Дом окон

Роджер быстро шел на поправку. Так быстро, что я могла бы сразу сказать ему о выкидыше. Он, как мне казалось, достаточно окреп, но больница была не самым подходящим местом. Роджер чуял, что я что-то от него скрываю. Он постоянно спрашивал, что случилось. Ничего, отвечала я, просто немного устала. «Не изматывай себя, – сказал он в предпоследний день в больнице, – подумай о ребенке». У меня получилось выдавить улыбку.

В тот день, когда мы вернулись домой, я все ему рассказала. Ему прописали постельный режим еще на неделю, и из-за этого он сердился. «Я и так провел неделю в постели», – пожаловался он кардиологу, который велел ему соблюдать рекомендации, или, в противном случае, они увидятся гораздо раньше, чем хотелось бы. Инфаркт заставил Роджера поволноваться. Сначала кажется, что это может случиться с кем угодно в любом возрасте, и это правда – так убеждал себя Роджер после того, как попал в больницу. Конечно, инфаркт может случиться и в тридцать лет, но как мы на это реагируем? Удивляемся. Говорим: «Ничего себе, какой молодой, а уже инфаркт». Потому что проблемы с сердцем свойственны старости. Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-нибудь говорил «Стукнуло пятьдесят? Готовься к инфаркту!»? Всю неделю в больнице Роджер повторял: «Неужели у меня был инфаркт?» На третий или четвертый раз я поняла, что этим он хотел сказать: «Неужели я так стар?» Я переубеждала его, говоря, что, да, непонятно, как такое могло случиться с вполне здоровым человеком. Про себя я, конечно, припоминала его пристрастие к сыру, сливочным соусам и мороженому.

Мы вернулись домой с рекомендациями по питанию, и я уложила Роджера в постель с ежеквартальным журналом по Диккенсу. После масштабных баталий Теда и Роджера квартира все еще стояла в руинах. За день до возвращения я приехала, чтобы хоть немного прибраться, но везде царил хаос: повсюду разбросанные книги, осколки стекла на ковре, пятна крови на полу. Выудив из-под раковины моющие средства, я опустилась на четвереньки и начала драить полы. Уборка – это своего рода терапия, по крайней мере для меня. Из спальни донесся голос Роджера:

– Дорогая? Что ты там делаешь?

– Убираюсь, – ответила я.

– Ты думаешь, это хорошая идея? – спросил Роджер. – Особенно в твоем положении?

В моем положении. Мое положение уже не было положением; я была в положении отсутствия. Я поднялась и направилась к Роджеру, который лежал на кровати в очках с полуободковой оправой и с подложенными под голову подушками. На нем была старая футболка с какого-то форума с выцветшим портретом Диккенса. Не снимая желтых резиновых перчаток, которые я натянула, и держа в руке губку, я присела на край кровати и произнесла:

– Роджер, я потеряла ребенка. Прости меня.

– Ох, милая, – сказал он, уронив журнал, и потянулся ко мне. Я упала в его объятия. – Когда?

– Когда ты лежал в больнице.

Я почувствовала, как он кивнул. Я ждала, что он спросит, почему я не рассказала ему раньше, но не хотела отвечать. Он не спросил, а просто продолжал меня обнимать. Я думала, что как только произнесу эти слова, то сразу зарыдаю, но не проронила ни слезинки. Я ощутила облегчение. Облегчение и покой. Роджер всхлипнул, а потом вдруг заплакал. Все закончилось тем, что я утешала его, говоря «все хорошо», повторяя слова доктора о жизни, которой не суждено было начаться. Даже если и не верила им – если все еще связывала выкидыш с проклятием Роджера, – я никак этого не выдала. Я старалась об этом не думать.

В одночасье все изменилось. Не коренным образом. В наши жизни… В нашу жизнь прокралась печаль. До того, как Тед забарабанил в дверь, трудности случались, иногда большие трудности, но что бы ни происходило – будь то предательство старых друзей Роджера, или звонки Джоан каждую ночь, или ее появление на пороге нашей квартиры или отеля, в котором мы надеялись от нее укрыться – о, да, она была сумасшедшей, – нам было плевать; если она и приходила, она была там, снаружи. Пускай делала бы все, что ей заблагорассудится, пускай говорила, что хотела, но она никогда бы не смогла встать между мной и Роджером. Я уверена, она это понимала, и это приводило ее в бешенство. Но этой цепи событий – отречение Роджера от Теда, его инфаркт, и особенно потеря ребенка – удалось добиться того, чего не смогла Джоан. Она проскользнула в то общее, что мы выстроили вместе, но не разрушила его, нет, а словно бросила на все тень. Ничего не приносило радость, как раньше. Звучит так, будто я начала пить, а Роджер перестал ночевать дома, или же мы начали постоянно ругаться, но все было совсем не так. Дьявол в деталях. Мы просыпались и завтракали в разное время. Мы перестали вместе читать воскресный выпуск «Таймс». Во время ужина мы смотрели телевизор. Вряд ли что-то могло вызвать беспокойство. Нам не грозило повторить судьбу Роджера с Джоан. Наша жизнь изменилась, вот и все.

И как бы я ни боролась, но время от времени снова слышала голос Роджера и слова проклятия. Когда пересекала Гудзон по пути на занятия в Пенроуз; когда стояла в отделе фруктов в супермаркете, сравнивая, какие яблоки – красные или желтые – посвежее; или же когда шла от почтового ящика к дому, сортируя пришедшую за день пачку счетов и реклам, этот леденящий душу голос заставал меня врасплох. «Ты опозорил и опорочил нашу семью», «Я разрываю все связывающие нас узы; мы больше не одной крови». И то место, которое я увидела в ночь, когда потеряла ребенка – другой Дом Бельведера, – представал взору: все эти дверные проемы, лица… А потом они исчезали: звуки, видения. И я снова вела машину, стояла с тележкой, держала в руках пачку конвертов. Вероятно, мне стоило поговорить об этом с Роджером. Нет, забудь: мне определенно надо было с ним поговорить. Но тогда… Друг с другом мы ни словом не обмолвились об отречении Теда. Сердечный приступ Роджера и сопутствующее ему состояние не оставляли места для разговора, а когда мы снова были дома, то темой обсуждений стал выкидыш, и чем больше времени проходило со случая на парковке, тем тяжелее было завести беседу. Я надеялась, что все сказанное Роджер объяснит тем, что погорячился; что касается увиденного мною – я и думать не хотела, как это скажется на моем психическом состоянии.

* * *

Сложно поверить, но Земля продолжала крутиться. Когда я только поступила в магистратуру, экономика была стабильной. Мы подходили к концу эпохи интернет-бума. К тому времени, как Роджер и Джоан подписали документы о разводе, экономика рухнула, и выборы 2000-х затянулись из-за пересчета голосов. Роджер терпеть не мог Буша. Даже в разгар бракоразводного процесса он не упускал возможности упомянуть, каким тот был идиотом. Он все говорил: «Если нам нужен президент-республиканец, то почему, черт возьми, им не может стать Маккейн, а не этот трескучий болван?» Я голосовала за Нейдера. Но все это – политика, экономика, мировые события – происходило на заднем плане, понимаешь? Разумеется, нас взволновали бомбардировка эсминца «Коул», начало экономического кризиса, но ничто из этого не шло в сравнение с тем, что мы переживали – плохое или хорошее. Ничто не казалось настоящим.

Стоит ли говорить, что все изменилось одиннадцатого сентября? Не считая репортажей по телевизору, тот день мне отчетливо запомнился тем, что я отчаянно пыталась связаться с Тедом. Нас атаковали. Самолеты врезались в здания. Никто не знал, сколько еще могло быть атак и что могло стать очередной целью. Могло случиться что угодно. В такой ситуации вполне закономерно, что тот, кто все это организовал, первым делом нацелился бы на военные базы. Но дело в том, что у нас больше не было номера Теда. Роджер выдернул его из записных книжек после возвращения из больницы. Я пыталась набрать справочную, но не могла дозвониться. Роджер был на занятиях. Я набрала Джоан – понимаешь степень моего отчаяния? – занято. Она ведь жила на Манхэттене, помнишь? Не в самом центре, но кто знает. Не иначе как вся семья пыталась до нее дозвониться. Я была в отчаянии, измеряла шагами квартиру, слушая один сигнал «занято» за другим. И решила, что, как только Роджер вернется домой, я спрошу номер у него. У него была отличная память на цифры, и как бы он ни старался стереть из памяти номер Теда, я знала, что если я надавлю, то он его вспомнит.

За десять минут до того, как Роджер, вбежав в квартиру, произнес «Господи, дорогая, ты слышала?», я снова попыталась набрать справочную и дозвонилась. Оператор на удивление спокойным голосом осведомилась, какой номер мне нужен. Я ответила ей. Она назвала мне нужные цифры и пожелала хорошего дня. Невероятно. Набрав номер Теда, я стала ждать. Я была уверена, что линия будет занята, если вообще будет работать. Но она работала. Спустя вечность раздались гудки. Они продолжались и продолжались. Я начала сомневаться в правильности набранного номера; гадала, будут ли идти гудки даже после того, как телефон на другом конце будет уничтожен. Я прождала пятьдесят или шестьдесят, а то и семьдесят гудков. И уже было думала повесить трубку и снова набрать номер, но побоялась, что во второй раз не смогу дозвониться. Надеялась, что, если я не отсоединюсь, кто-нибудь возьмет трубку и скажет мне, что Тед в порядке. Все это время в телевизоре за моей спиной показывали горящие башни-близнецы, горящее здание Пентагона и черные столбы дыма, воздымавшиеся в небо. Слышно было, как один за другим дикторы повторяли: неизвестно, кто стоит за этим, неизвестны масштабы операции.

Наконец трубку сняли и я услышала голос Теда:

– Алло?

Облегчение накрыло меня с головой так быстро, что я не успела его прочувствовать. Я почти закричала:

– Тед! Это Вероника. Жена твоего… Жена Роджера. С тобой все хорошо?

Ответа не последовало.

– Тед? – повторила я. – Ты меня слышишь?

Он повесил трубку.

Когда я перезвонила, номер был занят. Неудивительно, что он повесил трубку. Правда, я надеялась, что, может, где-то порвались провода и нас попросту разъединило. Но нет, я знала, это было его решение. По крайней мере, я услышала его голос. Я положила трубку, и мгновением позже в квартиру ворвался взволнованный Роджер. Тогда я не рассказала о звонке. Мне казалось, что стоит подождать, пока он сам не заговорит о Теде. Он не знал. Остаток дня мы провели, приклеившись к телевизору, на экране которого снова и снова крутили страшные картины. Репортеры, ведущие, аналитики – все они упрямо твердили, что случившееся невообразимо. Нет, подумала я, такое можно только вообразить. Но подобное должно оставаться надежно запертым на страницах романа Тома Клэнси.

Роджер ни разу не упоминал Теда. Или Джоан, раз уж на то пошло. Прозвучит странно, но одиннадцатого сентября я осознала, что мой муж окончательно отрезал себя от прошлой жизни. К моему разочарованию, он даже не предложил позвонить Теду. И, если уж совсем начистоту, я немного расстроилась из-за того, что он даже не позвонил Джоан. Она, несомненно, тот еще тиран, но в такой день надо посылать к черту все разногласия и, по крайней мере, элементарно проверять, не случилось ли чего друг с другом. Я могла бы проговориться о том, что пыталась связаться с ними обоими, но чем дольше Роджер хранил на эту тему молчание, тем больше мои попытки представлялись не к месту.

Ты помнишь, как все было после теракта? Поскольку я писала статью о Готорне, мне пришлось перечитать парочку его произведений, и я принялась уже чуть ли не в двадцатый раз за «Дом о семи фронтонах». Утром одиннадцатого числа я успела прочитать несколько страниц, когда затрезвонил телефон, и моя подруга, Алиша, сказала включить телевизор: в башни Всемирного торгового центра врезался самолет. Я отложила книгу и до конца дня так к ней снова и не притронулась. Позже – думаю, где-то на следующее утро – я заметила, что она так и лежит там, где я ее оставила. Я продолжила с того места, где остановилась; там, где Мол накладывает проклятие на судью Пинчена: «Бог напоит его моей кровью!» Но продолжить была не в состоянии. Слова на страницах никак не укладывались в голове. Я постоянно возвращалась к этому заявлению. «Бог напоит его моей кровью!» В конечном счете, я отправила Готорна обратно на полку и занялась уборкой. Закончив, усталая и вспотевшая, я не почувствовала облегчения, зато нашла способ убить время. В течение следующей недели я драила квартиру каждый день, иногда по два раза. Начищала все серванты и их содержимое. Переставляла мебель в гостиной. Когда я слышала слова Роджера – «Я отрекаюсь от тебя; я отказываюсь от тебя», – когда мне снова мерещился шепчущий Дом, я запрещала себе обращать на это внимание и принималась толкать диван. Я откручивала светильники и замачивала их в кухонной раковине, чтобы отмыть слои накопившейся грязи. Я переставляла мебель в спальне. Когда перед глазами вставала фраза «Бог напоит его моей кровью!», я игнорировала ее и тянула на себя кровать. Я выбрасывала вещи из шкафов, сортировала одежду Роджера в две кучи: одну сложить обратно, другую отнести в благотворительный фонд. Роджер наблюдал за моими занятиями, но помалкивал. Его реакция на кризисную ситуацию была другой: он целиком и полностью сосредоточился на своих занятиях. Часами сидел за кухонным столом с распечатками ключевых отрывков из книг, которые разбирал со студентами, исписывал их комментариями и заметками ручками разных цветов. У каждого мотива был свой цвет. После того, как он откладывал листок, тот был похож на что-то среднее между географической картой и картиной современного художника.

И вот как-то на той первой неделе – почему-то кажется, что в пятницу, – я поехала в город за материалами для уборки. На обратном пути на Мейн-стрит случилась авария, и полицейский отправил меня на объездную дорогу, которая вела на Фаундерс-стрит, мимо Дома Бельведера. Знаешь, на тот момент я не видела его уже много месяцев. Ну, вживую. Ни один из моих повседневных маршрутов не включал в себя Фаундерс-стрит, а отклоняться от маршрута я не любила. Но тогда слева от меня проплывал этот домина, восседавший посреди лужайки, словно… Не знаю, с чем сравнить. Я знала: он не пустой. Я была внутри, я была внутри с Роджером. Это был лабиринт, набитый мебелью и внутренней отделкой. По сравнению с этим домом все казалось пустым. И все же, когда по окнам Дома пробежал отблеск, я была абсолютно уверена, что стоит мне припарковаться, пересечь лужайку, открыть дверь и войти внутрь, и меня встретит полое пространство, окруженное лишь стенами и потолком. Я проехала мимо.

* * *

Еще задолго до того, как это случилось, я предчувствовала, что, как только мы вступим в войну – поскольку мне сразу стало ясно, что мы не собираемся стоять в стороне; вопрос был только в том, где и когда, – у меня было предчувствие, то есть твердое убеждение, что Теда отправят на фронт. Я не совсем понимала, чем занимается Тед в армии. Я знала, что он сержант в Силах специального назначения, но не разбиралась в подробностях. Как-то раз я поинтересовалась у Роджера, что конкретно делает Тед. Он сказал: «Его отряд проводит секретные операции» – но я и понятия не имела, что это значит. Я продолжила расспросы, полюбопытствовав, что за «секретные операции», и он ответил: «Инфильтрация, разведка, диверсия, ликвидация и тому подобное». Я не знала, насколько точно мне все описал Роджер, – позже оказалось, что он, в целом, все правильно сказал, – но понимала, что после такой длительной службы в армии Тед был одним из опытнейших бойцов, а значит, будет одним из первых засланных на фронт.

Я не ошиблась. Среди первых солдат, ступивших на афганскую землю, было подразделение Теда. Точно не скажу, что он делал в первое время. Знаю только, что находился в самом пекле. По крайней мере, так сказал мне его лучший друг. Да, я общалась с лучшим другом Теда, его зовут Джин Ортиз. Хотя, как он мне сказал, все зовут его Дятлом. Я связалась с ним после исчезновения Роджера, когда старалась найти объяснение всему, что произошло. Мне надо было кое-что узнать о Теде, о его службе в Афганистане, поэтому я, проведя небольшое расследование, выяснила, кто был командиром его подразделения, и позвонила ему. Когда он узнал, что ему позвонила мачеха Теда, он сделал все возможное, чтобы мне посодействовать. Разумеется, потому, что он не мог увидеть меня вживую и подумать: «И это мачеха Теда Кройдона?» Я боялась, что он сочтет мою просьбу поговорить с сослуживцами Теда дикой, но он ответил, что все понимает. По словам командира подразделения, специалист Ортиз с моим пасынком были не разлей вода и рпотому будет рад предоставить любую информацию, которая мне может понадобиться. «И, миссис Кройдон, – добавил он, – хочу от себя и от лица всего подразделения выразить соболезнования по поводу смерти Теда. Ваш пасынок был образцовым солдатом. Кажется, не было никого, кто не проникся к нему уважением. Для меня была большая честь и удовольствие служить с таким человеком». Я поблагодарила его. Было приятно слышать эти слова. Командир подразделения добавил, что передаст специалисту Ортизу, чтобы тот ждал моего звонка и оказал содействие по любым вопросам.

Я не ожидала, что буду нервничать перед звонком. Руки так сильно тряслись, что мне пришлось четыре раза перенабирать номер. Тогда я не знала, сколько всего рассказал Тед своему лучшему другу, но вряд ли его рассказы были лестными. По словам Джина, так и было; он, однако, сообщил только то, что Тед был очень, очень зол на меня. «Почти так же, как и на своего старика», – добавил он. К счастью, для Джина это не имело никакого значения. Он был признателен за то, что я хочу больше узнать о жизни Теда. Мы болтали добрую пару часов: о Теде, о том, каким он был, его безумных выходках, о том, как они с Джином стали друзьями. Джин неохотно говорил об Афганистане. Их подразделение заслали вперед основного наступления, чтобы, как он выразился, «подготовиться к тусовке». «Мазари-Шариф, Кабул, Кандагар, Тора-Бора, да где угодно – мы были первыми. Мы выполняли свой долг, и я горжусь своей работой; в то же время я счастлив вернуться домой. И мне жаль, что ТиДи не вернулся со мной». Так они его звали: ТиДи.

После долгих уговоров мне удалось убедить Джина рассказать о последнем дозоре Теда. Он продолжал повторять: «Не думаю, что вам захочется это услышать» – а я настаивала: «Нет, хочу». Они были в Кабуле. Их отправили проверить донесение о сопротивлении бойцов «Талибана». Воздух просто гудел от всевозможных сумасшедших доносов, но бен Ладен и Мухаммед Омар, да и вся остальная масса талибов все еще шныряли по округе, так что военные воспринимали любую информацию всерьез. Стояла поздняя ночь, полная луна ярко светила на небе. Патруль подошел к месту, которое во всех предыдущих донесениях описывалось как тихий район. Они двигались по улице, которая, как и десяток других улиц и переулков, выходила на площадь. После ее быстрого осмотра они решили, что можно продолжать двигаться дальше. Выйдя на середину площади, они услышали громкий вой. В тот же миг они нацелили оружие на его источник: размахивающего руками старика, выбежавшего из одного из переулков. Тед выругался и двинулся ему навстречу.

Тогда-то на них и напали из засады. Джин помнил, что услышал свист, а затем противотанковая граната ударила аккурат в то место, где стоял Тед со стариком. «Так и погиб ТиДи, – закончил Джин. – И старик вместе с ним. Если вам от этого будет легче, то он ничего не успел понять». Следующие пятнадцать минут члены подразделения вели яростную перестрелку с нападающими, пока не ликвидировали всех до единого.

– Всех? – уточнила я.

– Да, мэм, – ответил он.

– И слава богу, – сказала я совершенно искренне. Никогда не думала, что произнесу подобное.

О смерти Теда мы впервые услышали от Джоан. На этот раз на занятиях была я – у меня было несколько сдвоенных занятий по введению в английскую литературу в Пенроуз, – а Роджер находился дома. Он ничего не говорил мне целых двадцать четыре часа. Я видела, что с ним что-то не так. Он молчал, а это всегда плохой знак. Я спросила о его самочувствии. «Замечательно, – сказал он, – я чувствую себя замечательно». Я не стала давить: согласись, бывает же, что хочется иногда помолчать. В любом случае, тогда мне еще надо было проверить работы студентов.

Вечером, на следующий день – мы решили заказать китайскую кухню – я ела холодную лапшу с кунжутом. Я бросила взгляд на Роджера, который за весь день не проронил почти ни слова, и увидела слезы, струящиеся по щекам. Он не издавал ни звука. Просто сидел, ел цыпленка с горохом и заливался слезами. Кажется, он плакал уже какое-то время, поскольку на рубашке виднелись два темных пятна – в тот вечер на нем была джинсовая рубашка, которую я ему купила. Я потянулась через стол и положила руку ему на плечо. Он продолжал есть; слезы капали из его глаз. Я спросила:

– Роджер, дорогой, что такое?

– Тед, – произнес он. По интонации, с которой он произнес его имя, я все поняла. Я знала: Тед мертв.

Я сказала:

– Роджер. О, Роджер.

– Джоан позвонила и сказала мне, – продолжал он. – Сказала, что он патрулировал местность и попал в засаду. Больше она ничего не знает. Больше ей никто ничего не говорит.

– Дорогой, – сказала я. – Мне очень, очень жаль.

– Вот и все, – всхлипнул Роджер. – Моего малыша больше нет.

Тогда не стало и Роджера. Конечно, не в тот самый момент, но, если бы меня спросили, когда он ступил на тропу саморазрушения, я бы выбрала именно этот. Правда, он был не единственным. Взять хотя бы то, как повлияло на него возвращение в Дом Бельведера.

К такому решению он пришел сам. Если бы мы вместе сели и обсудили этот вопрос, я бы сказала, что не против съехать с квартиры – такая крошечная, и с каждым днем она будто все уменьшается – и давай уже, ради бога, уедем куда-нибудь. Не знаю, помогло бы нам, если бы мы собрали вещи и переехали в совершенно другое место. В другой штат. Роджера, вне всякого сомнения, с легкостью бы взяли в Бостонский колледж или Коннектикутский университет. Такой переезд тянул за собой еще ряд проблем, но какими бы они ни были, вряд ли могли быть хуже тех, которые поджидали нас в коридорах Дома.

Роджер держался. Точнее, хорошо держался первые несколько дней. Он был в шоке. И я тоже, но с одним отличием. То, что чувствовала я, было похоже на чувства, которые испытывают люди, когда умирает кто-то известный и далекий. Как будто я проснулась и узнала, что Курт Кобейн застрелился. В голове не укладывалось. Это же тот парень, чья музыка для меня так много значила. Он будто написал саундтрек к моей жизни, понимаешь? А потом приставил ружье к своей голове. Потеря? Бесспорно, но теряешь лишь придуманный тобою образ человека, которого ни разу не встречала. Зная о последней встрече Роджера и Теда ты, наверное, думаешь, что Роджер был опечален и расстроен, но чувства эти были несущественными. Внешне казалось, что он в значительной мере дистанцировался от Теда. Но это было притворством. Что бы плохого между ними ни случилось, у него всегда оставались хорошие воспоминания. Даже после последней, отвратительной стычки я, заходя к нему в кабинет в колледже, замечала, как он спешно отводит глаза от фотографии Теда в бейсбольной форме, которую он так и не снял с книжного шкафа. Кто знает? Может, Роджер всего лишь размышлял, каким паршивцем вырос Тед. Суть в том, что ему не удалось разобщить себя с сыном, как бы он ни пытался. И это вселяло в меня надежду на то, что, возможно, однажды они с Тедом помирятся. Но это также значило, что никто и не подозревал, через что ему пришлось пройти и какие чувства взбушевались в его душе и унесли его за собой.

Именно так представляю себе перемены, произошедшие в Роджере: скорбь, вызванная смертью Теда, уносила его все дальше от меня. Словно мы стояли на плавучей льдине, которая постепенно разрушалась, и с каждым днем он уплывал все дальше. Первое время он много плакал. Мы оба плакали. Никогда не видела, чтобы мужчина так сильно или много плакал. Он совсем не спал. Ночи мы проводили на диване, щелкая каналы, или же Роджер отправлялся на свои бесконечные прогулки до самого рассвета. Я ждала его, едва сдерживая рвущееся наружу волнение и жалея, что не пошла вместе с ним. Я не могла понять, куда он ходил.