Восход и закат

– Вздор! что вы мне тут толкуете, я и слушать не хочу. Я вам объявляю, что не расстанусь с Филиппом и не намерен гнать его от себя.

– Мистер Стубмор, вы человек рассудительны?! Скажите сами, что вы знаете об этом негодяе? Был у него какой-нибудь аттестат?

– А вам какое дело?

– Мне никакого, да вам-то есть дело, мистер Стубмор; Филипп, видите ли, парень разгульной. Если он воротится к родственникам, они могут исправить его, а у вас над ним нет никакой команды, он и пошаливает. Знаете ли вы того джентльмена с густыми бакенбардами, что вчера купил у вас лошадь?

– Нет, не знаю, сказал Стубмор побледнев.

– Заплатил ли он вам за лошадь?

– Заплатил… дал вексель на Кутса.

– Й вы приняли? Этакая простота! этакая простота!

Мистер Шарп расхохотался с восхищением, какое люди обыкновенно чувствуют, когда видят, что кто-нибудь надул ближнего. Мистер Стубмор видимо смутился.

– Что это значит? растолкуйте! Вы полагаете, что меня обманули?

– Ах, ты, Боже ты мой, Господи! что это за простота! как же он назвался вам?

– Да вот его вексель… капитан Джорж-Фредерик де Бург-Смит. Осемьдесят гиней.

– Закурите трубку этим векселем, мистер Стубмор, закурите трубку: он не стоит и полпенса!

– Да вы-то кто же такой, черт возьми? закричал Стубмор, в-сердцах на самого себя и на своего гостя.

– Я? чиновник из Боу-Стрита; имя мое Джон Шарп.

Стубмор чуть не свалился с ног. Глаза его помутилось, зубы застучали.

– Да, сударь, этот капитан Смит – не кто иной, как Дешинг Джерри, отъявленный мошенник, вор и каторжник. Я нарочно пришел, чтобы предупредит вас. Я знаю, что вы человек порядочный, мистер Стубмор.

– Я всегда старался поддерживать это мнение о себе, сказал совершенно смущенный барышник.

– У вас есть семейство?

– Есть: жена и трое детей, отвечал Стубмор плаксиво.

– Ну, вы не потерпите убытку, если это от меня будет зависеть. Молодой человек, за которым мы гоняемся, изволите видеть, знается с этим капитаном Смятом… Ха, ха, ха! чуете теперь?.. а?

– Капитан Смит говорил, что знает его… этакая бестия! Это-то меня и обмануло!

– Ну, мы этого молодца теперь не можем прижать слишком больно: у него, видите ли, знатные покровители есть. Но вы скажите ему, чтобы он воротился к своим родственникам; скажите, что ему все будет прощено; дайте ему добрый, христианский, отеческий совет, мистер Стубмор; посоветуйте ему исправиться, скажите, что вы не можете и не хотите его держать, и он поневоле должен будет прийти к нам… Ведь вы не станете держать его после такой проделки?

– Держать? его? Я рад, если отделаюсь без убытка! Пойти скорей, посмотреть, тут ли этот проклятый капитан.

– Едва-ли. Я думаю, он уж давным-давно улизнул, заметил Шарп: ушел, радуясь, что ловко обделал дело.

Мистер Стубмор схватил шляпу и сломя голову побежал в гостиницу, где останавливался капитан Смит. Там ему сказали, что капитан тотчас по возвращении от него уехал, оставив хозяину гостиницы за постой и стол также вексель на имя Кутса. Стубмор побежал домой, задыхаясь от досады и стыда.

– Мальчишка, которого я принял в свой дом, как сына! и он помог надуть меня! Не деньги… что мне в этих деньгах!.. нет, эта подлость меня бесит! ворчал Стубмор входя в конюшню.

Тут он наткнулся на Филиппа.

– Я хоть ль поговорить с вами, мистер Стубмор, сказал Филипп: я хотел предупредить вас насчет капитана Смита.

– О! неужели? Тогда, как его уж и след простыл? Послушайте, мистер Филипп, ваши друзья ищут вас… Я не хочу ничего говорить против вас… но послушайтесь моего совету, воротитесь к ним. Я умываю руки. Вот ваше жалованье за эту неделю. Прошу вас об одном: не показывайтесь больше в моем доме. Прощайте.

Филипп уронил поданные деньги.

– Мои друзья… мои друзья были у вас? в самом деле? Я так и думал… Очень благодарен им за это. Так вы хотите избавиться от меня? Ну… вы были ласковы, очень ласковы до меня, так расстанемся так же ласково, как жили, сказал Филипп, подавая хозяину руку.

Стубмор смягчился. Он слегка прикоснулся к поданной руке и на минуту поколебался, но вексель капитана Смита, к осемьдесят гиней, как привидение мелькнул перед его глазами, и он быстро поворотился на каблуке, сказав:

– Не ходите по следам капитана Смита: он идет на виселицу. Исправьтесь и покоритесь вашим добрым родственникам, которые сокрушаются по вас.

– Так мои родственники вам сказали?..

– Да, да, они мне все сказали, и… я уже довольно добр, что не отдал вас в руки полиции. Но если ваши родственники люди благородные, они, может-быть, посеребрят мне этот вексель.

Последние слова были сказаны на воздух. Филипп убежал со двора.

Сердце громко билось, кровь кипела, каждый нерв трепетал от гнева у несчастного гордого юноши, когда он шел по оживленным, веселым улицам. Так они и тут успели расстроить его жизнь, эти проклятые Бофоры! они и тут окружили его как загнанного зверя коварными сетями своего ненавистного милосердия! Они отнимают у него кров над головой, хлеб у рта, чтобы он принужден был ползать у ног их вымаливая подаяния! «Но они не переломят меня, они своей лестью не выкупят у меня моего проклятия. Нет, нет, несчастная мать моя, я поклялся над твоим прахом, что этого не будет!»

Говоря это, он скорыми шагами шел через доросшую травой пустошь, за которою находилась его квартира. Тут кто-то окликнул его и положил ему руку на плечо. Он оборотился. Перед ним стоял Артур Бофор. Филипп не тотчас узнал своего двоюродного брата, которого лета и болезнь очень изменили с-тех-пор как они виделись в первый и последний раз. Контраст между этими двумя молодыми людьми был разительный. На Филиппе была грубая одежда, приличная его ремеслу, широкая черная бархатная куртка, лосинные штаны, неуклюжие сапоги с толстыми подошвами, небрежно повязанный простой платок на шее и шляпа с широкими полями, надвинутая на нахмуренные брови; из-под неё в беспорядке рассыпались по плечам длинные, черные как смоль волосы. Он был именно в том возрасте, когда наружность юноши с резкою физиономией и здоровым телосложением является самою невыгодною, – когда жилистые мускулы еще не довольно округлены, не развиты, когда черты, потеряв мягкость и свежесть отрочества, не получили еще того постоянства и колориту, которые отличают красивое, мужественное лицо. Таков был Филипп Мортон. Артур Бофор, всегда изящно одетый и стройный, казался еще изящнее по женской нежности, какую сообщила ему болезненная бледность.

– Филипп! сказал Артур слабым голосом: говорят, вы не хотите принять никакой ласки от меня: правда ли это?.. Ах, если бы вы знали, как мы вас искали!

– Если б я знал! Га! разве я не знаю? вскричал Филипп с негодованием: да как вы осмелились искать и травить меня как зверя? По какому праву вы с таким ожесточением преследуете меня и мое несчастие всюду, куда я ни преклоню голову?

– Ваша бедная мать…

– Моя мать! Не смейте говорить об ней! побледнев закричал Филипп, и губы его дрожали: не болтайте о милосердии, о попечении и помощи, которую мог бы оказать ей и её детям кто-нибудь из Бофоров! Я не принимаю этой помощи… я не верю ей! О! конечно! вы теперь преследуете меня вашей лживой лаской, потому что ваш отец… ваш тщеславный, бесчувственный, бездушный отец…

– Стой! сказал Артур таким тоном, который поразил бурное сердце Филиппа: Это мой отец, о котором вы говорите. Вы должны уважать чувствования сына!

– Нет… нет… нет! я не хочу ни почитать, ни уважать никого из вашего роду. Я вам говорю, ваш отец боится меня. Мои последние слова еще звучат в его ушах. Мои страдания, моя несчастия… Артур Вофор! когда мы будете далеко от меня, я постараюсь забыть об них… в вашем ненавистном присутствии они давят, душат меня…

Он остановился, задыхаясь от внутреннего волнения, но тотчас же опять продолжал с тем же жаром:

– Если б там, где это дерево, стояла виселица, и одно только прикосновение к вашей руке могло спасти меня от неё, я отверг бы вашу помощь. Помощь! Разве Бофор отдаст мне мое право рождения и матери моей её чистое имя? Ханжа! лицемер! прочь с моей дороги! У тебя мое имение, мое имя, мои права; у меня только бедность, ненависть и презрение. Я клянусь, еще раз клянусь, вы у меня не выкупите их!

– Но выслушайте же меня, Филипп! выслушайте того, который стоял у смертного одра…

Слова, которые спасли бы несчастного от мрачных демонов, теснившихся в сердце его, замерли на трепещущих устах молодого покровителя. Ослепленный, обезумевший до того, что не походил на человека, Филипп грубо толкнул слабого, больного Артура так, что тот упал к его ногам. Филипп остановился, со сжатыми кулаками, с злобною улыбкой посмотрел на лежащего… перескочив через него и побежал домой.

Дома Филипп нашел Сиднея в таком веселом расположении духа, которого, по редкости, не мог не заметить, как ни был взволнован сам.