Женившись – не забудьте развестись (сборник)

– А сначала что ты делала?

– Сначала я плакала.

– А потом?

– Потом я жалела себя. Я очень долго жалела себя… А уж потом начала ждать тебя и бояться.

Он представил, как она сидит на кровати, поджав под себя худые девчачьи ноги и, жалея себя, боится за него. И, опять задыхаясь от нежности, он пошел к ней.

Все было опять, как раньше…

Потом они объяснили друг другу, какие они дураки, потому что у них есть самое главное – любовь, здоровье и молодость, и они должны жить хорошо, быть счастливыми и не гневить Господа. Они долго объясняли друг другу эти справедливые вещи.

…За окном ударил гром. Комната осветилась близкой молнией – и снова рядом тяжко ударило.

– Как вовремя ты успел… – шептала она. И, представив, как он попал бы в этот ливень, в эти жутко вспыхивающие молнии, она прижалась к нему.

Он снова и ясно понял, что она его женщина. Во всем необъятном мире у него есть одна его женщина. Раньше это была мать. Теперь она его новая мать.

«Вот родится у нас кроха, и все будет замечательно… Ты его ведь ждешь? Правда, ждешь нашего?»

Им было очень хорошо в ту ночь. Они только не знали, что ночь эта была всего лишь островом среди всех прошедших и грядущих ссор. Очень маленьким островом…

Здесь надо нарисовать прекрасный остров среди океана. И чтобы обязательно были пальмы… много пальм. С пальмами будет яснее, какой это был прекрасный остров.

На следующий день они поссорились опять. Почему они не боялись ссориться? Наверное, все дело в том, что они были молоды. Молодым инстинктивно кажется, что в их жизни, которая только начинается, наверняка еще будет что-то самое настоящее, самое главное. И оттого молодые так смелы: они не боятся разрушать…

И они тоже отважно разрушали ссорами. Это были многообразные ссоры. Например, ссоры из-за ничего. Обстановка: он сидит и работает. Она вернулась из университета и готовит обед, и, конечно, очень сердится, что ей надо готовить в то время, как он сидит и занимается «делом», и т. д.

Потом он всегда забывал покупать сыр. Он не знал, почему так случалось. Он никогда не испытывал пренебрежения к этому ласковому продукту. Но почему-то забывал его покупать. И, когда он возвращался домой без сыра, она кричала в восторге обиды: «У меня осталось одно удовольствие в жизни – сыр! И ты, конечно, забыл его купить!..»

По дороге в университет он «забрасывал» белье в прачечную. В прачечной нужно было заполнять какие-то голубые и белые листочки: один цвет листочка означал «крахмалить белье», а другой – «не крахмалить». Пока он стоял в очереди, на него обрушивались идеи (это было время диплома). И когда подходила пора заполнения цветных бланков, он светился идеями… Они гроздьями висели в мозгу, и он, конечно же, путал чертовы цвета. В результате вместо рубашек всегда крахмалили простыни и ночные сорочки. Когда он приносил белье и она разворачивала деревянные от крахмала простыни, она тотчас начинала кричать, что он занят только своими великими мыслями, что она не собиралась выходить замуж за Эйнштейна. Кроме того, этот великий ученый катал коляску и во время поучительного занятия по дому придумал теорию относительности! Потому что Эйнштейн был человек! И, следовательно, он не Эйнштейн, а просто обыкновенный самовлюбленный подлец!

Вот тогда он научился врать. Он объяснял неурядицы с крахмалом удивительной болтливостью и врожденной лживостью приемщиц в прачечных. Они только и думают, как бы поболтать со своими кавалерами. Именно в это время путают белье бедных клиентов.

Странно. Вспоминать об этом ему было теперь прекрасно и даже легко. Наверное, потому, что есть трогательная грусть в близко придвинутом прошлом. Или проще: сентиментальность. Все мы сентиментальны, когда дело касается воспоминаний.

Но он не так вспоминает. Слишком легко он вспоминает. Идиллии не было. Было жестоко и страшно – боксеры. Ее мать права. Он не был мужчиной. Он был только сверстником, нормально-эгоистичным сверстником.

Кстати, о ее матери.

Он почему-то никогда не мог понять простой вещи: она любила свою дочь, и оттого было все. Этого нельзя было не понимать, и за это ей надо было прощать, и уж никак нельзя было пользоваться ее опрометчивыми словами и поступками в «отношениях двоих». А он пользовался, умело ловил ее на каждом неудачном слове и помнил до сих пор все эти слова…

А про себя он не помнил. Точнее, помнил, но только то, в чем был хорош.

А ведь было другое.

Это случилось в самом начале, когда еще была земляничная поляна. Она тогда его очень любила. И чем дальше, тем привязчивей, требовательнее была ее любовь. Однажды он почувствовал, что немного устал, что ему уже надоедает эта настойчивая любовь. И тогда исподволь, каждый день он начал готовить ее к мысли о мужской своей независимости, как учил Григулис.

Однажды он сказал, будто в шутку, что все мужчины просто в силу исторически сложившихся причин испытывают постоянную тягу к свободе. Без этого они несчастны. И порой у них возникает непреодолимая потребность – побыть одному, которая не всегда понятна женщине.

Даже если он думал так, говорить с ней об этом было нельзя. Но он сказал, потому что хотел тогда законно получить право на мужскую свободу.

Она молча убрала руку с его шеи (она обнимала его, когда он все это ей говорил) и задумалась.

Он спросил, о чем она думает.

Она не ответила. Когда она начинала думать о чем-то важном, к ней лучше было не обращаться.

Он не понял тогда, что она думала о своем доме. У женщины, есть ли у нее дети или нет, существует это чувство «своего дома». И в тот раз она, наверное, с ужасом подумала, что иногда он хочет жить без нее и что, оказывается, бывает время, когда ему тягостен «ее дом».

Она испугалась. А он не мог понять тогда всего этого. И не мог с ней поговорить как нужно. Он только чувствовал, что она понапрасну сердится на него, и оттого сердился сам.

В то время он первый раз поехал в командировку.

В дороге он тосковал и снова любил ее восторженно и сильно. Он вернулся к ней с этой любовью. Но она уже никогда не забывала, с какой легкостью, почти радостно он от нее уезжал. Она стала подозрительной – она боялась за свой дом.

А потом она стала ходить с животом. Губы у нее вспухли и стали совсем детскими, и были обведены по краям тонкой коричневой полосочкой.

Когда она пришла оформляться на работу (ей повезло, ее распределили туда, куда она хотела), директор НИИ мрачно посмотрел на нее и сказал прямо: «Это у вас на год… А у нас сейчас важная тема, нам нужны работники, а не пустые кресла».

На семейном совете Кронов и ее мать решили, что ей лучше посидеть пока дома («Благо, есть такая материальная возможность» – Кронова распределили в знаменитый НИИ).

И она осталась сидеть дома.

…Она попросила Кронова никуда не уезжать. «Это может начаться в любой момент», – говорила она, и глаза у нее становились блестящими от ужаса.

Ему нужно снова было ехать в другой город – на установку. Но он остался и очень злился. Она чувствовала эту злость и тоже сердилась. И оттого они все больше ссорились. Однажды во время очередной ссоры она крикнула ему:

«Вот подожди немного! Во время родов я умру! Я это чувствую! И тогда ты освободишься… И обретешь «исторически сложившуюся свободу!»

Самое страшное: он не ужаснулся этих ее слов. Он устал от нее.

Брак – это соревнование эгоизмов. Необходимо, чтобы кто-нибудь один уступил. Тогда можно жить. Если уступят оба, наверное, тогда и случается счастье. Но никто не хотел уступать.

Он не смог быть взрослее. Он не смог понять ее тогдашнее состояние: тоску оттого, что она сидит дома, ее страх перед родами и то, что она казалась себе совсем одинокой – с будущим ребенком и с человеком, который, как ей теперь мерещилось, все время хочет от нее уйти.

Он действительно хотел уйти. Не от нее. От ее нервности и терзаний. Ему казалось, что тут нет ничего дурного: ведь он не уходит изменять ей. Просто посидеть с друзьями или совсем одному. Потому что находиться с ней стало очень трудно…

Он начал все чаще ей врать. Когда он врал, то говорил с ней каким-то новым, омерзительно ласковым голосом.

В тот день он позвонил ей с работы и сказал:

– Родненькая, я задержусь до вечера.

У меня тут неприятности (она его жалела, когда у него были неприятности, и тогда не сердилась на него).

– Хорошо, – сказала она (но он почувствовал, что все-таки сердится).