Теория Большой Игры

С другой стороны, должны же быть и другие люди на свете, непохожие на этих офисных орков. А если они есть, то, может, и вокруг него парочка найдется. «Надо их непременно поискать, со временем», – подумал Холодковский.

Он ткнул в кнопку селектора:

– Юля, позови ко мне Васильева.

Спустя десять минут в кабинет, под гнусавое селекторное сообщение «К вам господин Васильев», в комнату быстрой пружинистой походкой вошел сам Сергей Васильев, заместитель Холодковского и его ближайший соратник.

На нем, как обычно, был черный костюм, черная рубашка и узкий алый галстук. Сергей ходил в таком одеянии уже почти год. Видимо, одевшись так однажды, он пришел в такой восторг от собственного отражения, что закупил с дюжину каждого из предметов этого гардероба и зарекся никогда с ними не расставаться, решив тем самым проблему утреннего (или вечернего, это зависит от дисциплинированности) выбора соотношения «костюм-рубашка-галстук».

– Доброе утро, сенсей, – произнес Васильев, наклоняясь в ритуальном поклоне со сложенными ладонями на уровне груди, и расплылся в улыбке.

Это была шутка, мягко говоря, не первой свежести, превратившаяся в традицию. Таким образом Сергей выказывал свое восхищение способностям и таланту начальства. Хитрость хода состояла в том, что лесть, поданная в шутливой форме, с одной стороны, была лишена своего грубого меркантильного обличия, поскольку как бы не воспринималась всерьез, но, с другой стороны, все-таки была лестью, которая не могла не быть приятна начальству.

– Проходи, садись, – заулыбался Максим традиционной шутке, – давай, рассказывай.

– Про вчера?

– Да, про него самого, ну и про сегодня, естественно.

Сергей сел в кресло. Его поза выражала расслабленность человека, осознающего свою значительность, но при этом не была настолько вальяжна, чтобы покоробить начальство.

– Ну, разумеется, все прошло как мы и задумывали, – начал Сергей, – эти дятлы даже не стали делать вид, что сомневаются. Акционеры сразу лапки кверху, генеральный позалупался, конечно, оно и понятно, он, в отличие от владельцев, денег не получит, тока под зад коленом. Ну да его быстро заткнули. В общем, обработали мы их в лучших традициях, да и цену нормальную предложили, деваться им некуда, они ж сами себе не враги. Так что, на сегодня договорились подписывать. Щас наши юрики бумаги готовят, думаю, с минуты на минуту все будет, ну, и можно рвать к ним в контору на победоносный въезд через главные ворота в сокрушенный непокорный город.

– Ладно, когда пора будет – сообщи, а пока иди, проследи, чтобы все было, как надо.

– Буде зделано, – выпалил Сергей, – Разршите ити?

– Давай-давай, – погнал помощника Холодковский.

Выпроводив Васильева, он снова подошел к окну и окинул взглядом улицу.

Потоки офисных заключенных иссякли – все расселись по своим камерам: начальники – по одиночным, обычные зеки – по общим. Окна кабинета были обращены на восток, и в ясную погоду из них можно было наблюдать восход над городом, что было весьма приятным мероприятием для хозяина кабинета. К сожалению, сегодня не только не было видно восхода утром, но и, видимо, не будет самого солнца днем. Вид серого, подсвеченного снаружи, неба снова нагнал на Холодковского задумчивую тоску.

Видимо, из-за значимости сегодняшнего события, он начал вспоминал свою юность и молодость, школьные и институтские годы.

У ученика средней школы Максима Холодковского конкретной цели чего-то добиться не было. Однако, еще в младших классах он начал замечать у себя некое внутренне превосходство над окружающими, с которым, по непонятным причинам, они были согласны.

Максим всегда был лидером, будь то дворовые компании, школьные кружки или спортивные секции, в которые его отдавали родители. Причем никаких сознательных действий он для этого не предпринимал. Просто как-то так получалось, что сверстники после десяти минут пребывания в его обществе начинали, что называется, «смотреть ему в рот». Когда он вырос, то узнал, что это объясняется наличием «харизмы». Правда, когда он впервые услышал это слово, оно, по молодости, ему показалось смешным, неказистым и даже немного ругательным. Слишком уж первые три буквы, да еще со следующей за ними буквой «з», звучали грубо, и уж точно не могли быть наполнены глубоким духовным смыслом. Но потом, узнав о нем получше, к слову привык, ну, а когда обнаружил, не без удивления и удовольствия, эту самую харизму у себя, то и зауважал.

Холодковский хорошо учился в школе, замечательно играл в театральном кружке и многообещающе боролся в секции самбо. Это происходило не потому, что Максим обладал какими-то незаурядными способностями во всех этих видах деятельности, просто, во-первых, он был уверен, что если это делают все, то это определенно должно быть легко, потому как рассчитано на большинство, в том числе и самых слабых, а, во-вторых, он не мог допустить мысли, что он что-то делает хуже других или, по крайней мере, хуже этого самого большинства.

Такое мировоззрение не было воспитанно у юноши насильно, его воспитанием вообще мало кто занимался. Подобное отношение к окружающему миру ему досталось с рождения, так же, как людям достается высокий рост или склонность к полноте.

Вот так и продвигался Максим по жизни – уверенный в себе молодой человек, у которого все получается.

Однако, нельзя сказать, что жилось ему очень легко. Как производная от чувства уверенности и успехов во всех начинаниях, в жизни Холодковского постоянно присутствовал еще и страх поражения, который всерьез его мучил. Привыкший быть всегда на высоте человек боится оказаться в луже, потерять достоинство в глазах окружающих. Душевный механизм тут достаточно прост: чем дольше у человека все получается, тем меньше он имеет понятия о том, что значит потерпеть поражения. Он просто забывает, каково это, не помнит своих ощущений. Остается только уверенность в том, что проиграть – это плохо. А вот насколько плохо – здесь уже никакой определенности нет, а когда нет определенности, включаются воображение и фантазия. В результате, в соответствии с поговоркой «у страха глаза велики», возможность любого, даже незначительного поражения в уме юного Максима приобретало масштаб вселенской катастрофы. Этот страх не давал ему покоя перед любым, даже незначительным мероприятиям.

Например, сдача экзамена в институте портила Холодковскому существование задолго до назначенной даты. Несмотря на то, что он всегда был хорошо подготовлен, картины позора при ответе экзаменатору, ведущие к низкой оценке, долго не давали заснуть накануне. Его всегда удивляли сокурсники, которые вечером перед экзаменом звонили ему, чтобы узнать название сдаваемого предмета и попросить «отксерить» утром «шпоры». Такие люди, давно привыкшие к поражению, нисколько его не страшились, поэтому шли по жизни легко и непринужденно, впрочем, ничего при этом в ней не добиваясь.

Этот страх Максиму удалось побороть только спустя несколько лет, после окончания института. После некоторого времени по-настоящему взрослой самостоятельной жизни ему, благодаря своим способностям и харизме, удалось приобрести настолько прочную жизненную позицию, что она позволила прибавить к качествам характера здоровый авантюризм в сочетании с адекватным пофигизмом. Эта позиция не была связана с какими-то приобретенным материальными благами или высоким должностным статусом. Она лежала в области духовного роста и интеллектуальных умозаключений. В один прекрасный момент Максим не только понял, но и почувствовал всем своим существом, что причин для беспокойства нет, просто потому, что они не существуют. Все проблемы, кажущиеся фатальными, рождаются и живут только у человека в голове, только там они принимают масштабы неразрешимости, и нигде больше.

Холодковский понял, что самое необратимое, что может случиться – это смерть, но поскольку рано или поздно это все равно произойдет, не стоит терять силы на обдумывание того, что неотвратимо. Более того, душевное состоянии человека никак не влияет на ход вещей, поэтому тратить свои силы на переживания глупо. Так решил для себя однажды Холодковский, и ввел эту истину в ранг жизненной позиции.

С того самого момента дела Максима не просто пошли в гору, а полетели как под воздействием реактивной тяги. Обстоятельства не могли противиться служебному и материальному росту талантливого бизнесмена с железной нервной системой. Результатом такого положения вещей стал сорокапятилетний президент и совладелец крупной корпорации Максим Холодковский.

Однако, в соответствии с законом сохранения всего на свете, одно из основных положений которого гласило: «если где-то чего-то много, то там же чего-то другого мало», так называемая личная жизнь Максима развивалась из рук вон плохо. Та замечательная, нежная, ласковая, скоромная девушка, которую встретил Холодковский еще будучи бедным студентом и на которой женился после окончания института, через два года брака вдруг превратилась в тупую, гулящую истеричку с самомнение размером с дом. Холодковский терпел свою жену в новом качестве ровно год, после чего настоял на том, чтобы она покинула его жизненное пространство. При этом полностью от последствий ее присутствия избавиться не удалось, поскольку в пору их мирного сосуществования у Холодковских родился сын, который к настоящему моменту вырос в двадцатилетнего кретина, являя собой стандартный продукт современной культуры и наличия богатого родителя. Сына назвали Сашей, как и большинство рождающихся тогда мальчиков, разумеется, придумав для этого имени исключительное обоснование, вроде того, что называют ребенка в честь какого-нибудь дедушки или в честь святого, про которого, впрочем, никогда бы и не узнали, если бы не посмотрели в церковный календарь в связи с рождением ребенка.

Теперь Саша стал одним из тех неприятных атрибутов жизни, которые называют «мой крест». Избавиться от них не представляется возможным, принять за нечто нормальное – тоже, остается смириться и стараться как можно реже вспоминать. В принципе, в этом плане проблем у Холодковского с сыном не было, слишком часто он отца не беспокоил, а все беспокойство сводилось к получению от него очередной порции материальных благ в денежном или каком-либо ином эквиваленте. Несмотря на внутреннюю неприязнь Холодковского к отпрыску, внешне отношения отца и сына выглядели вполне чинно. Никаких скандалов, ситуация обоих устраивала, и никто не желал ничего большего по сравнению с тем, что есть. Холодковскому нужно было, чтобы его не трогали – сын с удовольствием дарил отцу покой. Самому же ему нужны были деньги – Максим платил за свой покой без сожаления.

Однако были в этой идиллии и неприятные моменты, когда Александру по каким-либо причинам, а чаще всего это были незапланированные денежные траты, необходимо было встретиться с отцом лично. Разумеется, все вопросы можно было бы обсудить по телефону, но все-таки у Холодковских был некий обязательный минимум личных встреч, наличие которого позволяло поддерживать хоть какую-то иллюзию нормальных отношений.

К большому сожалению Максима именно сегодня, когда ему этого меньше всего хотелось, зазвонил мобильный телефон, и в трубке раздался голос ближайшего родственника:

– Ээээ, привет, пап…, – обозначил Александр свое существование.

– Здравствуй.

– Ээээ, как дела?

– Давай сразу к делу, я занят! – перевел разговор в деловое русло Максим.

– Ты сейчас в офисе?

– Да.

– Я забегу на пару сек.

Максим промычал в ответ что-то неопределенное, что можно было расценивать и как согласие, и как недовольство, или даже как нечто, не имеющее смысловой нагрузки. Но, судя по «оки», раздавшемуся на том конце линии, и последующему отключению, собеседник усвоил или сделал вид, что усвоил, ответ по первому варианту, то есть как согласие.

Холодковский, морщась от чувства дисгармонии, которое на него произвело «оки» собеседника, положил телефон в карман. Он терпеть не мог молодежный сленг, особенно применительно к своей персоне, и особенно с таким гламурно-голубым оттенком.

Настроение стремительно ухнуло вниз, но было тут же подхвачено усилием воли, тем самым, что помогало президенту держаться на волне успеха и при этом не становиться депрессивным трудоголиком. Александр определенно вот-вот будет здесь, все уже случилось, и расстраиваться по этому поводу уже глупо: так Максим привел себя в нормальный позитивно-конструктивный настрой.

Спустя двадцать минут, именно с таким настроем он и встретил вошедшего сына.

Александр вошел в кабинет, расплываясь в притворной улыбке сыновней преданности и всяческого участия. Это был молодой красивый парень невысокого роста. Если бы Максим поставил себе задачу выделить пару признаков, которые как можно полнее охарактеризовали бы его сына, он бы выбрал «смазливый» и «гламурный». Смазливость досталось ему от матери вместе с небольшим ростом, а гламурный лоск он приобрел под влиянием обстоятельств, в роли которых выступили избыток легких денег и отсутствие достойных интересов и увлечений. Как обычно, вид Александра напоминал фотографию из раздела «мода» в глянцевом журнале. Этакое идеальное сочетание нежной цветовой гаммы и оригинальных шмоток известных геев-дизайнеров, составленное известным геем-стилистом. К счастью Холодковского, сам его сын геем не был, иначе пережить такой позор Максиму не помогла бы даже его уникальная выдержанность. Напротив, Александр был жутким бабником, что в его случае, то есть при наличии папиных денег, называлось «ловеласом». Полную смену «парка» своих женщин Александр производил обычно раз месяц, не считая девушек, снятых на одну ночь. Откуда в Москве было столько девушек, которым не было заранее известно о привычках Александра, Максим понять не мог. С другой стороны, вполне возможно, что все они сознательно шли на такие отношения за вполне понятную выгоду.

Холодковский посмотрел на часы – было без десяти одиннадцать. Самое продуктивное рабочее время было потрачено впустую и, судя по всему, остаток времени до обеда также канет в лету бесполезности, израсходованный на беседу с сыном. Максим терпеть не мог подобное разгильдяйство среди своих подчиненных и не считал нужным позволять его себе. «Для меня десять минут – это время», – любил он говорить, поясняя на примере очередному провинившемуся в трудовой дисциплине работнику свои взгляды.

– Привет, – сказал вошедший молодой человек и плюхнулся на стул напротив стола президента.

– Двадцать минут назад здоровались, – ответил Холодковский, тратя кучу внутренних сил на поддержание в своем голосе сдержанной дружественности по отношению к собеседнику.

– Как дела? – не унимался Александр.

– Спасибо, недурно, – ограничился сухой констатацией Холодковский. Естественно, что никакой более детальной информации о состоянии своих дел отец сыну давать не собирался. Да и для сына эта информация была не интереснее судьбы депутатов турецкого парламента. – Ты что-то хотел? Извини, но я на самом деле здорово занят сегодня.

– А, ну, на самом деле, да, – не стал темнить Александр, – есть у меня одно дело. Тут такое дело, как бы, на самом деле, – начал он свое обстоятельное объяснение. – В общем, я хочу, типа, стать звездой.