Сестра Монгольфье

спал бы зубами к стенке, на вкус не пробовал эту блажь.
видишь, как тот, наверху, берет отточенный карандаш,
молча рисует рельсы, и фонари, и дождь,
черную станцию, выгоревший бурьян,
ставит короткий росчерк и говорит тебе: что отдашь?
держишь внутри из последних сил слезы, и смех, и дрожь,
и говоришь ему:
все, что хочешь, любовь моя.

«в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки…»

в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки.
хорошо тебе, первопроходцу: далеко до золотой реки.
снег непрочен – ляжет и растает, весь ничейный, хочешь – забери:
станешь, воздух на листы пластая, легкие чеканить словари,
вешать под седыми потолками пепельную хмурую латынь,
на ветру озябшими руками собирать небесную полынь.
слушай, очарованный попутчик: по земле крадутся холода.
завтра стержни вытекут из ручек – и начнется темная вода,
тяжела: ни самому напиться, ни с ладоней напоить детей.
только дураки и духовидцы эту воду носят в решете.
золото – песчаная крупица: будет ветер – попадет в глаза.
вот тогда пора поторопиться – запрокинуть голову, сказать,
запинаясь, быстро, бестолково, чуя, как в ресницах горячо:
«не печалься. помнишь, было слово?
боже, я принес тебе еще».

«вот это снег. он падает. лови…»

вот это снег. он падает. лови.
иди за ним по улице пологой,
где ни фонарика, ни колеи,
ни дома, ни дороги.
где прячутся вчерашние следы —
и от ночного зимнего колодца
несешь кувшин диковинной воды:
перевернешь – не льется.
где из реки не дышит полынья,
и темен воздух, и земля не держит,
и нету ни поющего ручья,
ни ягоды подснежной.
где вся зима – один бескрайний счет;
устала, ходит-ходит – не найдет
по всей земле – и, пробираясь глубже,
сама не знает, как она цветет,
не знает, все равно, пускай цветет
во все окно, послушай…

nothing wicked / Брэдбери блюз

я говорю тебе: вместо смерти золотая летняя кровь
растечется по венам, толкнется в сердце —
и поминай как звали.
смотри, я отныне ветер,
безымянный сторож пустых дворов,
голубых цветов, прорастающих из городских развалин.

я хранитель бумажной, ветхой и сладкой небыли,
я тот, кто за час до рассвета услышал выстрел.
я помню,
как потомок салемской ведьмы
мою душу
по буквам
на белый лист
выпускал из грохочущего «Ремингтона».

и с тех пор время суток прозрачные сумерки,
с тех пор время года лето,
время ранних яблок на солнечной стороне.
одуванчики тянут стебли из-под каменных склепов,
ибо летние травы бессмертней любых камней.

я говорю тебе: что ускользнуло во сне,
вернется во сне же -яблоком в руки, теплой звездой над крышей. в день середины лета бессильна любая нежить,
впрочем, мы сами не хуже нежити,
так уж вышло.
и когда оживают ночные тени в пустых лабиринтах улиц,
когда по спине мурашки и фары по потолку,
я вырезаю контур растущей луны
на серебряном теле пули,
я вырезаю свою улыбку на круглом ее боку.
я открываю окно, говорю, смотри же, а ты не веришь,
ты подбираешь на слух,
забываешь на вкус,

переводишь на бред.
это дорога живых,
по колено травы
и лето за каждой дверью,
а смерти нет,
говорю тебе,
смерти нет.

«что я тебе отдам…»

что я тебе отдам,
когда перестану спрашивать, есть ли ты;
в каждом прохожем видеть твои черты,
каждому улыбаться?
что я тебе отдам?