Компромат на кардинала

– Прощайте, отец мой. Конечно, я позвоню.

Глава 9

ГОЛУБЕЦ С ШАГОМ

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год

7 декабря, Рим

Вот какое сделал я наблюдение: очарование Рима не есть нечто мгновенное и внезапное. Оно не обрушивается на приезжего сразу, не поражает его как молния. Оно медленно, постепенно, медоточиво просачивается в душу и мало-помалу наполняет ее, не оставляя места ничему другому. Нынче я разговорился с одним немолодым французом, делавшим набросок с гробницы Цецилии Метеллы с таким видом, будто впервые увидал ее. В беседе выяснилось, что приехал он в этот город отнюдь не вчера, а пятнадцать лет назад. Смеясь над собою, человек сей поведал, что в первые дни готов бы повернуться и уехать без оглядки, настолько разочаровал его Рим. А теперь не может и не хочет из его плена вырваться.

Сказать по правде, мне тоже расхотелось уезжать. Пока я не постигаю, в чем, собственно, власть Рима заключена. Не в старинных же только зданиях! Не в музыке же волшебной, коей, к слову сказать, я слышу здесь гораздо меньше, чем ждал. Судя по тому, что я прежде слышал об Италии, я воображал, что здесь говорят не иначе, как распевая. Или отплясывая тарантеллу…

Нынче со мной произошел замечательный, поразительный случай! Я как раз вышел с мольбертом и устроился на прекраснейшей из римских площадей – Пьяцца Навона. Я сидел под старым кипарисом на мраморной скамье, и твердые, смолистые шишечки сухо стучали, падая на нее. Три многоводных фонтана, игра их струй и красота церкви Сант'Аньезе настолько меня заворожили, что я не мог оторваться от работы. Надобно сказать, что колорит здешнего пейзажа в ясные дни (а погоды установились преотличнейшие!) до того красочен, что на бумаге и холсте неминуемо кажется пестрым. Холодные и теплые тона отличаются друг от друга разительно! Я как раз думал, что этюд мой, писанный с натуры, более напоминает выдуманный, нереальный пейзаж, как вдруг в пение фонтанных струй вплелась едва различимая мелодия тарантеллы.

Я оглянулся. Слепой стоял невдалеке и перебирал струны мандолины. Редкие в этот час прохожие спешили мимо, не обращая на него внимания, брошенная наземь шапка пустовала, и я уже решил было оторваться от своего этюда и дать ему сольдо, чтобы несколько утешить, как вдруг на площади появилась низенькая и чрезвычайно плотная дама в черном, которую сопровождала молоденькая девушка – также одетая в черное, что в Риме вовсе не кажется мрачным: здесь все особы дамского пола почему-то одеты в черное. Почти тотчас я понял свою ошибку: напротив, немолодая дама сопровождала девушку, очевидно, исполняя при ней роль дуэньи. Говорят, в Риме молодых девиц держат чрезвычайно строго и никуда не отпускают одних, даже днем, даже во храм божий. А еще говорят о женском затворничестве в России, якобы унаследованном нами от татарского нашествия!

Впрочем, я отвлекся, по обыкновению.

Девушке захотелось послушать игру слепого (в самом деле очень недурную!), и она замедлила шаги. Дама порывалась заставить ее продолжать путь, даже сделала вид, будто хочет уйти сама, одна, но ее маневр не имел ни малого успеха: девушка не двинулась с места. В конце концов дама смирилась и стала поблизости с видом самым недовольным, нервически обмахиваясь костяным черным веером.

Девушка слушала игру слепого, а я слушал ее. Нет, нет, я не оговорился, именно слушал! Я смотрел на ее прелестное лицо с точеными чертами и удивительно большими, влажными очами, напоминавшими два спрыснутых росою темных цветка, на улыбку удовольствия, которая то и дело вспыхивала на нежных розовых устах и тотчас стыдливо пряталась, – и мне казалось, будто я внимаю некой музыке сфер, отчетливо слышу пение этой невинной души.

Тем временем музыка сменилась. Название новой мелодии я не знал, скажу только, что она резко ускорилась, словно слепой почуял одобрение своей слушательницы. Вдруг руки девушки сделали неуловимое движение и подхватили пышные черные юбки. Я увидел прелестную ножку, изящно и дорого обутую. Носок башмачка начал постукивать в такт мелодии, и не успел я глазом моргнуть, как эта девушка, по виду принадлежавшая к самому чопорному слою общества, вдруг пустилась в пляс!

Сознаюсь, поначалу я даже глазам своим не поверил. Конечно, от Сальваторе Андреича я был наслышан о пылком нраве италианских красавиц, но пребывал в убеждении, что это касаемо лишь миланок, венецианок и флорентиек, а также жительниц южных краев этой страны. Римлянки же отличаются необычайной сдержанностью, да и не может быть иначе в Папской республике! Доселе я встречал только опущенные долу очи и самое постное выражение хорошеньких лиц. И вдруг увидать такое!

В первую минуту я просто изумился, однако тотчас же на смену пришло искреннее восхищение. Это было не просто неумелое приплясывание, на кое горазд кто угодно, – девушка танцевала грубый народный танец с поразительной грацией. Каждое ее движение было враз утонченным и на диво естественным. Мнилось, вот эти взмахи рук, кокетливые переборы ножками, поклоны, повороты головы, прыжки и легкие метания то вправо, то влево являются неким подобием человеческой речи и заменяют прекрасной танцовщице обычные слова.

Чудилось, она решила поведать мне историю своей жизни. Вот одиночество страстной, горделивой и замкнутой натуры, вот затворничество, к которому ее принуждают. Птица в тесной клетке, где ей негде расправить крылья. Но вот нетерпение молодого сердца, которое жаждет воли, берет верх над осторожностью и благоразумием. Путы сорваны, клетка опрокинута, птица воспарила в небеса! Свободный полет ее танца был настолько трогателен, что у меня замерло сердце и все поплыло в глазах. С удивлением я обнаружил, что они затянуты слезами…

Торопливо смахнув слезы, я в первую минуту оторопел. Не одного меня поразил сей прелестный монолог! Суровая дуэнья уже топталась рядом на своих коротеньких ножках, поворачиваясь довольно-таки неуклюже, с ошалелым выражением лица, как бы не вполне понимая, что делает и какая сила заставляет ее плясать. Какой-то важный синьор в синих стеклах, должно быть, прикрывавших больные глаза, перебирал ногами с устрашающим проворством. Молодой человек, по виду конюх, ведший на поводу нагруженного мула и остановившийся поправить съехавшие вьюки, отбросил их в сторону и тоже начал плясать! Служанка, шедшая с сосудом воды на голове, сунула его куда-то и присоединилась к танцующим. Говоря коротко, через несколько минут вокруг слепого плясали уже тринадцать человек, и в их числе… увы, признаюсь со вздохом, в их числе был я!

Отродясь не находил в себе подобных склонностей и на батюшкины пристрастия к музыке и балету взирал со снисходительной насмешкою. А тут словно бы поветрие[26 - В старину так называлась всякая заразная болезнь.] некое на меня нанесло, как и на всех прочих, от заразительных движений молоденькой красавицы! В жизни не знал я этой пляски, однако было такое чувство, словно проделывал эти легкие движения с самого детства.

Ежели кто из нас, невольных плясунов, что-то вытанцовывал не так, девушка поправляла с необидным, счастливым смехом, выкликая:

– Pas marche, pas eleve, pas glisse, pas chasse, стремительный галоп вправо, влево, кружимся!

Я в очередной раз изумился. Названия фигур были мне известны: чай, не единожды наблюдал, как Сальваторе Андреевич дрессирует наших деревенских граций, однако откуда мог конюх знать, что pas glisse – скользящие шаги, почему служанке было ведомо, что pas eleve – шаги вбок, с подъемом, и каким же образом тучный синьор в синих стеклышках мог заподозрить, что pas chasse – это двойной скользящий подбивающий шаг? Речь-то велась не по-италиански, а по-французски! Или сия легконогая красавица и впрямь могла заставить нас понимать не токмо слова свои, но и мысли?! На каждого взирала она с одобрением, каждому улыбалась. На меня тоже упал солнечный луч ее улыбки, и темный, но в то же время ясный взор коснулся моих глаз.

Не могу передать, что в это мгновение со мной сделалось! Казалось, между нами протянулась некая странная нить и опутала меня всего, и так странно, так блаженно сделалось на сердце! Я бы сейчас отдал жизнь за то, чтобы вечно смотреть в эти странные, колдовские глаза, я повлекся к ней, словно бы на невидимой привязи, но…

Но проклятущий слепой то ли устал, то ли счел, что за старания свои получил слишком малую плату. Да и то сказать – плясуны о нем вовсе забыли, я тоже, к стыду своему признаюсь.

Словом, он перестал играть.

Девушка мгновенно очнулась и опустила ресницы, словно опустила занавес над последней сценой. Все с недоумением озирались, как бы пробудившись от сна. Казалось, никто не мог сказать, что он здесь только что делал. Важный синьор степенно поправил свои синие стеклышки и удалился, одергивая полы. Конюх бросился к мулу и принялся ощупывать поклажу, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно не в силах поверить, что ничего не лишился из своего столь небрежно брошенного имущества. Служаночка подхватила забытый кувшин и опрометью кинулась бежать, мелькая голыми пятками. Вообще все как-то очень быстро и смущенно разошлись.

Очнулась и дуэнья, вновь надев на себя личину благопристойности. Она подхватила под руку прекрасную девушку и повлекла ее за собой. Та даже не успела поправить кружевную косынку, прикрывающую волосы. И я не успел проститься с ней – хотя бы взглядом. Только поймал мельком удивительную улыбку, все еще блуждающую на губах. Сон, от коего мы были столь грубо пробуждены, еще продолжал сниться этой очарованной душе…

Площадь перед фонтаном опустела. Ветер играл водяными струями, а слепой удивленно поворачивал голову, как бы силясь своими незрячими глазами разглядеть, что произошло. Ну да, он ведь ничего не видел, ничего не понял… Я подошел к нему и положил в мятую шляпу сколько-то лир, не помню точно, сколько было в кармане. Надеюсь, ему хватит надолго.

Belta folgorante, как говорят итальянцы. Ослепительная красота. О да, тысячу раз да!

8 декабря

Одна из фресок Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы называется «Сотворение светил и растений». Боги Рима! Господи! Не это ли сейчас происходит со мной? Я вдруг понял, что означала загадочная полуулыбка на устах моей танцующей незнакомки. Я понял, о чем она думала, когда танцевала, о чем был ее танец. Я понял, какая сила заставила птицу вылететь из клетки!

Эта сила была – любовь. Она влюблена! В кого же?

Я не знаю этого и не узнаю никогда. Я не знаю даже, как ее зовут.

Глава 10

СЛОУ ЭНД КВИК, КВИК

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Матерь божия! Это не студия, это получается клуб инвалидов детства! – раздраженно выкрикнула Майя и повернулась к Сергею: – Давай ты поведи, я охрипла. – Но тут же, не дав ему слова сказать, снова завелась: – Вы забыли, что это свинговый танец! Где правая точка, где левая точка? Вы не достигаете высоты! Почувствуем музыку, которая играет! Медленный вальс танцуем, а не вот это!

Она сердито затопала, чуть ли не вприсядку.

– Сергей! Танцуем! Все смотрят на нас! И р-раз, два, три!

Полетели по залу. Сергей ощущал сильную, такую знакомую руку Майи на своем плече, и, как всегда, ему казалось, что не он ведет танец, а она напористо поворачивает его то вправо, то влево, одновременно нажимая ладонью на его ладонь. Она – гончар, он – глина. Так было всегда, сколько он себя помнит, – уже одиннадцать лет Майя его лепит, ваяет, делает и заново переделывает.

«Это мой приемный сын, только я в жизни бы не хотела иметь такого сына!» – шутливо представляет она его своим подругам. Честное слово, родная мать не обращается с Сережей столь властно и безапелляционно. И безнадежны все попытки вырваться из-под этой нежной, любящей, пылкой, но такой деспотичной власти. Да и надо ли? Штука в том, что Майя его с радостью отпустит, как птицу с ладони, чуть только забрезжит что-то для него настоящее, реальное, когда мелькнет впереди хоть тень грядущего успеха, за который надо будет побороться. Но пока… ничего в волнах не видно, как поется в старинной песне, которую так любит отец.

«Я хочу танцевать! – подумал Сергей с внезапной, острой, почти физической болью. – Не так, как здесь, в студии, один только бесконечный тренинг, тренинг. Нет, я знаю, что это нужно, школа нужна каждый день, но ради чего? Ради того, чтобы снова понять: я здесь лучший, мне здесь никто и в подметки не годится, я достоин большего, – но где оно, это большее?!»

Сергей вспомнил конкурс «Спартак» в Москве, откуда они с Майей вернулись неделю назад, однако все еще звенела в ушах музыка, сверкали бриллианты и меха красивых дам, для которых заплатить за столик близ паркета 150 баксов – раз плюнуть; все еще мелькали-золотились платья, как минимум от Мишеля Летовальцева, в полторы-две тысчонки долларов каждое, а может, сшитые в какой-нибудь Англии, где цены покруче, к пяти катятся; все еще щекотал ноздри особенный, возбуждающий аромат большого, праздничного, страшно дорогого столичного шоу… и он чувствовал себя уличным щенком, которого пустили только на порог кухни, дав понюхать вкуснейшей похлебки с самым лучшим, что есть на свете, с мозговой костью, и тут же вышибли коленом под зад. Мальчик, ползи в свой Нижний Пригород, да нам плевать, что ты там, в этой деревне, супер, только дураки думают, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в столице, понял?

У тебя есть денежки заплатить за пять дней проживания в Москве – минимум 400 рублей в сутки – самый зачуханный отельчик, да видео за день 250, да участие в конкурсе 500 рублей с пары, да плюс дорога в оба конца, а билет от Москвы до Нижнего теперь тоже полтыщи? У тебя есть сотня зеленых на новые ботинки для стандарта и столько же для латины, причем не из нижегородской обувной фабрики «Элегант», а от «Супер-Дэнс» или «Фриды»? Фрак с хорошей рубашкой, да хотя бы манишкой для стандарта – тысяча долларов, для латины – поменьше, но тоже круто? У тебя есть минимум три тысячи на два платьица партнерши? У тебя и партнерши-то нет, придурок!

– Что, я не слушаюсь? – Майя улыбнулась мельком, отвернулась от Сергея и покачала головой: – Контр-чек меня совсем не устраивает. Вспоминаем. Стоим во фронтальной позиции. Сначала снижаемся. Девочки, здесь побольше отки-нем-ся, сейчас в программах допускаются очень сильные прогибы!

Поддерживая Майю под упругую спину, Сергей покосился направо. Лида резко запрокинула темноволосую голову, потом выпрямилась, поглядев в упор на Костю точно так же, как еще неделю назад смотрела на Сергея, – с тем же чуточку испуганным, почтительным выражением. Майя, помнится, злилась:

– Лидочка, ну что ты смотришь на него, как на господина и повелителя? Он и так лопается от самодовольства! Построже с ним будь!

Теперь Лида танцует с Костей, он от самодовольства не лопается, но улыбка ее не изменилась. Похоже, ей все равно с кем танцевать, на кого смотреть с этой рабской, трепетной почтительностью. Что и говорить, Сергею это льстило, но после того, как Лида стала танцевать с Костей, кажется очень глупым. Причем это Майя поставила ее к Косте, хотя сначала так радовалась, что нашла наконец партнершу Сереже. А потом начала: «Нет, она тебе не подходит. Ты пропускаешь занятия, ты вечно чем-то недоволен. И она слишком молодая для тебя девочка, ты с ней рядом смотришься стариком!» Не слабо – смотреться стариком в двадцать один год. Но Майя все же разбила пару.

Не сказать, чтобы Сережа так уж сильно расстроился. Конечно, Лида – хорошенькая, и танцует красиво, и очень музыкальная (закончила музыкалку, между прочим, даже в каких-то областных конкурсах участвовала), и родители у нее – люди очень даже небедные, не будет проблем ни со шмотками для конкурсов, ни с платой за участие. И все равно… что-то как-то было не так, она его чем-то раздражала. Или это кажется потому, что она танцует с Костей? Ну, теперь все, все, теперь даже если Майя передумает и захочет снова соединить их с Сергеем, он не согласится. Нет. Нет. Танцевала с Костей – ну и пусть с ним остается!

– Партнеры и партнерши! Не забываем об основных принципах стандарта! У вас есть толчковая нога, вы должны оттолкнуться, получить разгон. Вы начинаете ходить по улицам со стопы, никто же коленями вперед не ходит, почему же здесь коленку выставляете? Вы должны вытягиваться! Колени выпрямлять! Давайте вспомним медленный фокстрот. Сергей, поменяй музыку. Слоу энд квик, квик! Партнерши! Каблук, носок, носок! Каблук, носок, каблук! Забыли, что ли? Это же очень простой танец, как говорят англичане, ходи и улыбайся.

Сергей тихонько усмехнулся. Ничего себе, простой! Это самый трудный танец – медленный фокстрот. Но как классно танцевала фокстрот Иринка! Вообще Иринка была его лучшая партнерша. Сам он с ней ни за что бы не расстался. Хотя Майя вечно ворчала: «Ирина, ну ты хоть улыбнись, ну что у тебя такое мертвое лицо!» Да кто там смотрел на ее лицо, для танцора главное – тело, а она была пластичная, как… ну, она была какая надо! Причем отношения с ней у Сергея были отличные: сначала, как водится, они строили друг другу глазки, потом как бы даже влюбились маленько; а потом стали просто хорошими партнерами в танце. А вскоре… вскоре начались у Ирины какие-то проблемы с мужиками, она связалась с женатым, он ее соблазнил и бросил. Помнится, вся студия это откуда-то узнала и бурно обсуждала. Интересно, почему девчонки делают такую дикую проблему из потери девственности? А когда это самое теряют парни, как бы ничего особенного в мире не происходит. Происходит, ого, еще как происходит! Вон, Костя рассказывал, как его пионервожатая в лагере соблазнила… Да и Сергей мог бы порассказать такое, от чего все попадали бы. Но не расскажет. Никому и никогда.