Часы Цубриггена. Безликий

– По результату осмотра эта дуреха пыталась вены вскрыть, только поцарапалась, но для пущего эффекта снотворным накидалась, представляете? Так в воде и отключилась.

– А кто ее спас?

Хотя ответ сразу появился в Серафимовой голове – младшая сестра открыла своим ключом дверь, не услышав ответа на приветствие, прошла в квартиру. И откуда сила взялась, вроде хрупкая с виду, но в истерику не ударилась, вытащила полумертвую старшую сестру из ванной, руку перебинтовала. Набрала в скорую.

Послюнявив пальчики, Лиза соорудила на челке два замысловатых колечка, которые больше смахивали на тонкие рожки.

– Кто-кто! Говорят, сестрица младшая увидела и скорую вызвала. Желудок промыли. Откачали. Черт знает что, а не лак для волос. Ничего не держит.

– Да ладно тебе, милая. И без кренделей головка твоя ладная, иди уже, – сказала Серафима.

– Только я не поняла, наша травма тут причем? Ее надо было в дурку сразу везти. Она не помнит ничего, полная амнезия, – не унималась Лизонька, крутила и крутила колечки на голове.

– Видимо, в психиатрической все места заняты. Подлечат у нас, – ответила Серафима.

– Правильно сказали, по вашу душу привезли, Серафима Петровна. Любите вы возиться с депрессивными. Как с «буксира» спрыгнет и ломаться начнет, подгрузите ее немного. Никита Калоевич под свою ответственность ампулку учел, – сказала медсестра и кивнула на процедурный шкаф.

Серафима поморщилась. Манеры Елизаветы ее огорчали, не к лицу симпатичным незамужним барышням так коряво изъясняться. Неужели сложно сказать, когда укол успокоительного закончит действие, в стеллаже есть еще лекарство. А то «спрыгнет с буксира, ломаться, подгрузите»

– Не люблю химию. Мы по старинке, словом. Вначале всегда было Слово, Лизонька.

– Ну да, кто про что, а вы про святое писание, Серафима Петровна. Не верующая я!

Лиза взмахнула на прощанье золотыми кудряшками, наполнившими стерильный воздух сестринской солнечным светом, не в пример того, что грязными мазками растекался за окнами, выскочила в коридор, потом, вспомнив, просунулась в приоткрытую дверь, сказала:

– Вы только до обеда с ней дотяните. Богом, словом, пофиг чем. В первой половине обход будет! – для пущей важности сестричка завела глаза к самому потолку, – они то и решат, что с ней дальше делать. Может, сразу в дурку переведут, амнезия все-таки. Нам меньше траблов.

– Они, порой, не глядя, решают. Нет им времени с каждым человеком разбираться, – ответила Серафима.

Но Лиза ее уже не слышала. Спешила навстречу заслуженным выходным.

Фима стряхнула с кружевного жабо крошки, спрятала остатки пирога в шкаф, где рядом с пачкой рафинада лежала ампула диазепама, «учтенная» Никитой Калоевичем.

– М-да… Лучше морфина, конечно, но мы обойдемся без химии.

Задвинула лекарство подальше, за коробку с сахаром, чтобы не мозолило глаза.

– Мы по старинке. Уговорами!

И отправилась в палату 612, куда поступила новенькая.

«Чайкина Л. В. Травматология» стояла надпись шариковой ручкой на задней стенке кровати. Привезли из приемного и забыли снять табличку.

«Что же ты надумала, Лариса Владимировна? Смертный грех ты надумала, да только ниточку не ты завязала и не тебе ее тупой бритвой резать».

Опустившись на табуретку рядом с кроватью, Серафима внимательно осмотрела пациентку.

Туго перебинтованная левая рука покоилась на груди Ларисы. Дыхание девушки было еле слышимым, казалось, дыхания нет вообще. Сколько ей? Ответ появился – тридцать три, пять месяцев и три дня от роду. Дата появления на Свет 17 июня 1986. Всего то тридцать три. А на вид намного больше. Кожа на скулах спящей натянулась, того гляди пойдёт сеточкой и рассыплется, как на старинном, требующем срочно реставрации, портрете. Бледные, под цвет кожи, обветренные губы. Щеки и глаза впали, нос обострился, оттого Лариса походила на усопшую, чем на уснувшую под действием лекарства.

Но тут длинные, выцветшие на концах ресницы дрогнули, глазные яблоки задвигались, девушка начала видеть сон.

– Изъездила ты себя вдоль и поперек, Чайкина Лариса Владимировна. Сама судьбу свою написала, сказочница, – сказала Серафима вслух и, спохватившись, прикрыла рот, словно заставляя слова вернуться.

Было поздно, больная приоткрыла красные воспаленные глаза. Зрачки, вначале огромные, дрогнули от дневного света, сузились, фокусируясь на лице нянечки. Губы с трудом разлепились.

– Пить… дайте.

Выдавив из себя два слова, Лариса тут же зашлась надрывным, захлёбывающимся кашлем. Ее высохшее горло разрывали мучительные спазмы. Бедняга приподнялась на кровати, стараясь откашляться. Вскрикнула от боли в руке, рухнула на подушку.

– Сейчас, милая, сейчас. Лежи! Не вставай! – сказала Серафима, метнулась из палаты и через мгновение вернулась, неся влажные полотенца и воду.

– По чуть-чуть, маленькими глотками пей, а то подавишься.

Давая и тут же вынимая из жадных губ поильник, Фима наблюдала за пациенткой. Когда та напилась, протерла ее лицо и шею влажной салфеткой.

– Эхх… Мало тебя выпороть! В угол на горох поставить надо бы.

– Я умерла? – всхлипнула Лариса.

Невозможно понять, чего в этом вопросе было больше – страха или надежды.

Серафима на мгновение растерялась.

– А что лучше?

– Не знаю. Чайка.

– Чайку принести? Тёплого? Согреться хочешь?

– Зовут меня так.

– Там?

Девушка закрыла глаза и тяжело вздохнула, словно странный вопрос «Там?» не вызвал у нее удивления.

– А здесь как тебя зовут, помнишь? – спросила Серафима.

Длинные белесые ресницы вновь приоткрылись. Девушка приблизила забинтованную руку к глазам, точно видела ее впервые.

– А что со мной произошло? Где я?

– В больнице ты, все хорошо. Имя свое скажешь?

Чайкина испуганно посмотрела на нянечку.

– Не помню. Что со мной случилось? Кто я?

Скривилась вся, сморщилась, выжимая из глаз слезы, но безуспешно, глаза так и остались сухими.