Часы Цубриггена. Безликий

– Можно мне поплакать?

Она не просто спрашивала Серафиму, она умоляла ее, словно плач был единственным спасением от беспамятства, царящего в ее голове.

– Поплачь, конечно, я разрешаю, – смилостивилась Серафима. Погладила забинтованную руку Ларисы и добавила.

– Слёзы душу облегчают. Обмякнешь. Хуже, если омертвеешь и замкнёшься.

Две слезинки сначала неохотно, осторожно скатились из глаз больной, они словно размышляли, омертветь ли ей, окаменеть ли от горя или растаять, разлиться ручьями, выплакаться до донышка. Выплакаться! Одна за другой по первым проторённым дорожкам, по скорбным носогубным складочкам, поползли слёзы по подбородку, вниз по шее, за ворот больничной сорочки. На застывшем, омертвевшем лице живыми остались только редкого цвета фиолетовые глаза, из них то и изливались на свет предтече греха: отчаяние, ненависть, опустошение.

– Хорошо, милая, хорошо. Плачь, жалей себя. А как вспомнишь все, мне расскажешь.

Плачущая кивнула.

И хотя Серафима знала историю Ларисы от рождения до сегодняшнего дня, куда важнее выслушать ее из уст пострадавшей. Сама расскажет – сама все на места расставит, со стороны себя, горемычную, увидит.

Серафима терпеливо ждала. И вот последние слезинки скользнули змейками из глаз, веки Ларисы устало сомкнулись.

– Сон тебя вылечит, память вернет. А я тебе колыбельную спою, что мамка пела. Небось, забыла какую? Закрывай глазки! – Серафима легонько сжала здоровую руку Ларисы Чайкиной, – слушайся меня, спи!

Девушка глубоко вздохнула и затихла.

Фима тихонько запела мамину песню

– «Спи, мое любе… Солнце сидае…»

Не успела дотянуть до второго куплета, Лариса уже видела сон.

Нянечка огляделась. В трёхместной палате кроме их двоих не было никого, одну пациентку вчера выписали, другая вышла в больничный парк, воздухом подышать.

– Явись! – приказала Фима и опустила на глаза третье веко – видеть невидимое.

Около кровати Чайкиной Ларисы тут же нарисовался невысокий, взъерошенный, худой как щепа, одетый в клетчатый плащ из болоньи, обутый в расшнурованные кеды на босу ногу человечек. Выглядел он как загулявший студент. Слегка примятое лицо человечка двигалось, кривилось, черты менялись, становились то мужскими, то женскими, снова грубели, оттого пол и возраст явившегося был не ясен.

– Назови своё имя, – сказала Серафима.

Явившийся недовольно мотнул головой, словно захотел ослушаться, но чин Серафимы позволял ей приказывать обычным хранителям.

– Алекса – Андр, – через силу выдавил из себя «студент» или « студентка».

– Зря капризничаешь, Алекса – Андр, головой мотаешь и слова цедишь. Похвалить тебя хочу, что спас подопечную. Младшая сестра ведь не хотела к ней ехать? На свидание собиралась?

Лицо хранителя успокоилось, посветлело, приобрело мягкие женские черты.

Александра осторожно улыбнулась:

– Это стоило усилий, Серафима Петровна. Пришлось рассорить ее с парнем, иначе бы не захотела старшей сестре пожалиться. Ничего, потом помирю. Не к спеху.

– Прекрасно! – Серафима довольно потёрла руки, – сейчас у твоей Ларисы появился шанс или уморить себя раскаянием или как вы, молодёжь, выражаетесь – «обнулиться и апгрейдиться». До края дошла. Причем шла настойчиво, не сворачивая…

– Выхода не было. Я позволил ей дойти до края, иначе бы она никогда… – голос хранителя огрубел, становясь мужским.

– Я знаю, иначе бы она никогда не изменилась. У тебя не было выбора, не кори себя, Александр. По-другому твоя Чайкина уже не понимала, – успокоила Серафима.

– Клянусь, я контролировал процесс от начала до конца. Она бы точно не умерла, я не допустил бы. Бритву затупил, рана неглубокая, таблетки состарил, они усыпили, но не убили. Опять-таки, сестра вовремя успела. Все шло по плану, хоть и на грани фола.

Серафима прислушалась к происходящему в коридоре и махнула рукой.

– Тише! Я все и так знаю. Не явись!

Человек в клетчатом плаще и кедах на босу ногу исчез.

В тот же миг распахнулась дверь, на пороге, осторожно переставляя костыли, появилась нагулявшаяся в парке пациентка, дама за сорок с оперированной коленной связкой.

Тяжело дыша, скинула куртку на вешалку.

– Устала я до чёртиков по коридорам шкандыбать. Но Никита Калоевич рекомендовал разрабатывать, не могу красивому и молоденькому доктору перечить. Он, кстати, у вас женатый?

Дама рухнулась на свою кровать, прислонила костыли к тумбочке.

– Как новенькая, Серафима Петровна? Оклемается? – спросила она нянечку.

– Конечно «оклемается», у нас и не такие поднимались, – ответила ей Фима и приложила палец к губам, – ты не шуми только, пусть поспит. А доктор у нас неженатый, непутевый, но добрый.

Берег Забытого Моря

Каждое утро на закате ее будили крики чаек. Сколько помнится, птицы кричали радостно, довольно и сыто, приглашали друг друга перекусить, у берега водилось много рыбы.

Сколько помнится.…

А помнила она сегодняшний день и лишь немного вчерашний. Каждый новый казался прежним: она просыпалась с последними лучами солнца под птичьи крики, шла на берег, гуляла по кромке прибоя до рассвета, зажигала свечи и дописывала историю, одну и ту же, но с разным финалом. Проживала ее, разочаровывалась, комкала рукопись и сжигала дотла. Но следующим утром все написанное чудесным образом появлялось на письменном столе. Чернильница снова была наполнена и перья наточены. И финал истории не дописан.

Она никогда не задавалась вопросом: кто подливает чернила и чинит перья, и почему ее рукописи не сгорают в камине.

Вчера и сейчас она была одна. Одной уютно и покойно. Странное слово, чуточку страшное, но очень точное. Одиночество и покой. А когда она хотела гостей, то звала их по именам, рисовала образы, и они приходили. Гости исчезали всегда незаметно, не прощаясь, она сжигала написанную историю, гасила огонь в печи, задувала свечи, они еще сидели за столом, тихо разговаривали, она засыпала, а утром никого уже не было. Лишь нетронутая пламенем рукопись. Бесконечный бег по кругу.

Но сегодня на море случились что-то особенное. Чайки вопили тоскливо и протяжно, кого-то или что-то безуспешно искали, а, не найдя, зло и отрывисто перебранивались между собой, словно торговки с рынка. В птичьих криках сквозило удивление и негодование. Резкие, гортанные, переходящие в сумасшедший галдеж вопли, чайки спорили друг с другом до хрипоты о чем-то очень важном.

Птичий гомон вырвал ее из сна, который тут же сбежал в темный уголок за поленницу и забылся. Был ли это вообще сон? Что сон, что не сон? Где Явь и где не Явь?

А если она умерла и не понимает этого?

Сердце от страха остановилось, две—три секунды размышляло – умерло оно или нет, а потом нехотя зашагало, застучало по колдобинам, быстрее-быстрее.

Нет, жива, все чувствует, только ничего не помнит.

Она не взглянула на себя в зеркало (там всегда одно и тоже) и в ночной сорочке побежала на берег.

Стая то слеталась, набухала черной тучей, то разлеталась по всему небу, широко кружила над рассветным, отливающим жемчугом морем. Чайки истерично орали, клевались, отталкивали друг друга, ломали крылья, выбрасывались из облака. То одна, то другая птица падала к волнам, но, описав круг над прыгающей на воде серой точкой, свечой вздымала вверх, и оглушительно кричала.