– Мама, ты меня слышишь?
Она молчала.
Заряна видела: мать слышит ее.
Но не хочет ей отвечать.
Впрочем, так было всегда.
Заряна наклонялась и мощной рукой осторожно гладила мать по плечу.
– Мама! Может, ты что-то хочешь? Что тебе принести?
Тишина и сопение. Свист носом.
Притворяется, что спит.
На самом деле слушает свою дочь; и ненавидит.
Ничего не изменилось.
Лицо бледное, как простыня. Чуть приоткрыт рот. Нет, и в самом деле спит.
Будто замерзла. Застыла.
– Мама, тебе холодно…
Заряна приносила еще одно одеяло, укрывала ее, подтыкала под нее одеяло.
Русудан Мироновна не шевелилась.
Заряна вздрагивала: а может, умерла! – брала за руку, щупала пульс.
Нитевидный пульс еле прощупывался.
Она жила.
И был день.
Русудан Мироновна открыла глаза.
Леша Синицын бежал по коридору, сияя глазами.
– Заряна Григорьевна! Идите скорее! Ваша мама глаза открыла! Может… на поправку…
Старуха и вправду глядела. Но уже не глазами. Этих глаз уже не хватало для вновь рожденной души, чтобы душа плескалась в них. Светлая, тихая улыбка обвила лицо, морщины проявились и укрупнились. Лоб сиял мелкой испариной. Заряна вытерла матери пот со лба полотенцем.
– Мама! Как…
Осеклась. Ничего не надо было спрашивать.
Во всей огромной жизни ничего теперь не надо было говорить.
Ни объяснять, ни оправдываться; ни признаваться, ни ругать. Ничего.
Молча дрожал, пылал и плыл воздух. Это было лучше всего.
Тайна молчания. Светлое приятие: я принимаю все, все теперь мое.
Все, даже то, что я не вижу, не осязаю и чего не касаюсь мыслью. Весь мир.
Он – мой.
Он – ее? Ее матери? А дочери, значит, ничего не отломилось?
Заряна не смогла, не успела рассердиться.
Она сама, ее дочь, тоже входила в круг того, что мать поняла, заново открыла, приняла и полюбила.
Полюбила? Не слишком ли громко сказано?
Ведь она ненавидела всю жизнь.
А кого? Ее, дочь?
Нет. Целый свет.
И вдруг этот свет распахнул ей объятья; и крепко обнял ее; и деваться ей было некуда.
Надо было в ответ обнять свет, стать с ним на равных.
И, как только Русудан Мироновна обняла обеими руками свет, ей стало легко и чисто.
Свет был свет, и она была свет.
Они обнимались так крепко, сильно, что стали друг другом.
Разве это можно было рассказать какими-то там словами?
Ком в горле стоял у Заряны. Она стояла, озаренная светом. Бросала отблески на чисто вымытый утренней нянечкой пол.
– Мама! может, булочку… с изюмом…
И опять порвали, грубо оборвали ветхую нить ее голоса.
Вошла сестра с чашкой горячего куриного бульона в руках. Осторожно поставила чашу на стол.
Хотела что-то сказать, но Заряна прижала палец ко рту.