Хоспис

Жена боялась боли и крови. Как все люди. Все мы.

Засунул градусник под мышку. Терпел, ждал. Потом с ним задремал, и он выскользнул из-под мышки и мирно спал с ним рядом толстым могильным червем. Илья Ильич проснулся и почувствовал под рукой твердое стекло. Цапнул градусник, поднес близко к глазам. Пытался рассмотреть. Серебряно переливалась, мерцала полоска ртути.

"Тридцать семь? Тридцать восемь… Господи, помоги, кажется, тридцать восемь и пять… и шесть… чёрт… у меня ж никогда такого жара не бывало…" – думал Илья Ильич, растерянно вертя в руках градусник. Щупал лоб, щеки. Потом нащупал в вазе футляр, ткнул градусник в футляр и тихо лежал, замер.

Замереть. Умереть. Как близко.

До холода в животе испугался таких мыслей. Отогнал их от себя. Наорал на них: "Вон! Гадкие!" Полегчало. И вроде согрелся. Знобить перестало. Встал, кряхтя, на ощупь прошел на кухню. Грязь потеками сползала со стен. Он не видел ее. Открыл холодильник, пальцы нашли пакет с творогом.

– Надо Людочке сказать, чтобы купила сегодня кефир. Обкрадываешь ты меня, Людочка!

Илья Ильич соседке Людочке не верил; она брала деньги у него из кошелька, а он беспомощно протягивал ей кошелек и жалко улыбался. Он уже не различал, где сто рублей, а где пятьсот. А где пятьдесят. А где тысяча.

Катаракта. Это зрела катаракта, на обоих глазах, и правый совсем ослеп, а левый еще видел, да, видел.

Не все; кое-что. Как в тумане.

Из тумана выплыла кастрюлька, в ней Илья Ильич кипятил воду. Набрал под краном воды, нашарил коробок спичек. Чиркал и бросал, чиркал и бросал. Запросто мог кухню подпалить. Горящие спички летели мимо литровой банки и гасли в полете. В банке лежали обгорелые, скрюченные. Наконец он вообразил, что спичку зажег. И правда зажег. Сунул к конфорке. Ручку повернул. Пламя взвилось сурово и светло. Илья Ильич еле успел отдернуть руку.

Тряс рукой, дул на нее. Кастрюлю с водой поставил и, склонив ухо, слушал, когда вода зашипит. Закипит.

Услышал. Забулькало. Спустил рукав ниже и рукавом, как тряпкой, ручку кастрюли обмотал и снял с огня.

– Огонь, вода. Солнце, воздух и вода, наши лучшие друзья.

Вслепую наложил в тарелку творог; вслепую налил в чашку воды; слепо, робко положил в чашку ложку растворимого кофе – чайная ложка свечой торчала в открытой банке. Размешал. Шаркая ногами, понес в гостиную. Поставил на круглый старинный стол, укрытый старинной скатертью. На столе стояли фарфоровые фигурки дулевского завода, немытые хрустальные конфетницы, грязные бокалы и рюмки, лежал в крохотной круглой баночке, источая пряный дух, вьетнамский бальзам "Золотая звезда", множество бумажек – рецепты, жировки, салфетки. Илья Ильич сел на стул, да чуть не мимо стула. Вовремя схватился за край стола. Скатерть поползла на него вместе со всеми хрусталями. Он остановил ее, вздохнул.

– Цыц, цыц, – уговаривал скатерть, – не шали.

Творог ел с кипятком, как с сахаром – вприкуску: брал творожные комки из тарелки пальцами. Пальцы сами находили рот.

Он еще ел и жил, слепой.

Не видеть, но жить. Все равно счастье.

Картины покойной жены мотались на стене, летели жаркими летними пятнами. Он не видел, как косил с холста живой горячий влажный глаз гнедого коня. Смирно, подобрав под грудку лапки, сидела, мрачно глядела трехцветная кошка. Городские этюды незримо мазали потный, гармошкой сморщенный лоб то синими сумерками, то туманным серым утром, и другой берег реки таял в нежном скорбном серебре, в безмолвии.

Живопись молчала. Она тихая была.

А Варя – громкая. Она кричала на него. Даже когда ему носки штопала, кричала: "Ильич! Ты дундук с отрубями! Ты зачем курткой на масло в трамвае сел! Никакая химчистка не отмоет!"

В праздники, стоя за столом со всклень налитой рюмкой водки, Варя поднимала глаза к люстре и во весь голос читала Есенина. Очень она Есенина любила.

– Не жалею, не зову, не плачу… Все пройдет, как с белых яблонь… пусть целует она другова… молодая красивая… дрянь… Дрянь?.. Ох, плохое слово какое…

Илья Ильич боялся Есенина. Он боялся всего, что резало и разрывало.

Помнил, начиналась катаракта эта, и стоял перед зеркалом, разглядывая свой тускнеющий зрачок: странным белым молоком зрачок отсвечивал, мерцал жемчужиной. А раньше пульсировал черный и злой, острый.

Глаз. Видеть. Зреть. Созреть.

Созреть – значит все-все увидеть.

И тогда уже…

– О-о-о-о-о, нет! Нет!

Больше всего на свете Илья Ильич боялся умереть.

Уйти насовсем.

Допил последний глоток воды. Пока пил, вода остыла, приятным комом тепла катилась в желудок. Разливалась по легким, как водка. Водка – тоже вода: только сгущенная. В ней человек сгустил боль и горечь. Чтобы их глотать и радоваться: а я – не боль и горечь, я еще радость, и я еще тебя, противная водка, пью и живу. Горе пью огромными глотками, и все нипочем.

Утер рот рукавом сорочки. От холода ходил дома в теплом старом китайском белье – в сорочке с начесом, в кальсонах. Кальсоны пузырились на коленях. Горячая вода водкой согрела потроха, сердце, даже кожу на руках. В пальцах, в ладонях кровь затанцевала. Нет, ничего такого плохого не будет со мной, подумал Илья Ильич, и стало весело совсем, целиком. Весело и тепло.

За окном северный мощный ветер оголтело гнал по небу узкие ножевые облака.

К вечеру Илья Ильич слег. Жар поднялся и ударил в голову. Голова раскололась от боли надвое. Он приставлял руками обе половинки друг к дружке, а они срастись все никак не могли.

Тогда он слабой потной рукой набрал номер телефона соседки: телефон стоял на стуле у изголовья, рядом с тумбочкой, все рядом, все удобно.

– Людочка, – прохрипел, – я погибаю!

Ключ через пять минут затрещал в замке. У Людочки был ключ. Он сам ей дал его. Чтобы, если он лежит, не вставать с постели, не трудиться открывать.

– Ну что, осел ты безмозглый, Илюшка, паникер. Залег. Вот он и залег. Что лежишь, зенки вылупил?! Ишь, боится он. Забоялся! А я не забоялась! Вон у меня какие печеночные приступы, на "скорой" увозят, под капельницами подыхаю! И ничего! Не подохла! А он забоялся. Да тебя гонять надо от стенки к стенке! Чтобы резвее скакал!

– Меня лучше сразу к стенке…

Шутка не вышла. Людочка своими грубыми криками напоминала ему жену Варю. Людочка была много моложе его, но строила из себя старую, насквозь больную бабу. А на лицо гладкая; и ноги стройные.

– У меня муж ругается, что, мол, я к чужому мужику хожу, ухаживаю за ним! Суп варю! Чайник кипячу! А муж-то мне муж, между прочим! Имеет право возмутиться!

– Людочка, – смиренно пробормотал Илья Ильич, и голова у него глубоко, как белье в прорубь, ушла в подушку, – ты мое спасение. Не покидай меня.

Людочка переступила стройными ногами. Синие джинсы с дырками на бедрах и махрами на гачах. На фигуру совсем девушка. А подбородок двойной. И усы, как у собаки.

Она потрогала ему лоб.

– Ексель-моксель. Жар-то какой! И лежит. Лежит он тут. Валяется. Трубка есть?! Номер "скорой" подсказать?! Я и "скорую" вызывай! Я и все! Ноль-три! Ноль-три, дурачила старый!

Уже набирала. Уже кто-то невидимый, строгий отвечал ей там, далеко.

Илья Ильич потянулся под одеялом, в колене что-то хрустнуло и дико, резко заболело. Он вынул руки из-под одеяла и пытался поймать руками Людочкину руку.

– Приедут? Приедут?

– Куда денутся! Лежи уж тихо! Горе мое!