«Крутится-вертится шар голубой»

…Толпы революционных солдат и матросов затопили улицы, сметая все на своем пути. Пулеметные очереди. Трупы людей. Мертвая лошадь, свисающая с торчащего вверх пролета моста. Кругом кровь, кровь, кровь… Хотя фильм черно-белый, Герасим явственно видел этот багровый цвет, чувствовал запах крови. Она была повсюду в этом зале, на экране, на полу, на перилах его кресла… кровь отца на сельской площади …, кровь его товарищей, которых он потерял там, где кончается разумный мир и царит вечный ледяной мрак…

Герасим невидящими глазами уставился в экран – на него надвигалось его прошлое, наваливалось то, что снилось по ночам, заставляя просыпаться в холодном поту. Прежня ярость резкими всполохами зарождалась где-то в глубине, постепенно растекаясь, заполняя собой все нутро. Он готов был вскочить и бежать туда, где эти люди творили то, что ни разум, ни сердце его не могли принять. Он может, он должен их остановить, удержать от ошибки, которую они совершали! Еще не поздно, он спасет этот мир от надвигающейся катастрофы.

А на экране солдат вскинул ружье, и оглушительный выстрел разорвал замерший зал. Герасим напрягся и подался вперед. Неожиданно рядом с ним в темноте кто-то тихонько вскрикнул. Соня! Чтобы не соскользнуть в пропасть минувшего, чтобы удержаться в реальности, Герасим непроизвольно схватил руку девушки и неистово ее сжал. Соня вздрогнула от неожиданности, замерла, не зная, как себя вести. Она напряглась и несколько мгновений сидела неподвижно. Нет, это было не романтическое прикосновение в таинственном полумраке кинозала. Напряжение Герасима сгущало воздух вокруг нее, заползало ей под кожу; Соня физически ощущала, как в нем разгорается и начинает бушевать неукротимая мощь, способная снести все на своем пути. Она чувствовала его силу, его безудержный дух, который с неиссякаемым упорством рвется наружу.

Соня поежилась – ее напугала эта одержимость. Тот, кто ярко пылает, может сгореть, тот, кто мчится к высоким целям, может упасть и разбиться. Нет! Она этого не допустит, она будет рядом с ним! Соня осторожно сжала в ответ ладонь Герасима, а другой рукой нежно гладила его пальцы, укрощая бешенный порыв, не давая ему сорваться с крутого утеса, на краю которой он стоял.

Из кинотеатра вышли молча. Герасим не выпустил Сонину руку, продолжая крепко сжимать ее, словно боясь потерять девушку. А потом его прорвало. Он говорил и говорил, и не мог выговориться. Соня слушала, чуть дыша, боясь спугнуть этот поток откровений, боясь, что он вдруг передумает, замолчит и не пустит ее дальше в свою душу. Соня забыла и про свое платье, и про лимонад с пирожным, и про лучшие места в зрительном зале. Все это больше ничего не значило, потеряло всякую важность. Она начинала понимать Герасима, его мир, из которого он пришел к ней. Этот мир остался в нем, он никуда не делся. Это то, чем он дышит, ради чего живет. Такого, как он, бессмысленно пытаться остановить, напугать, переубедить. Проще заставить землю вращаться в другую сторону. На таких людях и стоит этот мир.

Смятение, охватившее Соню в зрительном зале, таяло, вытесняемое чувством восхищения и уважения к этому человеку. Сейчас ее связывало с Герасимом нечто большее, чем совместный поход в кино. Их соединила невидимая нить, которая крепла день ото дня.

10.

Бежав из Польши, Гершон решил, что ему важно сейчас закрепиться в большом городе, где есть крупные промышленные предприятия, многочисленный рабочий класс. Там он скорее найдет единомышленников и сможет продолжить свое дело.

Ближайшим таким городом был Минск. Потратив практически все имеющиеся деньги для перехода через границу, Гершону пришлось добираться до своей цели на перекладных. Сняв комнату на окраине Минска, он занялся поисками работы и вскоре устроился рабочим на кожевенный завод Сальмана. Уже через пару недель Гершон установил связи с местными анархистами. По сравнению с Белостоком, минская организация была не только более многочисленная, но и имела связи с анархистами из других городов, в том числе и из Москвы.

Московские гости приехали накануне нового 1922 года. Они привезли свежую литературу, а заодно планировали скоординировать с местными товарищами дальнейшую работу. Одним из пунктов их программы был выход на минские фабрики и заводы. В этом они полагались на содействие местных анархистов, которые должны были провести их на предприятия и организовать встречи с рабочими. Когда Гершон предложил москвичам устроить такую встречу на заводе Сальмана, к нему решительно подошла девушка с коротко остриженным волосами и протянула натруженную ладонь.

– Я пойду с тобой, товарищ! Меня зовут Вера. Вера Кеврич.

Вера работала на одной из Московских фабрик, была убежденной анархисткой и активной участницей всех акций, проводимых организацией. В Минск она отправилась с надеждой зажечь идеей о справедливом равноправном обществе как можно большее количество людей, убедить их в своей правоте, привлечь к активной анархистской деятельности.

Рабочие завода Сальмана приняли ее, как свою. А как иначе – Вера сама стояла за станком, знала всю изнанку жизни трудяг, разговаривала с ними на одном языке, задевая самые чувствительные струны.

– Почему вы содержите такой штат начальников на своей фабрике? – обращалась она к стоявшему рядом в ней пожилому рабочему, глядя ему прямо в глаза. – Каждый из них получает зарплату, значительно превышающую ваш заработок. Почему так? Ведь эти деньги заработали вы! А сколько таких начальников по всей стране? Сколько людей сидят в государственных конторах, ничего не производя, а лишь отдавая распоряжения, как вам следует жить, как работать. И всех их содержите вы. Не лучше ли эти средства потратить на улучшение условий вашего труда? Сколько времени вы проводите в цехах? Сколько остается на отдых? Рабочий человек должен в равной степени трудиться и иметь возможность полноценно отдыхать, восстанавливая свои силы для дальнейшей работы на благо общества.

Гершон с восхищением слушал Веру и в то же время следил за реакцией собравшихся – они внимали каждому ее слову и кивали, во всем соглашаясь. Он и сам знает все то, о чем она говорит. Но как говорит! Ее слова доходят до сердца и разума простого человека, она настолько непоколебима в своих убеждениях, что слушатели не могут не верить ей. Верить Вере! Не случайно у нее такое имя.

С каждым днем Гершон все больше проникался уважением к этой девушке. Они были на одной волне: верили в одни идеалы, занимались одним и тем же делом, шли к одной цели. Вера была цельной натурой – она всю себя без остатка посвятила борьбе за торжество анархизма в мировом масштабе, и не сомневалась, что однажды этот день настанет. Доживет ли она до этого дня, Вера не задумывалась. Главное – идти вперед, вести за собой других, шаг за шагом приближаясь к заветной цели.

Вера, в свою очередь, тоже обратила внимание на Гершона – образованный, подкованный теоретически, обладает цепким умом и сильным духом – это тот человека, который может встать рядом, помочь ей ярче гореть, освещая путь жаром своего сердца. Перед ними открывается большое будущее; объединив свои усилия, они смогут быстрее привести людей в прекрасное будущее. Но для этого надо, чтобы Гершон переехал в Москву, которая является именно тем очагом, где разгорится живительный пожар, который затем перекинется на другие города и страны.

Используя весь свой дар красноречия, Вера убеждала Гершона, что главное – раскачать ситуацию в Москве, там, где сосредоточена власть. А дальше, по примеру столицы, их дело подхватят анархисты в других местах, где они сейчас подготавливают почву.

Гершона не надо было долго уговаривать – он и сам склонялся к этой мысли. Еще одним доводом в пользу переезда в Москву было понимание того, что для их дела нужны подготовленные кадры. В среде рабочих должны быть люди, которые после отмены государственного контроля, смогут взять управление производством в свои руки. А для этого необходимо учиться, постигать технические и экономические науки на профессиональном уровне. И где, как не в Москве, в которой сосредоточены лучшие учебные заведения с лучшими профессорами и учеными, можно получить соответствующее образование.

В марте 1922 года Гершон переезжает в столицу. Вера приготовилась к его приезду: она подыскала ему место на только что открывшейся обувной фабрике «Парижская Коммуна» и сняла небольшую комнату на окраине. Весной, когда начался очередной набор на рабфаки, Гершон поступил в Первый государственный университет.

В первые же дни Вера привела Гершона на собрание анархистской группы и коротко представила его своим товарищам: «Гершон, наш человек». Так он вошел в московскую организацию анархистов-синдикалистов и познакомился с ее активом: Глебом Гольдманом, Левой Облонским и Сарой Кушнер.

– Недавно в Москве? – поинтересовался Глеб, пожимая Гершону руку.

– Буквально три дня как приехал из Минска.

– И как там обстановка? Сильно власти прижимают нашего брата?

– Как и везде – ситуация непростая, – поделился Гершон наболевшим. – Большевики прочно укрепили свои позиции; они выстроили мощную государственную машину, способную пережевать каждого, кто встанет у нее на пути.

– Кто бы мог подумать, – вмешался Лева. – Еще недавно мы были с ними заодно, в семнадцатом году вместе сражались на баррикадах.

– К сожалению, сегодня наши пути окончательно разошлись, – констатировал Глеб. – Власти перешли к открытому наступлению на всех, кто с ней не согласен. Мы сейчас фактически ушли в подполье, вынуждены таиться и не можем вести свою работу открыто – это стало опасно. В настоящее время анархистское движение терпит кризис: многие наши товарищи погибли в борьбе за революцию, других расстреляли большевики. А сколько арестовано и сидят по тюрьмам! Есть и те, кто бежал за границу, а кого-то выслали против их воли. И это только начало. Боюсь, грядут темные времена, когда любое вольнодумие будет приравниваться к тяжкому преступлению.

– И это несмотря на то, что мы, представители синдикалистского крыла, не участвуем в террористических акциях, – подхватила Сара. – Борьба, которую мы ведем, носит исключительно экономический характер. Мы действуем через убеждение и просвещение. Наша задача – объяснять трудящимся, как следует рационально организовать производство, справедливо обустроить наше общество. Разве мы не имеем права на свою точку зрения?

Глеб усмехнулся и потер двумя пальцами переносицу, словно поправляя невидимое пенсне.

– Мы не грабим и не убиваем, – произнес он тоном учителя, объясняющего сложный материал. – Это так. Но мы не согласны с существующим строем, воздействуем на умы людей, указывая им иной путь. И тут мы более опасны для властей, нежели элементы уголовного мира. Власти это осознают и не оставят нас в покое. Но это не значит, что мы будем бездействовать. У нас есть много сторонников. Люди видят царящую вокруг несправедливость. Они не хотят мириться с тем, что плоды труда распределяются неравным образом: одни работают за станками или на полях до седьмого пота и едва сводят концы с концами. В то же время появляются привилегированные слои, имеющие разные блага, недоступные простым людям; при этом они не создают никакого общественно-полезного продукта.

Это была его стихия, его мир; Гершон с интересом слушал все то, о чем говорили московские товарищи, и воодушевлялся. Его окружали действительно убежденные и отважные люди, образованные и понимающие, что надо делать. С такими можно горы свернуть! Вместе они будут готовить «третью революцию», в результате которой создадут свободные Советы, независимые от большевистской партии. За ними – правда, а значит, они смогут донести эту правду до простого народа, и люди пойдут за ними.

Гершон спохватился, когда за окном забрезжил ранний рассвет – утром ему на работу, вдруг опоздает – ведь еще сколько до дому добираться. Когда все собрались расходиться, Сара вдруг спохватилась.

– Надо подумать о втором имени для нашего нового товарища, – воскликнула она.

– Точно, – воскликнул Лева Облонским и пояснил растерявшемуся Гершону: – Время сейчас неспокойное, опасно светить свои имена. Будет два разных человека – рабочий с «Парижской Коммуны», Гершон, и анархист, под другим именем. Так целее останешься.

– У нас всех есть вторые имена, анархистские, – улыбнулся Гольд и похлопал Гершона по плечу. – Это необходимое правило конспирации. Мы все равно что по лестнице карабкаемся, только лестница эта без перил. Один неверный шаг – и соскользнёшь, не успеем подхватить.

Позже Гершон уже не мог вспомнить, кто предложил имя «Гераска». Имя ему понравилось – краткое, звучное, оно легко легло на язык. Именно под этим именем он и стал известен в анархистских кругах Москвы – Гераска, студент Гераска. Герасимом же он стал потом, когда побывал там, где многие утрачивали не только свое настоящее имя, но и жизнь.

А пока он был молод, полон сил и энергии, душа его горела желанием сделать этот мир совершенным. Гершон видел перед собой нескончаемые удивительные возможности. Вся жизнь была еще впереди!

Арестовали Гершона 29 сентября 1922 года. В тот же день задержали Глеба, Леву и Сару – всю верхушку их организации.

К тому времени он съехал со своей квартиры и поселился у Веры в Большом Овчинниковском переулке. Вера жила в этой квартире вместе с Сарой Кушнер, и часто встречи анархистов проходили именно там. В конце лета, когда Сару перебросили для работы в смоленскую организацию, Вера предложила Гершону переехать к ней. Он и раньше часто пользовался этой квартирой для ночевки, когда они с товарищами, увлекшись работой, засиживались допоздна, и Гершону уже не было смысла возвращаться в свою комнатушку на окраине. Постепенно их отношения переросли в нечто большее, чем совместная идейная борьба.

В Большой Овчинниковский переулок пришли рано утром, когда весь дом еще спал. Гершон проснулся от резкого стука в дверь и выскочил в прихожую.

Открыв дверь, он сразу все понял. Молодые мужики в шинелях, с хмурыми лицами, решительно шагнули в квартиру и протянул серый листок. Гершон скользнул глазами по строчкам, хотя в этом не было никакой надобности – он и так знал, что там написано: «Н.К.В.Д., Государственное Политическое Управление, Ордер №2317, сентября 29 дня 1922 года, выдан сотруднику Оперативного Отдела Г. П. У. на производство ареста и обыска Тарловского Г. И.» И подпись – «Зам. Председателя ГПУ Ягода». Фамилии Кеврич в ордере не значилось.

Все быстро сложилось в голове – пришли только за ним, про Веру они ничего не знают. Главное сейчас вывести ее из-под удара, сделать так, чтобы она сама себя не выдала.

– Это моя жена! – во весь голос заявил Гершон, когда Вера, кутаясь в шаль, вышла из комнаты. – Не трогайте ее – она ничего не знает.

Подойдя к девушке, он крепко ее обнял.

– Все будет хорошо, родная, – громко и отчетливо говорил он, заглядывая Вере в глаза. – Товарищи во всем разберутся. Ты, главное, не волнуйся.

Зная горячую Верину натуру, он боялся, что она не станет молчать, и сотрудники ГПУ догадаются, что она тоже анархистка, и арестуют. Гершон больно стиснул ее плечи и говорил, и говорил, чтобы девушка не могла вставить ни слова. Вера порывалась что-то сказать, но он в тот же миг закрыл ей рот поцелуем.

– Молчи! – шептал он ей в ухо. – Твоя задача – предупредить товарищей, если еще не поздно.

Обыск не дал результатов. В квартире не нашлось никаких улик, указывающих на то, что жилец этой квартиры занимается анархистской деятельностью. Буквально накануне Гершон унес последний тираж листовок, чтобы передать их товарищам из Смоленска.

– Береги себя, – сказал он Вере на прощанье, обернувшись в дверях.

Веру Кеврич арестовали через несколько дней. Встретиться им довелось только в лагере.