Оценить:
 Рейтинг: 0

«Крутится-вертится шар голубой»

Год написания книги
2021
<< 1 ... 11 12 13 14 15 16 >>
На страницу:
15 из 16
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Гершона поместили во внутреннюю тюрьму на Лубянке в одиночную камеру. Три дня он томился неизвестностью, не имея связи с внешним миром. Как пойманный зверь, он метался по камере, колотил в дверь, заявляя, что он ни в чем не виноват, и требуя выпустить на волю.

К следователю Гершона вызвали лишь на четвертый день. Средних лет человек держался заносчиво, с чувством превосходства – так обычно ведут себя малообразованные люди, неожиданно дорвавшиеся до власти, пусть даже небольшой. Надменно, с пафосом, он задавал вопросы, каждый раз сверяясь с лежащим перед ним бланком – чтобы не сбиться, и тут же старательно выводил буквы на бумаге, окуная перо в пузырек с чернилами.

– Фамилия, имя?

– Тарловский Гершон.

– Тут написано Герасим, – недовольно произнес следователь, предварительно несколько раз прочитав про себя имя по слогам.

– Я Гершон – посмотрите мой паспорт. Вы арестовали не того человека!

– Мы лучше знаем, кого арестовали! – оборвал его следователь и продолжал.

– Семейное положение?

– Жена – Вера Кеврич.

– Каких политических взглядов придерживаетесь?

– По своим политическим убеждениям я являлся и являюсь убежденным анархистом-синдикалистом.

Следователь напрягся, перо замерло над бумагой – человек явно мучился, не зная, как написать последнее слово. Не желая переспрашивать арестованного, он пропустил этот термин и продолжал.

– Расскажите о проводимой вами террористкой деятельности.

– Никакой террористкой деятельностью я не занимался.

– Однако вы являетесь идейным врагом Советской власти по своим политическим убеждениям.

– Я не согласен с политикой Советской власти.

– Значит, вы являетесь нашим идейным врагом, – подытожил следователь. – И раз вы стоите на позициях анархизма, вы не могли не проводить контрреволюционную террористскую работу. Следствие предлагает дать правдивые показания.

– Послушайте! – привстал со стула Гершон. – Я занимаюсь не контрреволюционной деятельностью, а просветительской.

– У нас есть показания, что вы состоите в организации анархо-подпольников и готовите вооруженное восстание против нашей партии правительства.

– Чьи показания? – наступал Гершон. – Это оговор! В чем конкретно проявлялась подготовка? Где оружие, с помощью которого я, якобы, собираюсь устроить восстание? Я требую немедленного освобождения. Вы не имеете права держать меня в заточении!

Следователь не ожидал подобного натиска. С раздражением сунув протокол в папку, он объявил:

– Дело требует дальнейшей разработки! В качестве меры пресечения уклонения от следствия и суда вам назначается содержание под стражей.

Дни шли за днями, складываясь в недели, но дело не двигалось. Гершона неимоверно тяготило одиночество, полная неизвестность и вынужденное бездействие. Не имея известий с воли, он мучился предположениями, что с его товарищами, что с Верой.

Через две недели пребывания в тюрьме, ему разрешили написать одно письмо.

Письмо он адресовал Вере, не зная, что она сидит в одной из соседних камер.

«У меня все хорошо, не волнуйся», – писал он. – «У следователя нет никаких доказательств. Не знаю, когда меня отсюда выпустят, но надеюсь, что скоро встретимся. Поскольку я лишен здесь самых необходимых вещей, то прошу тебя принести мне передачу из следующих предметов: полотенце, расческу, носовой платок и гимнастерку на временное пользование, ибо я хочу свою выслать в стирку, а самое главное передать мне что-либо съестного. При желании можешь сходить на фабрику и получить следующие мне деньги за сентябрь месяц. Зайди к нашему рабочему Мейлаху, у него имеется моя хромовая сумка, и ты можешь ее продать при надобности денег. Мой адрес для передач: внутренняя тюрьма, камера 28».

Гершон ждал Веру каждый вторник и пятницу с десяти до двух часов дня – время, когда в тюрьме принимали передачи. Через месяц он перестал надеяться, с горечью осознав, что Веру тоже арестовали.

Прошло три месяца. На допросы вызывали редко. Следователь к тому времени поубавил пыл. Со скучающим видом сидя в кресле, не поднимая головы, он задавал несколько вопросов и тут же отправлял Гершона обратно в камеру. Попытки узнать, в чем конкретно заключается обвинение, оканчивались ничем. «Вопросы здесь задаю я!» – слышал он всякий раз.

На одном из допросов, когда Гершон в очередной раз наседал на следователя, требуя выпустить его на свободу или, по крайней мере, разрешить свидание с женой, следователь язвительно бросил: «Арестована твоя жена. Всю вашу банду мы повязали».

Измучившись в одиночном заключении, в начале декабря он написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой перевести его в общую камеру, разрешить писать на волю и читать. «Прошу поскорее разъяснить мою безвиновность и освободить меня», – добавил он в конце. Через три недели пришел ответ: «Пускай пишет, остальное отказать».

Наконец, после Нового года дело сдвинулось с мертвой точки. На этот раз допрос вел другой следователь. Не глядя на Гершона, он быстро, по-деловому, зачитал текст обвинительного заключения, из которого выходило, что Тарловский Гершон является одним из организаторов анархического подполья. Он обвинялся в том, что, будучи убежденным анархистом, принимал участие в подготовке вооруженного восстания против советской власти, изготавливал контрреволюционные листовки, систематически проводил контрреволюционную агитацию против мероприятий партии и правительства, а также распространял анархистскую литературу.

– Вы признаете себя виновным во вменяемом вам преступлении? – следователь на миг оторвался от текста.

– Нет, – коротко отрезал Гершон. – Я не совершил никакого преступления и заявляю о своей полной безвиновности.

Следователь быстро черкнул несколько слов и продолжал:

– Постановили: Тарловского Гершона Йоселевича заключить в Архангельский концлагерь сроком на три года. Дело сдать в архив первого отдела СОГПУ.

Северные лагеря особого назначения – Гершон уже слышал об этих местах. Помимо неволи, большим испытанием для заключенных являлся климат. Родом из теплых краев, Гершон с трудом представлял, как можно выжить в сорокоградусные морозы. Несколько раз он просил разрешения сходить с конвоем на квартиру, чтобы взять необходимые вещи, но все его просьбы остались без внимания. Такое пренебрежительное отношение приводило Гершона в ярость. Но, проведя в одиночной камере пять месяцев, он все же не утратил борцовского духа. Одних невзгоды лишают способности сопротивляться, другие, напротив, мобилизуют все силы, сжимаются в пружину, готовую в любой момент разжаться и выстрелить. Гершон принадлежал ко вторым. Он понимал, что стоит сделать лишь полшага назад, проявить минутную слабость, враг это почувствует и сожрет тебя без остатка.

После того, как все попытки сходить на квартиру и забрать теплую одежду не увенчались успехом, Гершон завалил тюремное начальство заявлениями с требованием выдать ему теплые вещи для отправки в северные лагеря. В конце всякий раз делал приписки: «В противном случае, то есть, не получив вышеуказанные вещи, я никуда не поеду» или «В противном случае я ехать отказываюсь впредь до удовлетворения моих требований».

В феврале начальство сдалось, и Гершону выдали шинель, варежки, шапку солдатскую, варежки, шаровары теплые, кальсоны и рубашку вязанную.

По сравнению с Пертоминским концлагерем немецкий плен стал казаться Гершону детской забавой. Этот лагерь правительство негласно использовало в качестве штрафного изолятора для заключенных других северных лагерей, и ссылка в него была равносильна смертному приговору. Еще в дороге от Москвы до Архангельска, коченея в промёрзшем товарном вагоне, Гершон сполна наслушался историй про место, где ему предстояло отбывать срок.

– Оттуда мы уже не выберемся, – тяжело дышал интеллигентного вида мужчина, притиснутый сбоку телами других заключенных.

Внешне он напоминал Гершону университетского профессора, который читал на рабфаке лекции: небольшая бородка, пальто с каракулевым воротником. Его очки в тонкой металлической оправе запотели и покрылись инеем от дыхания десятков людей. Заключенных набили в вагон под завязку, так что даже присесть не было никакой возможности, не говоря уже о том, чтобы расположиться лежа. Так и спали, зажатые друг между другом, согреваясь теплом соседних тел – уголовники и политические, анархисты и социалисты, атеисты и священники, штатские и белые офицеры.

– Там по полгода зима, солнца месяцами не видно, – продолжал все тот же голос. – Говорят, там либо с голоду сдохнешь, либо замерзнешь до смерти, а повезет, так охранники пристрелят. Конечно, ничего хорошего, зато быстро отмучаешься.

«Я все равно сбегу», решил для себя Гершон. «Я не останусь в неволе».

Через сутки поезд прибыл на конечную станцию. Когда двери вагона со скрежетом разъехались в стороны, Гершон сразу же ощутил леденящее дыхание севера. Разговоры о лютых морозах, которые до этого были лишь словами, обрели суровую реальность. Заключенные, стоявшие с краю, попятились в глубь вагона, тесня остальных. Неотвратимость предстоящего ужасом пахнула на людей.

– Мы никуда не пойдем! – выкрикнул Гершон. Его тут же поддержал целый хор голосов: «Начальство сюда! Мы отказываемся выходить из вагонов!» Через несколько мгновений возмущенные крики неслись уже из всех вагонов, звеня в морозном воздухе: «Представителей ОГПУ сюда!»

Плохо одетые люди, не готовые к местному климату, жались к стенкам вагонов.

Выстроившиеся вдоль состава охранники вскинули винтовки; один из них передернул затвор и выстрелил в воздух, после чего направил дуло прямо в распахнутые двери вагона: «Если не выйдите – будем стрелять!»

Чуть поколебавшись, заключенные все же начали прыгать из вагонов, подгоняемые грубыми окриками конвоиров; тех, кто медлил, охранники сталкивали стволами винтовок.

Разминая затекшие после долгой дороги ноги, Гершон огляделся: чуть в стороне стояло около десятка лошадей, запряженных в сани, груженных мешками. Как позже стало ясно, в этих мешках находился корм для лошадей, а для людей – сухая рыба. Путь предстоял неблизкий – Пертоминск расположен возле входа в Унскую губу Белого моря на расстоянии ста восьмидесяти километров от Архангельска. Концлагерь размещался в зданиях бывшего Пертоминского Спасо-Преображенского монастыря, чьи кельи были приспособлены под камеры.

Почти всю дорогу до концлагеря заключенные шли пешком. На санях ехали охранники. Изредка подсаживали женщин или тех, кто уже не мог идти сам.
<< 1 ... 11 12 13 14 15 16 >>
На страницу:
15 из 16