Улей 2

«Черт возьми, Ева!»

«Пожалуйста…»

Она, глубоко вдохнув, прикусывает нижнюю губу и покаянно опускает взгляд. А затем… совершает крутой разворот и уходит.

– Твою мать… – не в силах как-либо ей препятствовать, напряженно смотрит вслед.

Его сердце разрывается, отдавая долг за все те манипуляции с чувствами других людей, которые он безжалостно проводил.

До Исаевой.

Чувствует внутри себя горячие волны агрессии. Они снова отбрасывают его от берега в бушующее море. Гаснет маяк, который помогал держать связь с землей.

Три, два, один…

Возвращается к тому невменяемому придурку, которым был большую часть своей жизни.

Отчаянный, взрывоопасный и бесконтрольный.

Game over. Уровень провален. И он устал жать «рестарт».

13

Все верно, он не обязан хранить целибат. Он никому ничем не обязан. Но трахать Ломоносову – последнее, чего Адам сейчас хочет. Она сидит перед ним в белой полупрозрачной блузке с вычурным ажурным бантом. Пьет кофе, задерживаясь на нем взглядом.

Это их третья встреча вне стен академии. Наталью Юрьевну подкупают связи и возможности Титова. Личная встреча с главой государственной областной администрации и кое-какие закрытые информационные данные – то, что ей необходимо для успешного раскрытия темы диссертации.

Гонористая? Спесь Ломоносовой слетела, как прошлогодняя шелуха, едва она поняла, какими возможностями владеет Адам. Более того, если первые две встречи назначал он, то в этот раз именно она выступила инициатором.

– Я не заметила у тебя никаких трудностей, Адам, – на губах девушки намек на улыбку. – Кроме прогулов, конечно. И некоторых неразумных выходок.

– Неразумных выходок? – прослеживает взглядом прикосновение ее ладони к своей ноге. Весьма смелый ободряющий жест. – Я социализируюсь. Тебе ли не понимать?

– Я думаю, многие твои поступки исключительно для публики. Не для себя.

– А возможно ли, что я сам этого не осознаю?

Ломоносова тихо хмыкает и качает головой.

– Все ты прекрасно осознаешь.

На губах Титова расползается широкая улыбка.

– Ты права. Я мыслю радикально. И я действую радикально.

– Знаешь, это в какой-то степени захватывает. Когда люди настолько в себя верят, что не боятся вызвать непонимание общественности.

– Папа, я не понимаю одного: почему мой БО работал на Исаева?

Терентий Дмитриевич неохотно отрывается от своего омлета и в замешательстве смотрит через стол на сына.

– БО? Что еще за молодежный сленг?

Адам кривит губы и легким взмахом руки подчеркивает незначительность этого термина.

– БО – биологический отец. Я подумал, мне же нужно как-то его называть… Это то, что приклеилось легче всего, – отпивает кофе и пролистывает в смартфоне какую-то информацию.

Закашлявшись, Терентий Дмитриевич тянется за стаканом сока.

– Получается, в начале «нулевых» было два порта-олигополиста[1]? Государственный и Исаевых? – размышляет Адам вслух, поднимая взгляд к отцу.

– Теоретически, да, – Терентий Дмитриевич берет в руку вилку, но не возвращается к еде. Слегка качает ею во время своего рассказа. – Государственный был сильнее, потому что имел эксклюзивное юридическое право на экспорт некоторых видов продукции. Исаевым это не нравилось, и хотя времена «лихих девяностых» постепенно уходили в прошлое, некоторые нечестные методы ими охотно использовались. Наша семья на то время имела небольшую долю в частном бизнесе. А точнее, один зерновой терминал. Руслан же хотел всего и сразу. Исаев предложил ему хорошие деньги, и он пошел работать по найму. Так еще умудрялся на Исаевских судах провозить свой товар, чаще всего запрещенный в нашей стране.

Взгляд Адама, направленный до этого в одну точку, перемещается на отца, едва тот прекращает говорить.

– Когда он пропал?

– В мае две тысячи четвертого.

Сосредоточенно нахмурившись, потирает рукой подбородок.

– Почему я его совсем не помню? – спрашивает то, что его давно беспокоит. – Он к нам совсем не приходил?

Терентий Дмитриевич смущенно опускает взгляд и прочищает горло.

– Когда ты подрос, у нас с Русланом уже были напряженные отношения. И, понимаешь, он не интересовался… нами.

– Ты хотел сказать «мной»? – на лице появляется саркастическая улыбка. – Все в порядке, папа. Говори, как есть. Я хочу видеть цельную картину, чтобы понять… – хватаясь за мелькнувшую в сознании мысль, перестает говорить. Прижимает к уголку губ большой палец и на мгновение теряется в своих мыслях. – Ты сказал… две тысячи четвертый?

Очередное прикосновение Ломоносовой вырывает Титова из бесконечного процесса фильтрации информации. Ее ладонь мягко скользит от его согнутого локтя к бицепсу и останавливается на плече.

– Где твои мысли, Адам?

Хороший вопрос.

***

Появление Ольги Владимировны предвещает звонкий стук ее каблуков. Ева тяжко вздыхает и пытается определить, остались ли у нее силы для очередного столкновения. Уткнувшись взглядом в книгу, создает видимость дозволенной занятости. Только на самом деле, в этом толстом переплете мистических интриг она осилила лишь короткую аннотацию и три абзаца пролога.

– Ева, – окликает мать. Прищуривая глаза, ждет от дочери какой-либо реакции. Безрезультатно. – Ева?

А Исаевой вдруг хочется отвергнуть свое имя. Не признавать его.

«Меня зовут Эва!»

Это внутреннее требование настолько сильно удивляет девушку, что она, не успевая перевести дыхание, поднимает к матери взгляд.

– Ева… – в глазах Ольги Владимировны возникает растерянность. – Что с тобой?