Женская сага. Комплект из 6 книг Элеоноры Гильм

– Федька… Он… отец…

– Я не ослышалась? Ты про Федю нашего, про дурачка, – не стала смягчать слова разъяренная мать. – Да какой с него полюбовник! Сдурела совсем!

– Нетушки, соседка. Зря, думаете, крыша у меня так часто текла, забор заваливался… Закрутилось у нас…

– Ты в своем ли уме? В годах, четыре десятка скоро стукнет. Ближе ты по летам ко мне, чем к сыну моему. Господи! – Анна сразу поверила, вглядевшись в истерзанную Марию. – Федяяя!

Уложив грешницу на широкую лавку в светлице, Анна отправилась к мужу, чтобы сообщить ему жуткую, невиданную новость.

Василий ее удивил. После ядреных слов в сторону «потаскухи проклятой» он заулыбался и приосанился.

– Ты чего, муж? – не выдержала баба. – Голова поехала?

– Такие мы молодцы, Вороновы, – подмигнул Василий. – Я все печалился, что Федька бараном уродился. На голову больной, с бабами не гуляет. А он ишь чего сотворил!

– Ты, Васенька, и дальше можешь за сына радоваться. А делать-то мы что будем?

– Что делать… пусть у нас поживет, а потом, глядишь, Матвей одумается. Трое детишек у них. Сам с ними не в жисть не управится. Успокойся, жена.

Анна утихомириться не могла. В голове не укладывалось, что ее младший сын Федя, блаженный, который маялся головой, который был в семье на положении ребенка, обрюхатил Марию.

Девкам объяснять ничего не стали. Поругалась соседка с мужем своим, просит приютить на пару деньков. Они шушукались, сверкали взглядами на Марию, но вопросов не задавали.

Федя сбежал из дому. Отец найти его не смог.

– Вернется, стервец такой, – сделал вывод Василий и преспокойно захрапел.

До самого утра Мария ревела. «Под крышей Феденьки моего оказалась я. А где он, горемычный? Вот расплата за деньки счастливые».

В лесу недалеко от деревеньки, в небольшом шалаше под раскидистым кедром, свернулся клубочком Федор. И не было в эту ночь человека несчастнее его.

С того самого момента как Федя себя помнил, он сознавал, что не такой, как все остальные дети. Постоянные приступы в детстве были для него наказанием. Звал он их темнотой.

– Темнота… Матушка, – жаловался он. Анна знала, что скоро будет приступ, который оставит ее сыночка без сил на долгое время. Научился говорить он поздно, лет в семь. Мать и отец принимали его как божью волю, никогда не корили за болезнь. В Еловой Федю жалели, считали за блаженного.

Дети дразнили:

– Глядите, дурачок пошел! Ворона, Ворона, кар-кар-кар!

Когда родилась Аксинья, она стала предметом Фединого тихого обожания. Он мог сидеть над ее колыбелькой часами и мурлыкать что-то невразумительное на радость Анне, загруженной хозяйственными хлопотами.

Приступы становились все реже. Может, Федор и смог бы стать мужем и отцом… Но вся деревня помнила, что дурачок он, неполноценный. Никто из девок не принимал его всерьез.

Терзания плоти появились у него лет в двенадцать. Колышущиеся бедра, большая грудь, грудной женский смех становились для него предметом мучений. Лишенный дружбы с ровесниками, тугоумный, он не понимал, что с ним происходит. Почему боль в чреслах становится невыносимой, а портки тесными при взгляде на особо мясистых девок?

Мария, вынужденная без мужика справляться со своими бедами, однажды попросила Воронова ей подсобить. Василий отправил сына на подмогу. Федор взмок, пока выравнивал завалившийся на сторону забор, следом ступенька на крылечке провалилась, дрова колоты мелкими полешками, по-бабски… Благодарная Мария посадила парня за стол, разносолами своими угощала, вареньем смородиновым, на которое была мастерицей. Расспрашивала: как живет, как мать с отцом. Федор, всегда скованный, робкий, глядя в добрые серые глаза Марии, почувствовал, как он в них растворяется, ему захотелось ей рассказать все-все. Про темноту. Про насмешки. Даже про тесные портки.

Федя теперь с охотой шел к соседке: подбить лавки, прочистить завал в печной трубе, поправить крышу – дел находилось великое множество. Одним летним вечерком, когда день уже убывает, отчетливо пахнет осенью – сухим листом и грибами, – Мария отправила детей к Дарье, дальней родственнице на другой конец деревни.

Федя уплетал за обе щеки очередные разносолы – пироги с духовитой малиной, ягодный кисель, булки с корицей.

– Как ты ешь, Феденька, соколик, любо-дорого посмотреть, – погладила она его по голове, прижалась пышной грудью к его спине. Федя сидел не шелохнувшись, он задержал дыхание и силился понять – материнская ласка это или… Все было съедено, можно было возвращаться домой.

Но парню отчаянно хотелось остаться.

– Я баньку истопила, жаркую-прежаркую. Иди, попарься, отмокни, касатик, после трудов праведных, – захохотала она низким грудным смехом.

Федя как завороженный пошел за ней через весь немаленький огород. Низкая закопченная баня сразу дыхнула на вошедших жаром.

– На вот тебе ветошь, вытереться да прикрыться, – а сама махом скинула верхний сарафан, осталась в одной белой рубахе и исчезла в разгоряченном зеве баньки.

Федя залез на полок и стал ждать банщицу. Мария шлепала и терла, хлестала и гладила его веником. Через намокшую рубаху он видел грудь и буйный треугольник внизу живота. Феде казалось, что он находится в каком-то другом мире, голова его стала легкой-легкой, все перед глазами подернулось легкой пеленой. Он лежал на полке, тихий, покорный, подчиняясь всем ее повелениям:

– Повернись, Федя, а теперь на бочок! Ох, какой ты ладный да розовенький. Бабская погибель ты, несмышленыш, – бормотала она. – Сам не знаешь, как хорош.

Не отдавая себе отчета, она провела рукой по темным завиткам на крепкой груди Федора. Пальцы ее побежали ниже, парень схватил ее руку и остановил.

Привстав и медленно повернувшись к Марии, он осмелился провести рукой по пышным выпуклостям бабы. Та тихо вздохнула и зажала его рот поцелуем. Долго они не могли оторвать губ и со стонами кусали, втягивали и лизали друг друга. Парень задрал Марьину рубаху выше груди и жадно обследовал все изгибы перезрелого тела. Он утыкался носом в ее необъятную грудь, а Маша тихо стонала. Тыкаясь, как неопытный кутенок, Федя пытался войти в ее тело, не мог найти вожделенное место. Мария помогла ему, направила в себя и вскоре закричала.

Долго не выходили они из бани. Уже стемнело, уже должны были спохватиться родители Федора, уже Дарья Петухова, к которой Мария отправила детишек, засуетилась, а любовники все не могли оторваться друг от друга. Ни слова не было между ними сказано, говорили они друг с другом на языке стонов, криков и ласк.

Быстро одевшись, Федор осушил кувшин с квасом, припасенный в предбаннике, и крадучись отправился домой. Он опасался родительского любопытства, но в семье никто и не обратил внимания – подумаешь, задержался за работой.

Так расцвела любовь перезревшей женки Марии и деревенского дурачка Фёдора. Лесные травы были их ложем, нежные березы и осины прятали от нескромных глаз, ветер сдувал пот с разгоряченных тел.

Проведя рукой по пышному бедру Марии, Федя однажды задал вопрос, давно мучивший его:

– Маша, Машенька, а зачем я тебе?

– Ох… Да как и объяснить тебе…

– Скажи, как есть. Я дурак, это всем ведомо.

– Не дурак ты, Феденька, не наговаривай. Они сами все дурные, глупые, ничего не понимают. – После долгой паузы Мария продолжила. – Слушай, коли интересно. В семье нас было семеро, я родилась второй после брата. Младших растила наравне с мамкой, столько носов сопливых подтереть, столько братьев-сестер накормить, что к вечеру падала на полати замертво, а самой годков-то немного. От родителей ничего хорошего не видела, одни крики да ругань. Все мое детство – работа да голод. Четырнадцати лет я уже была выдана за Матвея. Я его не знала совсем, моя деревня-то далече. За мужа я с радостью шла. Была тогда хороша, коса ниже задницы, глазищи, румянец во всю щеку! Это сейчас уже не та. А Матвей и тогда силушкой не отличался, в деревне его Фуфлыгой[33] кликали за плюгавость. А мне было неважно, лишь бы душа была светлая. Надеялась я, за мужем лучше будет. Сначала сбылось, Матвей мужик не злой, жалостливый. Да и голодом не морил, жили в достатке, плотник он добрый. И детишки появились, крепкие да здоровые, живи и радуйся. А я и радуюсь, пока его дома нет, пока он на промысле. А как придет, мука для меня начинается. Ох, Господи. – Мария надолго замолчала. Федя не смел задавать вопросов, тихо сидел и ждал, когда она соберется с силами и продолжит. Видно было, что рассказ этот дается ей тяжело, что заставляет переворошить всю душу, все самое сокровенное, ни разу не говоренное ни подруге, ни батюшке на исповеди.

– А как приезжает с лесу муж мой… Сам понимаешь, надо ему мужское свое дело с бабой, со мной, значит, сделать… А он не может! Стал он беситься через бессилие свое. Сын ему нужен, наследник. Не мужик он, если сына нет! Так вы все считаете, не возражай, – со злостью кричала Мария, а Федор вовсе не собирался ей перечить.

– То обзывается, то кулаком приложится, то розгой хлещет спину, чтобы не видел никто. И все со злостью, с ненавистью… Ладно бы, я одна получала, а то и девчонок наших повадился он бить, особливо старшую, Настю. Девке уж двенадцатый пошел. Он ее на лавку положит, сарафан задерет да хлещет по заднице. Орет, что вся в мать, такая же дурная. А дальше слова такие, какие я тебе и не повторю, – на глаза Маши навернулись слезы. Парень подвинулся к ней, голову положил к себе на колени и гладить стал по волосам.

– Изверг он, Машенька. Поплачь. Сестренка всегда плачет, если болит.

– Тут слезами не поможешь, – слизывая соленую влагу, шептала баба. – Спрашиваешь, зачем ты мне. Ничего хорошего не видела я, Феденька. Я сразу приметила, что на лицо ты пригожий да ласковый. Я уж и не вспомню, что я тебе глаголила, так, чепуху какую-то, но ты на меня так смотрел душевно да слушал внимательно, что на сердце легче сделалось. А потом, что и говорить… Чем чаще приходил ты, тем больше душа у меня болела, а мож, и не душа… Одно знаю я, Федя, люб ты мне, мочи нет… Сейчас муж бы мой пришел да сказал: иль со мной уходи, или помирай, смертушку бы я выбрала.

– Маша, Маша, я так говорить не могу… двух слов не состыкую… Но была б ты не мужняя жена, была бы со мной, жили бы одним домом… Да горя не знали…

К месяцу-жовтеню листва попадала с деревьев, ночи становились длиннее и холоднее. Вскоре приехал Матвей и задержался надолго. На промысле он ногу проткнул насквозь суком. Рана не затягивалась, мокла, Матвей зверствовал.

Когда выпал уже снег, Фуфлыге стало лучше, и он отправился за отборным соболем к северу от Соли Каменной, а Мария узнала, что у Феди был сильный приступ, долго трясла его лихоманка-болезнь. Лишь через неделю Федор, бледный, ослабевший, появился на пороге Машиной избы. Во все стороны полетела одежка, приникли друг к другу, как странники к ковшу с живительной влагой. Потом баба водила рукой по тонкому лицу Феди, точеному носу, шелковистым усам и небольшой бородке, целовала изогнутые брови и ревела в голос.

– Что? Что такое?

– Сердце плохое чует, Феденька, беда нас ждет. Недолго нам с тобой миловаться, – опять целовала его Мария, прижимала к себе белыми полными руками и отпустить не могла. Старшая из девчонок, Настасья, заскочила в избу за варежками, забытыми младшей. Ойкнула, увидев мать обнимающейся с соседом.

– Ладно, иди, Федя. Прощевай! – Понурившись, Федя направился домой, не получив на прощание привычного поцелуя.

– Настенька, айды сюда, – позвала Мария. – Что, про мать плохо подумала?

– Нет, – испуганно пискнула девчонка.

– Ты смотри, отцу не вздумай говорить. Так он бьет нас напропалую, узнает, зашибет до смерти.

– Не скажу, матушка, – прижалась Настасья к Марии.

Федор в извечном мужском желании порадовать зазнобу то кувшины приносил, то ленты и бусы, стащив у Аксиньи с Ульянкой.

Но сколь бы он ни утешал Марию, все смурнее и смурнее женщина становилась с каждой встречей. Федор не мог понять, с чего Мария слезами заливается, внезапными и горючими.

– Мария-то, соседка наша, тяжела, – говорила Анна Дарье, жене Петуха, – вот радость будет, если сына родит, Матвей бьет ее как сидорову козу, мож, перестанет, если наследник будет. Помоги ей Боже!

И тут правда наконец-то забрезжила в голове Фединой. Скудоумный, понял, почему она боится кары небесной и мужниной.

Час расплаты настал. Матвей вернулся с промысла, зычно потребовал квасу освежиться с дороги. Как увидел тяжелую Марию, так и осел на крылечке.

Долго он драл ее за волосы и орал:

– С кем, кошка драная, валялась? Кто обрюхатил, сознавайся?

В прошлую долгую побывку Матвей к жене даже не приступал.

Сколько муж ни орал, ни таскал ее по полу, Мария не сознавалась. Девочки испуганно забились на печку и смотрели на разъяренного отца. Когда Маша забылась, ударившись головой о стол, он стащил Настасью с печки и принялся за нее.

– Говори, что за мужик ходит в мое отсутствие? Кто без меня с матерью твоей спит? Говори, а то худо будет! – глаза Матвея налились кровью, голос был похож на рычание, Настя ревела, сжавшись в комочек и ожидая неминуемой порки.

– Не трожь ее – сама все скажу. – Мария пришла в себя. – Федя это, – задыхаясь, прошептала она.

– Какой такой Федя, с города, что ли, купец… А?!

– Нет, соседский…

– Что?! Ты с дураком деревенским мне рога наставляла? Курва!

Что было после признания, Мария не помнила. Зажала живот руками, свернулась клубочком и отключилась. Очнулась от дикой жажды и боли, услышала скуление девочек с печки и храп Матвея, напившегося браги с горя. Маша быстро ополоснула лицо и, не накинув душегреи, в одном сарафане побежала из дому, ставшего для нее клеткой. Выскочила на улицу и спохватилась – куда идти? Родственники назад отправят, правду узнают – позором несмываемым покроют. И побежала Мария к Вороновым.

Весь день Маша лежала на лавке, пялила глаза на стену, хотя ничего интересного увидеть там не могла – только бревна, потемневшие от старости. Федор домой так и не возвращался. Анна и девчонки хлопотали по хозяйству, затеяли большую уборку, кулебяки стряпали с квашеной капустой, кашу ячменную, а соседке было стыдно, что она бока отлеживает, не помогает.

– Как ты, голубушка? – услышала Мария сухой, невзирая на ласковые слова, голос Анны. – Выпей-ка квасу да каши поешь, тебе нельзя голодом себя морить.

Баба послушно ела, лежала и мучилась, как там дочки ее, живы ли, не прибил бы их Матвей. Думала, что надо встать, возвращаться домой, а сама и пальцем пошевелить не могла. Такая слабость сковала ее, хоть плачь. А к вечеру боль в животе стала нарастать, пульсировать, и скоро Мария начала подвывать. Была уже глубокая ночь, когда боль стала невыносимой, и ее подвывания превратились в истошный крик.

Вопли вырвали из сонного кокона всех Вороновых. Анна отправила мужа за Глафирой.

– Рожает она, до сроку, видно, детенок появится. Фуфлыга поизмывался… Ничем хорошим такое не заканчивается.

Аксинью и Ульяну разбудили, заставили воду носить, тряпки искать. Гречанка появилась быстро, неся в котомке свои снадобья. Осмотрела она роженицу, подтвердила, что ребенок просится на свет Божий, предупредила, что долго еще маяться придется:

– День, а может, и два. Чтобы мужика да девок не баламутить, пойдем мы в баню. Протопи ее, Василий, хорошенько, чтобы жару лишнего не было. Воды там накипятим да будем с песнями ребенка ждать. А ты, милая, не боись, все хорошо будет, – подбодрила знахарка Марию, которая, казалось, с трудом уже понимала, что происходит.

Нагрелась баня, подхватив крепко под руки, Анна с Глафирой перетащили Машку в баню.

– И двери-окна обязательно откройте, – велела знахарка Аксинье. – Иначе долго будет рожать, а то и вовсе не разродится. Дитя-то… порченое, – шепотом продолжила она.

– Баба Глаша, холодно будет, замерзнет она.

– Ничего, ей жарко будет, не боись, Оксюшка.

Всю ночь и весь день мучилась Мария, до избы долетали мучительные крики и стоны, у девчонок все с рук валилось. Аксинья не могла стерпеть, бегала до бани, пыталась прошмыгнуть в баню и посмотреть, что происходит. Детей и девок не пускали к роженицам, незамужних девок особливо, считалось, что они могут, насмотревшись мук родовых, обесплодеть.

– Нечего тебе, девка, здесь делать, – непривычно строго поучала Глафира. – Настой с ромашки да ивы заварить можешь – буду обтирать да смачивать губы роженице, а сюда ходить не смей!

– Почему?! Учишь делу знахарскому, а роды не даешь посмотреть!

– Насмотришься еще!

Василий кряхтел и на дом соседский косился. Вокруг уже множились сплетни, еловчане гадали, почему же Маша не в своем доме рожает, а у Васьки Ворона.

К вечеру на всю деревню раздался нечеловеческий крик Марии, и сын ее, зачатый во грехе, появился на свет. Был он крупным, большеголовым, красным, сморщенным, но для матери самым красивым на свете.

– Смотри, мамаша, какого богатыря родила. Вот отец-то обрадуется.

– Что толку, бабушка, что отец родной обрадуется? Тот, кто по закону отец его, убьет и меня, и дите, – всхлипнула Маша.

– Да подожди ты, образуется все. Знаю я историю вашу, давно я поняла уже, что таскаетесь вы, укромничаете по лесным полянам. Думала, не знает, никто? Зря, голуба, так думаешь. Федю блаженного нашего с панталыку свела. Жизни нормальной ни ему, ни тебе не будет. Да не реви ты, все хорошо будет, это ведунья старая тебе говорит, – зашлась Глафира дребезжащим смехом. – Пуповину отрезала, к вечеру тихонько перетащите ребенка в дом, в бане ему не место. Два дня тебе, баба, лежать, не вставая, и будешь лучше прежней!

Матвей с всклокоченными волосами и мутным взглядом бродил по своему двору и волком глядел на соседей. Хлебным вином[34] горе свое заливал. Сколько не пил, все забыться не мог: гулящая брюхатая жена перед глазами стояла.

Девчушек забрали родственники. Он один как сыч. И мысль главная в голове: дурачок Федька сына заделал, а Матвей, муж законный, так и не оставил свой след, наследника.

– Вот пусть соседушки недоноска этого и ростят, мне он тут не нужен. Машку, мож, и заберу… кто стирать да варить мне будет, девок бесполезных растить. Учить ее надо ремнем… розгой, опозорила на весь мир, – бормотал мужик. Вливал в свое горло крепкое питье, спал на полу, а, лишь продрав глаза, принимался за старое.

Поздним вечером, крадучись, как вор, Федор вернулся в родную избу. Постояв немного над крепко спящей после всего пережитого Марией, тихо взял на руки ребенка и надолго замер, прислушиваясь к тихому сопению. До первых петухов Федя сидел на лавке с сыном на руках, как будто чувствовал, что больше его не увидит, не ощутит в руках сладкое молочное тепло.

– Феденька, сына кормить надо, дай мне его, – пробудилась от крепкого, почти обморочного сна Мария.

Как завороженный, наблюдал парень, как женщина оголила пышную молочно-белую грудь, как сын, похныкивая, схватил губами большой сосок и зачавкал.

Порывисто соскочив с лавки, он сел на пол и сжал колено Марии:

– Уходи от него. С родителями моими. Дочек твоих заберем. Маша…

– Ты в своем уме? Я жена Матвею венчанная, и уйти от него не могу я, только смерть может нас разлучить. Дети у меня, муж, не желторотая девчушка я… просто дурная баба. Помрачение нашло на меня… Жалею я. К мужу я пойду да буду в ногах валяться…

– Жа-а-а-алеешь, значит?! – начал заикаться от обиды Федя. – Жалеешь?!

– Да, жалею, что с дурачком связалась… в грех себя и тебя ввергла.

Не сдерживая рыданий (он дурачок, ему можно), Федор выскочил из избы и спрятался в клети. С того момента все бабы, кроме матери да сестры, стали для него исчадием зла, обманщицами и ведьмами.

А Мария кормила сына, с умилением глядя на дитятю, а слезы капали и капали, промочив рубаху насквозь.

– Кто дурнее, сынок, – наклонилась к младенцу Мария, – мать твоя иль отец, не знаю я…

Василий в обед отправился к Матвею. Говорили, что много соленых слов было сказано, будто бы даже звук удара крепкого раздавался пару раз. По-мужски разговаривали они. Сколько Анна ни пытала мужа, о чем говорил он Матвею, что внушал ему, ничего узнать не смогла.

Василий забрал сына в мастерскую и делал вид, что не замечает красных глаз Феди, трясущихся рук. Хотел с сыном поговорить, не знал, как и подступиться к нему. Один горшок Федор испортил, второй расколотил.

– Слушай-ка, лучше уборкой займись. Сегодня толку никакого!

Вскорости Матвей сам появился в избе Вороновых, застыл несмело на пороге:

– Здравствуй, хозяюшка. Извини за беспокойство. Жена моя, Мария, у вас, соседи?

– У нас, – сурово нахмурилась Анна, глядя на плюгавого мужичонку. – Что тебе надо?

– Жену забрать пришел я. Родная изба грязью зарастает, а она у чужих людей прохлаждается. Нехорошо-о-о.

– Чужие люди ей помогли, от гибели ее да дитятю спасли. И от тебя, ирода.

– Ты смотри, баба, – грозно напыжился Матвей.

– Что?!

– Не серчай, хозяйка, – отступил Матвей. – Где жена моя?

– Вон, в светлицу зайди.

Неловко зайдя в комнату, Матвей остановился на пороге и вперился глазами в лежащую Марью, баюкающую ребенка:

– Встречай мужа своего… За тобой пришел. Собирайся да домой пойдем.

Баба подняла на мужа потухшие глаза, обведенные темными полукружиями.

– Одну забираешь-то иль с довеском? – равнодушным голосом спросила Мария.

– Да пошли ужо! – потерял терпение Фуфлыга.

– Без Матвеюшки не пойду, даже не надейся.

– Матвеюшка?!

Мария с исконной бабьей хитростью выбрала самый нужный путь к сердцу мужа. Ни разу не задумывалась она, как будут звать ее новорожденного сына – как священник наречет. Лишь увидела Матвея и поняла, что назовет дитятю в честь мужа, а не в честь своей первой и последней шальной любви.

Так Матвей забрал Марию с ее вымеском[35] домой. Вороновы благословили воссоединение семьи, даже выпили браги на радостях. Один Федя ходил как в воду опущенный, перестал разговаривать, на все вопросы родителей отвечал небрежными кивками.

Матвей хвастал перед соседями:

– Смотрите, какой карапуз у нас с Марией народился! Наследник! – И вскоре все сплетни и пересуды в Еловой утихли – сроду не было такого, чтобы мужик чужого ребенка признал.

Вся эта суета с Федей и его полюбовницей произвела на девчушек разное впечатление. Аксинье было жалко брата, она, как никто, понимала, что Федор – обычный мужик. С детства лежало на нем клеймо скудоумного, лишенного простых радостей: жены, детей, людского уважения. Невидимое, неосязаемое, клеймо намертво впечаталось в его стройное, легконогое тело.

Ульяне шашни соседки и Феди были жуть как интересны: где встречались, как часто, почему брат Аксиньи, за мужика в деревне не считавшийся, стал для женщины искушением, введшим ее в грех, – все это она могла обсуждать часами.