Женская сага. Комплект из 6 книг Элеоноры Гильм
– Да-а-а, – протянула Глафира. – Аксинья, иголку с ножичком дай-ка мне, в котомке. – Трясущимися руками девушка протянула страшные приспособления знахарке. Несколько секунд, и в узловатых руках оказался крошечный кусок металла: – Смотри, осталось бы это в глазу – точно ослеп. А так, с Божьей помощью…
Каждый день Аксинья появлялась в кузнице, держа в руках лечебные снадобья. Сухо поздоровавшись с кузнецом и его помощником, юная лекарша всем своим видом показывала: она здесь лишь по делу. Оксюша промывала набрякший кровью глаз очанкой, наносила пахучую мазь на веко, вздрагивая каждый раз, как прикасалась к горячей коже Гриши. Он разговоры с девушкой не заводил, сидел тихо. Но с самого утра вытягивал шею, силился здоровым глазом разглядеть хрупкую фигурку девушки.
– Нет уж ничего… Заживает твой глаз, больше не приду, – предупредила через неделю Аксинья.
Григорий цыкнул Игнашке, и тот, понятливый, вышел из кузни.
– Долго отворачиваться-то будешь? – сжал тонкую фигурку, как зажал металл в тисках.
– Пусти меня, я все тебе сказала.
– От судьбы не убежишь, краса моя, даже не надейся – Девушка вырвалась из железных рук. Тело ее горело от слов кузнеца, а в голове билось одно: «Не убежишь… Не убежишь…»
* * *Вдыхая запах весеннего леса, набирающих сок деревьев, слушая трели птиц, чутко внимая голосам и шорохам тайги, звонким ручьям, Аксинья забыла о своих тревогах и печалях, задумалась, замечталась. Вопреки голосу разума, твердившему, что нечего ей делать в этом укромном месте, в том самом месте, где всего две недельки назад так душевно она беседовала с Григорием… Ноги несли ее к заветному бережку.
Тропка, покрытая грязью вперемешку с застарелым льдом, предательски заскользила под ногами. Силясь удержать равновесие, девушка замахала руками, старенькие сапожки разъезжались в грязи. И в самый последний момент она почувствовала, как чья-то сильная рука подхватила ее под локоток и поставила на ноги.
– Полетать решила, красавица? – раздался низкий насмешливый голос. Вот чего уж Аксинье не хотелось, так это подобного конфуза. Объект ее ночных страданий, тот самый «черт», который смущал ее покой, ехидно улыбаясь, стоял перед ней, чуть не став свидетелем бесславного падения.
– Нет, скользко очень. Грязь, вишь, какая!
– Зачем одна пошла на берег? Ко мне бы в кузню заскочила, да только свистнула бы – я примчался!
– Смеешься все… Спасибо, Григорий, за помощь. Глаз твой…
– Не окосел я! Глаз все видит. Исцелила меня. – Он оттянул правое веко, Аксинья вздрогнула. – Тебя высматривает, а ты все прячешься.
– Прощай. Дальше дойду сама! – Она ускорила шаг и быстро поняла, что история с падением может повториться.
– Да не торопись ты, второй раз поднимать и на ноги ставить не буду. Давай ручку свою сюда.
Засунув Аксиньину руку под мышку, кузнец преспокойно продолжил путь.
– Вот теперь не упадешь. Если вместе не покатимся по тропке.
Тут уж девушка, сколь не пыталась оставаться серьезной, прыснула. Всю дорогу они перебрасывались ядреными словечками и хохотали.
– Что ж ты долго ты не приходила, – внезапно став серьезным, спросил Григорий. – Я каждый вечер ходил сюда, ждал, что солнышко ясное появится, – опять стал его голос насмешливым. – Куда пропала-то?
– Да некогда было, вся в хлопотах домашних, весна – самое время дел огородных. И сам знаешь, пост Великий, не до баловства…
– Такая занятая да верующая… Страшно просто… Мучила меня нарочно, знаю я вас, женское племя, – жесткие нотки послышались в голосе Григория.
– Мучила? Да больно надо! У меня дел хватает и без того, чтобы думать о мучениях деревенского кузнеца. У меня свадьба скоро, осенью и справим, – мстительно выпалила девушка и осеклась – Григорий, всегда сдержанно-насмешливый, побледнел. Переспросил:
– Свадьба?!
– А ты что, не знал? Думал, я в сердцах тебе сказала! Я невеста Микитке Ерофееву, давно отцы наши сговорились. Все деревня об этом судачит, Вороновым завидует. Деревенская девка за городского парня пойдет, экая удача!
– Не чувствую радости в голосе твоем, Аксинья. Не люб, видать, тебе жених?
– Не люб, ох как, не люб, с детства терпеть не могу Микитку… – осеклась, вспомнив, с кем говорит. – Воля отца закон, решил он, что Никита мужем моим будет, и я не смею ему перечить.
– Ну-ну… А иди лучше за меня, – внезапно развернул кузнец к себе Аксинью, сжал крепко и посмотрел ей в очи своими бархатными глазами.
– Гриша, что ты такое говоришь? Грех это, воле отца перечить. Невозможно это… – нежно-розовым румянцем залилась девушка, представив, каково это – быть женой того, кто мил сердцу, от кого дыхание замирает, на кого смотришь и наглядеться не можешь.
– Почему же невозможно? Я тебя посватаю да расскажу родичам твоим, как жить мы ладно станем…
– Не надобно! Молчи. Я уйду домой, не говори так… – Аксинья силилась скрыть слезы, наворачивающиеся на глаза. – Расскажи лучше о себе, Григорий. Ты обо мне почти все знаешь, а я о тебе ничегошеньки не знаю, как будто скрываешься от меня. Какого ты роду-племени? Как в деревне нашей оказался?
– Тяжко, Аксиньюшка. Никому я не рассказываю, сам забыть силюсь. А вспоминается, след в след идет прошлое…
– Да что ж с тобой случилось, Гриша?
Большие испуганные глаза Аксиньи переворачивали все нутро кузнеца, в них хотелось смотреть, не отрываясь. От зари до зари смотреть на ее личико ангельское, слушать ее мелодичный голос, рассказать ей все о себе… как на исповеди не рассказывал.
– Родился я в большом селе под Белгородом, семья у нас была большая да справная, семь детей в семье живыми остались. Хозяин наш был понимающим: оброк заплатил да барщину отработал – и дальше крутись как белка в колесе. И все бы хорошо, земли наши теплые, привольные, солнце там светит ярче, чем здесь, ягоды вкуснее, урожаи знатные… Крымчаки повадились на наши земли набеги совершать.
– Крымчаки тебя утащили?!
– Да, увели татары и продали в Кафе[36] на невольничьем рынке.
– Ох, бедный ты. Ужас-то какой! – Аксинья порывисто прижалась к Григорию. Еле дотянувшись – высок больно, – по голове опущенной стала гладить.
– Но, как видишь, все хорошо закончилось. С тобой вот стою здесь, и больше мне не надо ничего. – Григорий схватил девчушку, прижал к себе, приподнял – иначе нос ее уткнулся в его подмышку – и стал всласть целовать. Аксинья уже не сопротивлялась, таяла в его руках. Рассказ о плене разжалобил ее сердце, а для русской девки, как известно, жалость первейшее средство на пути к любви.
– Гриша, довольно, – задыхаясь, просила Аксинья.
Кузнец неохотно подчинился, но сжал ее хрупкие плечи.
– А сколько ты был в плену? Как спасся?
– Был там я почти десять лет. Домой пора уже идти. Смотри, темнота непроглядная какая.
– Не приду я завтра, Гриша, не жди – будем мы к Пасхе готовиться, с утра до позднего вечера.
– А в воскресенье придешь? Не пропадай опять надолго.
– Не смогу прийти, не проси.
– Умолять не буду, – пожал плечами Григорий.
Аксинья на ощупь открыла дверь, домой, перекрестилась быстро и полезла на печь. Взбудораженная, дрожащая, она в темноте ушибла коленку и тихо застонала от огненной боли.
– Ты, Аксинья, скулишь? Ты что это поздно сегодня? – раздался шепот Ульяны. – И запыхавшаяся… Рассказывай, где была? Семка, что ли, подкараулил?
– Никто меня не подкарауливал. На берегу была да не заметила, как стемнело. Страшно стало.
– Шарашишься ночью одна. Я б на месте матери давно тебя за косы по избе таскала. А если что случится? Балуют тебя! – причитала Ульяна. Ее некому было и баловать, и наказывать.
– А ты б вообще помолчала, давеча с гулянки пришла поздно, чуть не с петухами…
– Дак то с людьми. У Марфы. Что со мной случится?
– Много что может случиться…
Справили Вороновы светлый праздник Пасхи: яиц накрасили, вымачивая в луковой шелухе да свекольном отваре, напекли несколько куличей, «сырную бабу».
– Во рту тает. Хвалю, хозяюшки, – довольный, вытирал усы Василий.
– Девки сами делали. Удалась стряпня. Пусть привыкают, скоро женами станут, – сдержанно хвалила Анна.
В субботний вечер телега, тоскливо поскрипывая на поворотах, повезла в Соль Камскую все семейство Вороновых. Каурый фыркал, недовольный поздней дорогой, косил карим глазом, и на полпути Василий с Федей спрыгнули с телеги, шагая почти вровень с уставшим жеребцом.
Издалека был слышен сладкий колокольный благовест. Он плыл над городом, над Камой, вздымался ввысь, показывая небесам, что пермский город готов к Великому празднику. Литургия собрала в солекамском храме богато одетых горожан, мастеровой люд, нищих, крестьян близлежащих деревень – все с благоговением следили за последними приготовлениями, за певчими, прочищавшими голоса, взволнованным отцом Михаилом, готовившимся к главному действу года.
– Смотри, как отец Михаил облачен! Белое одеяние с золотом, – немного завистливо шептала Ульяна, – хорош.
Священник и правда, не взирая на уже зрелый возраст, был статен и пригож, вдовел уже не первый год, и многие прихожанки засматривались на него.
– Ты о чем думаешь в такой час? – строго шикнула Аксинья. – Греховодница. – Рыжик зыркала на подругу, та еле сдержала льющиеся наружу брызги смеха.
Через несколько часов сгустившаяся темнота отступила перед зажженными свечами, запрестольным крестом и ликом Богородицы. Белые облачения священника, хоругвеносцев и диаконов, перезвон колоколов, торжественная песнь обращались к небесам, размягчали душу сладостью своей неизбывной. Все суетные тревоги отступили далеко, перестав тревожить мятущееся сердце Аксиньи.
После крестного хода храм вновь поглотил верующих, врата закрылись. Служба продолжалась долго, от благовоний и тесноты у девушки стала кружиться голова, все подернулось дымкой, и упасть бы ей в обморок, если бы вовремя не подхватил брат.
– Отец, я на свежий воздух. Можно?
Василий сдержанно кивнул. С трудом выбравшись из храма, девушка остановилась у паперти, глубоко вдыхала пьянящий весенний воздух. Солнце радостно возвестило о начале нового дня. С холма открывался чудный вид на город, узкие улицы с рядами деревянных затейливых домов, часовенки небольших деревянных храмов, блистающую синевой Усолку, расположенные вдалеке солеварни. Черпаки возвышались над городом, будто длинношеие цапли. Подумалось Аксинье, что постылое замужество принесет хоть одну радость – возможность ходить часто в храм и любоваться городом, озорным, шумным, манящим.
– Что выскочила из храма, как будто черти гнались за тобой? – раздался знакомый голос. Спиной ощутила его близость, зажегся огонь в самой глубине тела.
– Григорий… Да разве можно так говорить?
– Как? А, про чертей… Все забываю, что ты богомолица…
– Не шути так, Гриша, неужто ты безбожник? – прошептала девушка. – Не раз подмечала я, что нет в тебе почтения…
– Да брось ты, медуница. Долго я жил в Крыму, много повидал и понял… Не сейчас про это говорить, не поймешь ты, мала еще… Потом я тебе все расскажу…
– Мала, мала, все в один голос говорят. И родители, и ты… Надоело уже, – вспылила девушка. – Мне уж пятнадцать годов скоро, а вы все об одном твердите.
– Если выросла, девица взрослая, заневестившаяся… Буду тебя ждать сегодня-завтра в нашем месте. Поеду я в Еловую, дел много, некогда в городе баклуши бить.
Исчез Григорий также внезапно, как появился.
– И не наше это место, а мое… много лет туда хожу, – вслед кузнецу пробурчала Аксинья. Сама же не могла сдержать радостного выдоха: «Он меня будет ждать, опять будет ждать, Гриша мой».
– Свербит, девка, у тебя. Смиряй похоть, ёнда[37], – ехидный голос вернул ее на землю.
Покрутив головой, Аксинья разглядела крошечного бедного старичка, притулившегося на краю паперти.
– Вот такие потом и топятся. Слышь, девка, сбегай за угол, купи медовухи… На светлый праздник Воскресения Христова…
Она недоуменно смотрела на божьего человека и не знала, что сказать в ответ. А блаженный глаза закрыл и засопел, не дождавшись благодеяния. Вернулась в церковь и уже не замечала духоту, бесконечную службу, возвращение в деревню. Перед глазами ее стояли ласковые очи кузнеца, а в ушах скрипело: «Смиряй похоть… ёнда…»
В пасхальное воскресенье деревня гуляла, все избы были открыты для гостей.
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес! – раздавалось в каждом доме.
К вечеру все от мала до велика высыпали на улицу. Девки в круг сгрудились, частушки пели, парни мерялись удалью молодецкой.
В центре Еловой столб вкопали и три платка к самой макушке прицепили.
– Кто самый смелый? – крикнула Марфа. Бойкая и шебутная, она была заводилой в таких делах. – Кто зазнобе своей платок подарит? Два платка простых, ситцевых, а наверху кумачовый, особенный плат. Налетай, парни!
Два хлопца платки ситцевые добыли, один был подарен Ульяне, другой – самой Марфе. Радостные девки расцеловали парней.
– А особый платочек-то висит на самой верхушке столба! Перевелись храбры молодцы?
– Я полезу, – вышел Семен. Долговязый, нескладный, он снял рубаху, закатал порты и ловко полез по столбу.
– Бортник – медовая душа…
Ишь как перебирает ногами! Гляньте, медом намазался. Ванька, подсоби сыну…
Иван Петухов замер, закусил губу, с гордостью наблюдал за сыном. Семен прочно прилипал к столбу, ласково обхватывая его загорелыми руками и бледными, поросшими светлой шерстью ногами. Скоро он уже отвязывал алый платок.
– Кому ж подарит-то? – шептали Зоя и Анфиса. В каждой билось: вдруг меня порадует молодец?
Семен быстро слез, потер руки в свежих занозах и подошел к Аксинье.
– Держи. Тебе… – А она покраснела под цвет подаренного платка.
– Спасибо тебе, Семен, – по обычаю поклонилась Оксюша и в щеку поцеловала парня.
Она сжала в руках кумачовую тряпицу, яркую, задорную, совсем ей ненужную.
– Эх, Аксинька, весело живешь, – протянула Зоя. Веселый тон не скрыл зависть. Всем ведомо, осталась девка на гуляниях без подарочка – бросовый она товар.
Подруга не слушала ее, крутила головой.
– Ты кого высматриваешь? Семка вон стоит лыбится.
Но Аксинья искала глазами вовсе не его. Увидела она, как Григорий покинул толпу и направился к своей кузнице. Когда он шел быстро, хромота была видна сильнее обычного, и сердце девушки обожгла любовь вперемешку с жалостью.
Вечером, накормив поросят и куриц, умаявшись от тяжелых лоханей, Оксюша заспешила на берег. Долго ждала она кузнеца. Не радовали ее утки, деловито скользившие по поверхности воды. Наводил тоску мерный перестук дятла, пристроившегося на высокой сосне.
Собравшись домой, она увидела в свете угасающего солнца очертания мужской фигуры – прихрамывая, кузнец спешил к ней.
– Где же ты? Куда пропал? Заждалась я!
– Дела задержали срочные… С Соли Камской приехали ко мне с заказом большим.
– Так, значит! Заказ тебе важнее. Прощай, я домой!
– Куда, краса моя? Остановись-ка!
Развернув ее к себе, Григорий сгреб, прижал ручищами к рубахе, пропитанной солью.
– Раздавишь же, Гриша, – шептала Аксинья, а губы ее касались горячего мужского тела, ее отделяло лишь тонкое полотно. Пахло мужским потом и кузней. Она ощущала гулкие удары сердца парня, и смущение окрашивало ее щеки румянцем. Потребность быть с ним, любимым и желанным, становилась все яснее. Тепло и терпкий мужской запах окутали ее, отделяя от остального мира. «Пусть катятся они в тар-тарары, отец, Микитка и все остальные».
– Не раздавлю, Оксюша.
Подхватив ее на руки легко, как ребенка, кузнец закружил, не обращая внимания на маленькие кулачки, ударявшие по его спине и плечам.
– Где платок Семкин? С ним теперь гулять будешь, Аксинья, раз подарки он тебе дарит? – увидела она совсем рядом с собой сузившиеся глаза Григория.
– На землю меня поставь. Так вот в чем дело! Потому опоздал на свидание? Наказать меня хотел, отомстить! Не ожидала от тебя!
– Прости, взыграла во мне ревность, когда увидел тебя с Семеном. Я тебе платок тот должен быть снимать… Кабы не нога моя проклятая…
– Да успокойся, что мне тот платок! Что мне Семен! Мы с детства с ним дружны были, а теперь… любви моей захотел! Не люб он мне.
– Значит, никто тебе, кроме меня, не нужен? Да, Аксинья?
– Да, никто и ничто! Сокол мой…
– Все у нас хорошо будет. Я тебе обещаю.
И в душе Аксиньи разлилось тепло. Верила он милому своему, верила каждому его слову.
* * *После Пасхи в Соли Камской с большим размахом отмечался особый праздник. Каждый год Аксинья ходила следом за отцом и выпрашивала:
– Батюшка, расскажи про чудесное спасение.
– Дочь, сколько раз уж я тебе историю сию рассказывал. Пора бы запомнить, чай, не маленькая, – для виду отпирался он.
– Ты хорошо говоришь, складно. Никто так не умеет…
– Да расскажи ты, Василий, и мы с Федей послушаем, – вздохнула Анна.
– Много-много лет назад великое разорение грозило Соли Камской. Ногайская орда шла на город сплошной стеною. Крестьяне да посадские защищали город, бились не на жизнь, а на смерть. Топорами, косами, копьями раскидывали врага храбрые мужи русские. А ногайцы все наступали и наступали, и на месте каждого убитого ирода появлялось два новых. И стали ордынцы теснить защитников славного города, и стали за стеною плакать жены да дети малые. Увидев это, настоятель Троицкого храма вышел за ворота да иконы Спасителя и Николая Чудотворца вынес. Встал он за спинами защитников да начал молиться Господу нашему, молился за Соль Камскую, за избавление от напасти. Икона наслала на ногайцев чудесное видение: новые и новые русские воины идут в бой. И не видели супротивники, что осталась горстка воинов. Чудилось, будто армия несметная защищает стены города. Бежали ногайцы от города, и преследовали их солекамцы несколько дней и ночей. Много мужей полегло в той битве, долго оплакивали их. Было это в девятую пятницу после светлого праздника Пасхи. С той поры этот день для наших мест самый досточтимый праздник.
– А в Еловую тоже ногайцы ходили?
– Бабы да дети за стенами города попрятались, а мужики защищали отчизну вместе с горожанами. Так дед Гермоген сказывал.
Ульяна хихикнула.
– Бесова девка, что смешного-то?
– Нет, нет, прости, дядь Василий, – сдерживала шальную улыбку Рыжик.
Вспомнилось гадание крещенское девкам и «жених» Гермоген, и покатились обе со смеху, рассыпались бисером.
– Тьфу. Не буду больше рассказывать, пустоголовки!
Все семейство Вороновых отправилось в город на службу.
– Заодно обсудим приданое да свадебку с будущими родственниками, – потирал руки Ворон.
Соль Камская встречал гостей гуляниями. Народ съезжался сюда со всей округи купить нужное в хозяйстве иль безделицу, поторговаться всласть, посмотреть на скоморохов; молодежь – померяться удалью, хороводы поводить и познакомиться. Но самым главным действом был крестный ход во главе с архиепископом Вологодским и Солекамским Ионой, который торжественно нес в руках икону Николая Чудотворца.
– Аксинья, Ульяна, Федя, пошлите на качели. Они у нас хороши! Смотрите, девки. До небес взлетите! – зубоскалил Микитка.
– А почему нет? Пойдемте! – согласилась за всех Ульянка. Федор с Аксиньей поплелись следом.
– Держись теперь, невестушка! – осклабился Микитка.
Несколько резных деревянных качелей, рассчитанных на двоих, были расположены в укромном уголке на берегу. Да так, что особо раскачавшаяся парочка рискнула упасть прямо в прохладные воды Усолки.
Аксинья визжала от страха, сжимала веревки побелевшими пальцами. Парень довольно ухмылялся, пухлые щеки его лоснились от радости. Рядом не в пример спокойно качались Федор с Ульяной.
– Все, хватит, Микитка! Устала, останавливай!
– А я еще хочу! Солнышко! – гоготал толстяк.
И правда, качели уже стремились описать полный круг. Аксинья сжала губы, не хотела она просить жениха о милости. Так и жизнь ее с Микиткой будет, будто качель эта. То вверх, то вниз, и страшно, и тошно, и нет конца-края мучению. А муж будущий знай себе дергает веревку и радуется ее страхам.
Федор увидел, что Аксинья позеленела, подошел к Микитке. Ни слова ни говоря, выдрал веревку из толстых пальцев.
– Ты что ж, родственничек? Забаааваам нашим мешаешь, – протянул издевательски.
Микитка дул на красные пальцы, перетянутые следами от веревки, будто колбаса.
Федор помог сестре спрыгнуть и повел ее на лавку – отдышаться.
– Болван ты, Микитка. Ума никакого нет! Недаром Аксинья… – выговорила Ульяна.
– Что Аксинья?
– Да ничего, много будешь знать – скоро состаришься.
– Ты, приживалка, помалкивай. Только из жалости тебя Вороновы держат. Кому ты, дура, нужна? – И, не дожидаясь ответа, Ерофеев-младший ушел, завидел вдалеке своих приятелей, разряженных и напыщенных, будто тетерева на току.
Аксинья, Ульяна и Федор проводили Микитку облегченными взглядами, Рыжик показала ему вслед язык, черный от ягодных лепешек. Аксинья рассмеялась и ущипнула ее за руку. Они долго еще гуляли по городу. Чувствовали себя чужими среди веселящейся толпы, нарумяненных городских девок, парней с шапками набекрень. Федя кривился: пьяные, шумные, крикливые люди были ему противны. Но перед сестрой и Ульяной позориться не хотелось. Он терпел.
Забавлялись над ужимками ряженых, отведали засахаренных фруктов и калачей, выпили духовитого сбитня, подивились на ручного медведя, которого за веревку водил чернявый мужик. Федор зазевался – и в миг кошелек на поясе его исчез в руках какого-то ловкого малого. Он расстроился почти до слез – не так часто родители давали ему полушку на пустые траты.
– Ты что ж, раззява? Ушами хлопаешь, – выговаривала Ульяна, а Аксинья лишь утешающе похлопала по широкой спине. Что с него взять?
Поплутав по узким улицам, нашли дом Ерофеева и долго стучали в деревянные, обитые железом ворота. Сам дом производил впечатление достатка – с расчетом на то и строился десяток лет назад. Резные наличники, выполненные лучшим в округе мастером, окна с дорогой слюдой лучшего качества, два этажа из первосортного бруса сразу давали понять – купец здесь живет хороший, оборотистый.
Наконец кособокая, горбатая девка отперла ворота и проводила в дом.
– Отдохните немного, гости дорогие. А к столу просим, – ласково пропела Пелагея Ерофеева.
Ульяна упала на лавку, сыто икая после калачей и засахаренных фруктов, в обилии съеденных на ярмарке. Аксинья присела рядом, задумчиво теребя косу.
– Родичи твои денег не жалеют, – похвалила Ульяна городские хоромы. – Заживешь тут как у Христа за пазухой. Добрые они, хорошие люди, к тебе ласковы. Один Микитка подкачал…
– Что Микитка? – незаметно появился на пороге горницы жених Аксиньи. – Ты бы, Ульяна, погуляла, к столу сходила, яств отведала. Надо мне наедине с Аксиньей поболтать.
– Никуда я не пойду, – взъерепенилась Ульяна. – Ишь чего удумал!
– Иди, – попросила Аксинья. Рыжик покосилась на подругу и покинула комнатку.
Микитка, немало не смущаясь, завалился на широкую лавку рядом с невестой.
– Можно уж и пообниматься. Жених с невестой, а на сеновале не барахтались.
– Не о том речь, – отодвинулась Аксинья. – Разговор есть серьезный.
– Говори, коль не шутишь.
Он приподнялся, подпер подбородок рукой и сделал столь серьезную гримасу, что в другой раз Аксинья не удержалась бы от смеха. Но не сейчас.
– Давно родители наши меж собой договор о помолвке нашей заключили. Им выгода прямая. Наши чувства им не важны. Скажи мне, хочешь ты жениться на мне? – в лоб спросила Аксинья.
– А ты, что ль, замуж за меня выходить не хошь, невестушка?
– Вопросом на вопрос не отвечай.
– Если правды хочешь… Ты, конечно, не дурнушка и побаловаться с тобой я не прочь. Но вообще люблю девок других, пышных и веселых. Вроде твоей подруги-приживалки.
– Вот как! – обрадовалась Аксинья. – Есть у меня мыслишка… Давай попробуешь отца своего убедить. Пусть найдет другую невесту. Побогаче да посправнее. Может, согласится?
– Вряд ли, – задумался жених. – Упрямый он, что в голову себе вобьет, то и будет, – вздохнул Микитка. В этот момент он показался невесте не таким противным. – Так что, невестушка, никуда нам не деться друг от друга. Привыкай, – ущипнул он ее за грудь.
– Тьфу, говорил, будто путный человек. Опять за свое взялся! Иди отсюда, – замахала на него девка.
– Что тут у вас, милуетесь? – подмигнула зашедшая в горницу Прасковья, сестра Микитки. – Нанежитесь вдоволь после свадьбы. Иди, Никита, отец зовет.
Лишь в обед поехали Вороновы домой, еле вырвавшись от хлебосольных хозяев.
– Наелась я на славу, – хлопала себя по животу Ульяна. – Таких мясных пирогов да запеченной стерляди не видала я…
– Хорошо живут, богато, – вздохнул Василий.
Стол в доме Ерофеевых поразил воображение не одной Ульяны. На кочковатой дороге семья пыталась удержать в животе городские яства.