Тот, кто срывает цветы

Отец ничего не говорил. От этого мне почему-то стало не по себе.

– Охранник попросил принести ему ингалятор.

– И в коридоре ты встретил Ванденберга? – должно быть, отец увидел, как я смешался, потому что добавил, – Вальтер Ванденберг. Так зовут того преступника. Он ударил тебя по голове огнетушителем, а потом сбежал.

Огнетушитель. Так вот что это было. Я коснулся головы пальцами, нащупал шишку и поморщился. Потом посмотрел на отца. Я не мог сказать ему правду. Мне было слишком страшно сознаваться в том, что Ванденберг сбежал по моей вине.

– Да, – я плотнее закутался в одеяло, – я встретил его в коридоре.

– Он сказал тебе что-нибудь?

Я немного помолчал.

– Сказал, что у него нет для меня подарка.

На миг отец прикрыл глаза, покачал головой, потом погладил меня по волосам.

– Я так испугался за тебя. Не нужно было нам никуда ехать. Прости меня, – зашептал он, – прости, что подверг тебя такой опасности.

Я потерся щекой о его плечо. Нестерпимо хотелось расплакаться, но я не позволял себе этого.

– Тебе придется некоторое время провести в больнице. Я привез тебе кое-какие вещи, но говори, если понадобится что-то еще, хорошо?

– Я останусь здесь на праздники?

– Не знаю. Давай не будем загадывать?

– Я хочу домой.

– Знаю, но придется потерпеть. Ты не будешь здесь один. Я буду с тобой.

– Тогда привези мне завтра Оливера Твиста.

– Обязательно.

«Приключения Оливера Твиста» были прочитаны мной уже дважды, но отчего-то в тот момент именно эта книга пришла мне в голову. Может, все дело было в том, что я всегда читал ее во время рождественских праздников.

– Утром здесь будут полицейские и журналисты, – сказал отец после короткого молчания. – Тебе придется ответить на некоторые вопросы. Я был против, но это необходимая процедура, потому что ты ценный свидетель.

Мне вновь стало дурно.

– А охранники? Они в порядке?

Я вдруг осознал, что так и не помог тому мужчине. Он мог не справиться с приступом в одиночку. Я вспомнил разноцветную открытку на его столе и зашмыгал носом.

На лице отца отразилось волнение. Он только покачал головой.

– Этого я не знаю, Лео.

В ту же секунду я понял, что он соврал мне.

3

Утром, как и сказал отец, нагрянули полицейские. Потянулась череда выматывающих вопросов. А что это я делал в том коридоре? Бежал за ингалятором. Почему вообще поехал с отцом? Потому что чувствовал себя одиноко. Делал ли я что-нибудь, что могло помочь Ванденбергу выбраться? Нет, не делал.

Люди в форме сверлили меня взглядами, тщательно записывали все мои слова до тех самых пор, пока мне не стало плохо.

– Давай-ка еще раз, – сказал один из них, – ты натолкнулся на него в коридоре, а потом…

– Что, простите?

– Что случилось, когда ты встретился с Ванденбергом?

Снова этот вопрос.

– Я же уже говорил, – забормотал я, – он ударил меня, и я потерял сознание.

Полицейский – мутные серые глаза, пальцы в никотиновых пятнах – склонил голову и сделал еще пару пометок.

– Хорошо, Лео, отличная работа, – он вдруг улыбнулся мне. – Поболтаем еще.

После допроса я лежал в кровати и рассыпался, падал сквозь трещины в другую реальность – сухую и беспощадную. Я все боялся, что сказал что-нибудь не то, боялся, что на самом деле в том коридоре была камера, которая в скором времени откроет окружающим глаза на мою ложь. Сказать правду сразу мне мешал страх. Я боялся наказания, боялся, что у отца будут проблемы из-за меня.

Очень быстро я понял, что отец винит себя. Тем вечером его коллега – психиатр-криминалист – проводил беседу с Ванденбергом. У него был свой метод – он предпочитал вести диалог с заключенными, когда те чувствуют себя свободно, потому что это располагало к более доверительным отношениям и откровенной беседе. Поэтому Ванденберг и был без наручников, когда коллеге пришлось временно отлучиться из комнаты допроса, чтобы забрать документы у моего отца.

– Не то время я выбрал, – сокрушенно говорил отец, – надо было сразу оставить там эти чертовы документы, но я так спешил домой…

После обеда заявились журналисты. Ко мне пропустили всего одного, но он был невыносим и задавал сотню вопросов в минуту. Я даже не успевал реагировать на его слова.

– Скажи, а что ты почувствовал в тот момент, когда узнал, что Ванденберг на свободе?

Я посмотрел на него, как на идиота, но журналиста это не смутило.

– Я точно не обрадовался, – мрачно ответил я.

– Хм-м… – задумчиво протянул он, – может, есть что-то особенное, чем бы ты хотел со мной поделиться?

– Нет.

Журналист был явно не в восторге от моих способностей вести беседу, поэтому ушел из палаты разочарованным.

Единственным посетителем, которому я обрадовался, был Бастиан. Он пришел в начале вечера. На нем был надет свитер с зеленым динозавром – на рукаве пятно от колы, которую я случайно пролил на него неделю назад.

– Кошмар, – сказал Бастиан, взъерошивая влажные темные волосы, – настоящая жесть.

Я ухмыльнулся. Весь день меня окружали чужие люди – полицейские, которые пугали меня до ужаса, больничный персонал, дотошный журналист, но стоило Бастиану появиться среди тошнотворно-белых стен, и мне стало лучше. Я позвонил ему после обеда под присмотром отца. Оказалось, что Бастиан и сам мне названивал все утро – видел меня в новостях. Я даже испытал некоторое облегчение, когда понял, что мне не придется пересказывать другу все, что со мной случилось.

Мы дружили с самого первого класса. С Бастианом было легко и интересно, он всегда был спокоен, часто задумчив, знал так много вещей, что порой я не понимал, как они помещаются в его голову. Бастиан носил уродливые рубашки и дурацкие штаны, которые ему покупала тетка, считающая, что детям положено одеваться именно так. Бастиан почти ей не перечил, потому что всегда был слишком занят чем-то, чтобы задумываться о своем внешнем виде. Он был совсем немного выше меня, со светло-карими глазами, которые на солнце напоминали два цитриновых камешка. Его лицо было заостренным, с маленьким шрамом над губой. Бастиан всегда улыбался так, словно говорил всему миру: «все в порядке», был по-настоящему добрым и удивительно чувствительным, находил в людях все самое светлое и напоминал им о том хорошем, что они успели позабыть. Он всегда был рядом. И мне до сих пор стыдно, что порой я пренебрегал нашей дружбой.