От Затона до Увека
Евгений Имиш
С героем романа «Никша» теперь можно познакомиться поближе. Увидеть, как окрепло его перо (повесть-эпилог «Полгода спустя…»), заглянуть в его записную книжку («Самые полные ножки кордебалета»), поскитаться по Саратову, таская за собой пишущую машинку («От Затона до Увека»), и, наконец, получить небольшой творческий отчет, в виде десяти коротких рассказов начинающего писателя («Чигудейчик»). Книга содержит нецензурную брань.
От Затона до Увека
Евгений Имиш
© Евгений Имиш, 2021
ISBN 978-5-0053-7207-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Полгода спустя…
Повесть-эпилог к роману «Никша»
В купе поезда Москва-Феодосия, в ожидании отправления сидит толстый парень с круглым, детским лицом и соломенной челкой, распадающейся на две длинные, по-девичьи густые пряди. Юноша облокотился на стол, вторую руку воткнул по-хозяйски в бок и выпятил обтянутый футболкой живот. Такой налитой и обширный, что кожаная куртка на юноше едва виднеется сзади куцым бантиком. В темноте купе вокзальный шум проникает слабо, слышен где-то вдалеке, и только изредка сумеречную тишину вагона нарушают отдельные пассажиры. Юноша встречает каждого из них веселым взглядом и каскадом ернических ужимок. Вдоль дверей пробегает проводница: – Провожающие, просьба покинуть вагон! – кричит она, и через минуту поезд сотрясает толчок, и в просвете оконных шторок вокзал начинает плавно двигаться. Юноша покачивает разочарованно головой и с кряхтением начинает вылезать из куртки.
В купе вваливается высокая девушка. Она тащит за собой чемодан на колесиках и, стукаясь об углы и порожки, согнувшись, появляется в купе маленькой попкой, обтянутой розовыми шортами. Кроме розового пятна смятой девичьим пахом тряпочки и чего-то похожего на узкое полотенце, закрывающее ее маленькую грудь, все остальное в девушке – загорелая кожа. Пластмассовые икры, длинные, смуглые бедра, лоснящийся крестец с наколкой в виде фрагмента домовой резьбы. И бархатный животик с бусинкой.
– Да вы прямо модель! – блеющим тенором восклицает толстый юноша, вешая свою куртку у входа в купе. Он стоит над наклонившейся девушкой и рассматривает татуировку над ее копчиком.
– Я модель, да, – спокойно говорит она, запихивая чемодан под нижнюю полку, и садится за стол. Теперь можно рассмотреть ее личико, маленькое, похожее на мордочку хохлатой собачки, с челкой из сосулек и широко расставленными глазами, состоящими сплошь из пушистых ресниц.
Входит проводница, тетка с сильно накрашенным лицом и фиолетово-красной вермишелью вместо волос. Раскидывает свертки с бельем и смотрит, как пассажиры отсчитывают деньги. Девушка достает бумажный кошелек, тоненький и розовый, напоминающий ее шортики, а юноша, потеснив животом проводницу, залезает во внутренний карман куртки, висевшей у входа, и извлекает из него пухлый бумажник, который тут же раскрывается гармошкой купюр.
– А вы прямо настоящая модель? – продолжает юноша разговор с девушкой после того, как они уже дважды рассчитались с проводницей, и та принесла чай. Девушка шевелит глазами, сдувает сосульку со лба и лезет в чемодан, снова приводя в движение свое длинное тело.
– Это мое портфолио, – кладет она на стол фотоальбом.
Чтобы пододвинуться поближе, она скручивает каким-то невообразимым узлом ноги и начинает перелистывать страницы с фотографиями. Юноша краснеет от неожиданной близости. Он раздвигает оконные шторки и, только прильнув к стеклу и посмотрев на мелькающие там крыши и перелески, снова обретает свое дурашливое выражение и склоняется над альбомом. – О, какая вы тут! – восклицает он, делая заинтересованное лицо. – О, а тут прямо какая!
– Ну это снэлы пока, – отвечает девушка. – То такое… – говорит она про фотографии, запечатлевшие ее «по стойке смирно» в купальнике у серой стены. Фас, профиль, сзади, как пляжную мошенницу на оперативно-розыскных стендах.
– А вот тесты уже, – листает она дальше. – То такое…
Юноша рассматривает следующие фотографии, черно-белые, похожие на газетные снимки застигнутой врасплох пьяной актрисы. Тут его попутчица в черных леггинсах или в колготках телесного цвета виснет на барных стульях.
– А это какое? – не сдерживается юноша, показывая на фотки, где девушка облачена в нечто латексное кислотно-фиолетового цвета с огромными дырами и напоминающее обгоревший гидрокостюм. Девушка на снимках лежит углами, разметав волосы, словно сброшенная с высоты.
– Фешн, – не чувствуя иронии, отвечает модель, сама увлеченно рассматривая собственные фотографии. – А это бьюти такое, – шуршит она папиросными бумажками. Забывшись, она вдруг ныряет рукой под стол, чешет ногу, а потом, как-то выкрутив эту ногу из узла, выбрасывает ее на проход и чешет на ней внутреннюю поверхность бедра.
– Бьюти, это там всякая косметика, – говорит она, не отрываясь от альбома и не замечая, как юноша оцепенело застыл взглядом на желейной подушечке ее ляжки, открывшейся перед ним.
За окном темнеет. Пролетающие мимо поселки обволакивает закат, и любая мазанка или трансформаторная будка мраморно-нежно светится. А когда между низкими фиолетовыми облаками вспыхивает заходящее солнце, каждая навозная куча становится россыпью рубинов, а сточная канава – лавовым озером. – Красиво как, да? – говорит в таких случаях толстый юноша, щекастое лицо которого в зареве превращается в лик божка из слоновой кости, каких принято изображать в нэцке. Приносящих богатство или здоровье. Или еду.
– Давайте воблы я накуплю на станции, пивка возьмем, – предлагает юноша.
Девушка крутит головой. За целый день она не откликнулась ни на одну реплику, лишь однажды ответив, что едет до Запорожья. Какое-то время они еще рассматривали альбом, спонтанно возвращаясь к нему всякий раз, когда юноша, сходив в тамбур покурить, выковыривался из куртки, вешал ее на крючок и, скользнув взглядом по шортикам полулежащей у стола девушки, снова начинал листать фотографии. Тогда она подтягивалась к столу, тыкала в фотографии глянцевой лопаткой ногтя и произносила свое обычное: – То такое…
Все остальное время купе безмолвствует. Модель либо возлежит на застеленной полке и шевелит глазами, либо, поднимаясь, раскладывается во весь свой недюжинный рост и плывет в туалет.
Постепенно умолкает и юноша. На полустанке где-то между Курском и Белгородом он покупает пива и вяленую рыбу и, окончательно оставив попытки разговорить девушку, кромсает таранку и нагловато поглядывает на бедра попутчицы.
Вскоре по проходу пробегает проводница, гремит ведром и кричит: – Выключаю свет! Девушка-модель, кажется задремавшая под возню толстого юноши, трет лицо ладошками, сонно нащупывает ногами тапочки и встает перед дверным зеркалом. Под тихое чавканье за спиной она одним движением освобождается от того, что прикрывало ее грудь, и, плавно покачивая орнаментом на крестце, медленно соскребает с себя шортики. Чавканье прекращается. Девушка, оставшись в одной веревочке, исчезающей в ягодицах, залезает под простыню и замирает. Купе оглашает шипение, громкий щелчок и бряцанье покатившейся по полу крышки. Юноша держит дымящуюся бутылку и, азартно вскинув брови, смотрит на простынный валик с девушкой. Девушка неподвижна. Тогда он, салютует бутылкой своему отражению в зеркале, бесшумно корчит себе веселые рожицы, а потом, вдруг переменившись, тихонечко идет к выходу, открывает дверь и, оставив ее открытой, на цыпочках возвращается к столу.
Купе остается открытым всю ночь. Попутчики спят. Девушка, похожая в сумерках на скомканную простынь, не шелохнувшись с самого вечера. Юноша, выстроив под столом батарею бутылок и свалившись, не раздеваясь, покачивается на полке животом кверху.
Ранним утром девушка сходит в Запорожье. Проснувшись, юноша видит лишь скатанный матрас на ее полке. Поезд едет по кромке лимана, и за окнами теперь ослепительное зеркало воды. Оставшись один, юноша щурится на свет, потягивается, собирает бутылки, заворачивает в газету рыбью чешую и надевает висевшую у входа куртку. Вдруг он замирает. Бьет себя по нагрудному карману, нервно в него залезает, выворачивает другие карманы, глазки его при этом испуганно округляются. Юноша снимает куртку, обшаривает ее на весу, потом падает на колени, заглядывает под полки и переворачивает постель. Садится и, с плаксивой гримасой, смотрит на скатанный матрас своей попутчицы.
Посидев так с минуту, бежит к проводницам. У входа в служебное купе застает уже знакомую ему тетку с сильно накрашенным лицом.
– Сперли деньги! Все деньги украли! – кричит он.
Проводница поднимает на него глаза. В потрескавшемся перламутре век они походят на глаза хамелеона, вращающиеся независимо друг от друга, и кажется, что одним глазом проводница подозрительно смотрит на юношу, а другим – вопросительно косится на свою напарницу, сидящую в глубине купе: смуглую, маленькую, с барсеткой на форменную юбку, за всю дорогу не показавшуюся ни разу, – Че, все деньги украли?! – звонко выдает та из своего сумрака. – Тю, шош ты так, а где они у тебя были?
– В куртке были! – истерично восклицает юноша. – Она вот так висела, у входа висела, вот так в кармане! – машет он руками перед лицом первой проводницы, продолжающей молча смотреть в обе стороны.
– А ты куда едешь? – снова доносится веселый голос из купе.
– В Коктебель еду. Какая разница, куда я еду. Никуда я теперь не еду!
Юноша бежит к себе. Там он еще раз переворачивает матрасы, снова садится и потерянно смотрит в окно.
К нему приходит первая проводница, что с перламутровыми веками.
– И что, совсем больше нет денег? – угрюмо спрашивает она.
Юноша разводит руками.
– Ну, оставайся, что ли, – неуверенно говорит проводница, посматривая одним глазом на выпотрошенный рюкзак.
– До вечера. Назад тебя так отвезем.
Юноша хмурится, достает из кармана сигареты, но, видимо, сообразив, что в купе курить нельзя, прячет назад.
– Нет, хрен с ним! – говорит он после некоторой паузы. – Поеду так!
Так поехал!
Не знаю, что мне взбрело писать этот фрагмент от третьего лица. Невероятно утомительное занятие. Но надо сказать, что пока я писал, указывая на бумажник, который в куртке, и на куртку, которая у двери, и на дверь, которая всю ночь открыта, заволакивая все это прелестями моей попутчицы, я понял, что обстоятельства кражи волновали меня гораздо меньше, чем бездарно мною упущенная возможность поживиться модельным телом. Я и испугался-то не так сильно, как описывает «автор», и, доезжая до Коктебеля на попутке, не столько прокручивал в уме способы умыкания из меня маминой зарплаты – все же денег была куча, и возлагал я на них большие надежды – сколько расстраивался о том, что и с маминой зарплатой ходок я оказывался неважнецкий.
А точнее, переживания объединялись во мне следующим образом:
– Вот ты, толстый недоумок, решил джентльменом себя показать, оставил открытой дверь, – думал я, попрощавшись с добрыми людьми, подбросившими меня до Коктебеля, и любуясь скалами над поселком.
– Но ведь ты просто струсил и поэтому оставил открытой дверь, – говорил я себе, влачась на запах моря под увитыми плющом балконами незнакомой улицы (как я теперь понимаю, улицы Десантников).