Балтийская сага

Это случилось в конце июля, я был в море, – счастье, что Тамара, соседка, услышала оборвавшийся стон и прибежала, и, многоопытная, не растерялась, увидев Раю, корчившуюся на полу, и сделала все как надо.

Я пришел с моря вечером следующего дня. Моя жена лежала на тахте лицом к стене, под пледом.

– Райка, – позвал я, – ты спишь?

И ужаснулся, когда она повернула ко мне заплаканное лицо. Я сел на тахту, погладил Раю по густым волосам, почти закрывшим глаза.

– Что случилось?

– У меня был выкидыш, – незнакомо глухим голосом ответила она. – Дима, зачем я тебе?.. Я никуда не гожусь…

Я знал, знал, как она хочет ребенка. Как была осторожна, как готовилась к родам. Я тоже хотел – очень хотел сына…

Ладно, хватит об этом. Слишком больно.

Но жизнь шла, несмотря ни на что. Ранним утром горны серебряным звуком будили гавань, ползли кверху флаги, на подводных лодках взрыкивали заводимые дизеля, – начиналось утреннее проворачивание механизмов.

Но, как уже сказано, в то лето я чаще встречал рассветы в море, чем в гавани.

Только не думайте, что я забыл о завещании отца. Нет, конечно, не забыл. Просто выходы были в районы моря, расположенные вдали от банки Слупска, бывшей Штольпе.

И только в октябре возникла возможность исполнить последнюю волю отца.

Предстояло большое флотское учение, и от Мещерского я узнал, что на последнем его этапе примет в нем участие польская Маринарка Войенна – несколько надводных кораблей. Фабула: отражение попытки условного противника высадить десант на побережье Польши. Две наши лодки атакуют десантные корабли – это произойдет близ банки Слупска.

Тут я и рассказал Мещерскому о завещании отца.

– Ну нет, – сказал он, – это невозможно. Политотдел вряд ли даст «добро».

– Не обязательно же просить у него разрешения.

– Я подумаю, Вадим.

– Леонид Петрович, мне нужно заблаговременно вызвать мачеху, чтобы она привезла урну.

– Ясно, ясно. Время еще есть.

Мещерский недавно окончил академические курсы и был назначен начальником штаба нашей бригады. Ему присвоили звание капитана 2-го ранга (а я, между прочим, в августе стал кап-три, то есть капитаном 3-го ранга). Карьера у него шла, что называется, без сучка и задоринки. Высокий, статный, с медальным, хоть и несколько отяжелевшим лицом, он был, можно сказать, воплощением русского морского офицера. Из Питера он привез молодую жену, очень красивую актрису Театра музкомедии. Был слух, что Мещерский «отбил» ее у какого-то композитора, – ну, не наше это дело.

Вдруг свалился с тяжелой болезнью наш комбриг капитан 1-го ранга Кожухов. Мы с Мещерским навестили его в госпитале.

Комбриг лежал на спине, вдавив в подушки мощный желтоватый череп. Его широкое крестьянское лицо заметно похудело, на нем как-то выпятились сухожилия. Он приподнял правую руку в знак приветствия, а левая лежала неподвижно поверх одеяла. (Как часто мы видели эти сильные руки на рукоятках перископа, подумал я.)

– Левая линия вала у меня застопорена, – сказал Кожухов, глядя на нас, прищурясь. Говорил он с видимым трудом. – Но правая работает. На малом ходу. Очень хочется курить. А доктора не велят.

– Вы поправитесь, Федор Иваныч, и мы еще покурим всласть, – сказал Мещерский.

– Ладно. Ну что на бригаде?

Мещерский, и.о. командира бригады, стал рассказывать обстоятельно. Но тут в палату вошла жена Кожухова, громкоголосая Ольга Степановна, туго обтянутая белым халатом.

– А-а, здрасьте! – Она принялась вынимать из сумки и ставить на тумбочку судки. – А это что вы принесли? Мед, персики? Оч-хорошо! Федя, я щас с врачом говорила, кардиограмма сегодня лучше. Сла-богу! Садись, буду кормить. Бульон оч-хороший! Молодые люди, извините!

Мы простились и вышли из госпиталя.

– Боюсь, батя уже не вернется в строй, – сказал Мещерский.

Мы вышли к каналу, на дорогу, ведущую в гавань. Над нами раскачивались ветки деревьев. Ветер дул с моря, откуда же ему еще дуть тут, в Либаве, и было похоже, что он надует штормовое предупреждение.

– Леонид Петрович, – спросил я, – как насчет моей просьбы?

– Да-да, помню, Вадим. Пойдешь на двадцать седьмой с Жемайтисом. Я поговорю с ним.

– Спасибо! – обрадовался я.

– Можешь вызывать свою мачеху. Захоронение – по окончании учения. Предупреждаю: никому о нем – ни слова.

Галина приехала девятого октября – как раз в мой день рождения. Странный, можно сказать, жутковатый я получил подарок – урну с прахом моего отца. Я извлек ее из сумки, это был голубовато-зеленый сосуд, напоминавший древнегреческую амфору, и приложил к груди. Хотите верьте, хотите нет, но в ту же секунду я ощутил слабый толчок… ну да, стук сердца, конечно, но… не нахожу подходящих слов… вспыхнуло в памяти: «пепел Клааса стучит в мое сердце…»

Вечером, когда я пришел со службы, Рая и Галина хлопотали, накрывая на стол. Он, стол, выглядел как цветущий сад. Среди салатов и прочих закусок стояло лакомство – баночка красной икры, привезенная Галиной.

Вообще-то мы не отмечали дни рождения – ну, просто выпивали по рюмке, и ладно. Но тут…

– Тридцать пять лет, – сказала Рая. – Это же юбилей. Непременно отметим.

А тут и Галина, вызванная мною, приехала. Теперь ведь это просто – купил билет и поехал. Пропуска отменены, Либава, то есть Лиепая, больше не режимный город. Новое время – новые порядки.

А это что? Рая вручает мне подарок. Ух ты! «Двенадцать» Александра Блока, издательство «Алконост», 1918 год. Потрясающе!

– Откуда ты выкопала такой раритет?

– Высмотрела в букинистическом. Посмотри, какие рисунки.

Осторожно листаю пожелтевшие листы. Рисунки Анненкова – поразительны. Как говорят, если что-то полностью соответствует чему-то? Конгениально? Да, именно так. Листаю. Бросаются в глаза читанные в школьные годы строки:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!

А рисунки! Вот Катька с простреленной головой. Мрачный буржуй в котелке. Пес тощий, голодный…

…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

– Димка, оторвись от Блока. Садись за стол.