Балтийская сага

– Вот я и подумала, надо навестить деда. Вы адрес знаете?

Она еще тише это сказала. И вид у нее был такой неуверенный, даже виноватый. Черт дери, подумал я с внезапным раздражением, чего мы боимся? Откуда эта вечная виноватость?

– Улицу помню, – сказал я. – Лённротин-кату. У них был знаменитый писатель Лённрот, он записал финский эпос «Калевалу». Вот улица его имени. А номер дома… – Я задумался. И так живо вдруг представилось, как мы с Терентием вылезаем из его зеленого грузовичка… и дом ясно увидел… – Номер четыре. А этаж третий.

– Ой, дядя Вадя! – заулыбалась Валентина. – Большущее спасибо!

Глава тридцать первая

Nil Admirari[14 - Ничему не нужно удивляться (лат.)]

Осень девяностого года мне запомнилась не объединением двух Германий. Не «парадом суверенитетов» союзных республик в нашей перестраивающейся стране. Даже не присуждением Горбачеву Нобелевской премии мира. Нет! Нехваткой курева запомнилась та осень. Вам, может, наплевать, но нам, курякам, это нестерпимо. В августе прокатились своего рода «табачные бунты». В «Вечёрке» я прочел, что из 24 табачных фабрик закрыты шестнадцать. Черт-те что творилось в стране. Нехватка продовольствия – дело, в общем, привычное, она всю дорогу с нами. Но когда вслед за водкой, мясом и сахаром исчезают из продажи сигареты, то это, ребята, никуда не годится!

Так вот: «ребята» зашевелились. Объявлена выдача талонов на сигареты. Талоны! Разумеется, это карточки. Но правительство не хочет пугать население этим словом: ведь карточки хорошо нам знакомы, они долго, долго означали полуголодное (а в Питере и просто голодное) существование, вечные очереди, постоянную замену продуктов (мяса на жилы, сахара на липкие конфеты-подушечки и т. п.). Талоны – это звучит лучше. Не устрашает. Мы, население, получали талоны на сахар, на мясо, на водку. От очередей талоны, конечно, не избавили, очереди – как же без них?

Ну вот и на сигареты выдают талоны. Я пошел получать их в ЖЭК вместе с Раей: у нее в три часа было назначено партсобрание. Она ведь партийная. Шесть лет назад, когда ей стало невмочь преподавать в школе из-за боли в ногах, Рая уволилась, вышла на пенсию и встала на учет в парторганизацию при домоуправлении. Там были, извините за выражение, одни старперы, любители длинно поговорить о том, что напечатано в газетах. Рая очень уставала от сидения на собраниях.

Меня тревожило, что ходить ей становилось все труднее. Помогали пятигорские ванны, но в ходе перестройки куда-то подевались путевки в Пятигорск. В семидесятые годы мы дважды ездили в Либаву: Карасев, милый мой шумный Карась, вызывал Раю на курс уколов гидрокортизона. Он верил в целебную силу этого стероида и сам делал инъекции в тазобедренные суставы. После первого курса Рае заметно полегчало. Снова, как в молодые свои годы, она зачастила в шахматный клуб, подтвердила в турнире первый разряд, ввязалась в долгий турнир по переписке. Но спустя несколько месяцев боли в суставах возобновились. Второй курс уколов помог уже не так обнадеживающе. Потом Карасев заболел, что-то неладное было с почками, – он демобилизовался, уехал с женой в родной Харьков. Наша переписка не то чтобы угасла, но ограничилась поздравительными открытками по праздникам и к дням рождения. Однако было и большое письмо, в котором Геннадий настоятельно рекомендовал обратиться в Москву, в институт ортопедии (ЦИТО), где разработана методика замены больного сустава искусственным. Конечно, мы навели справки. В ЦИТО действительно делают такие операции, но есть случаи отторжения: организм как бы не принимает искусственный сустав. Рискованно! Тем более что у Раи поражены деформирующим артрозом оба сустава. Мы решили не торопиться с операцией. Райка, хоть и прихрамывает, но все же ходит… какое-то время еще есть… подождем повышения результативности операций…

Итак, я проводил Раю на Большой проспект, в ЖЭК. Она шла, одной рукой держась за меня, а другой – постукивая палочкой. Аккуратно обходила лужи от утреннего дождя и – видел я боковым зрением – улыбалась. Эта вроде бы беспричинная улыбка появлялась у нее, когда ничего не болело и я был рядом. Милая моя женушка, тебе, в сущности, так мало надо. Тут и бледное солнце, заблудившееся в вечной облачности, выкатилось минут на десять.

У входа в полуподвал, где помещался ЖЭК, стояла очередь – почти сплошь мужики, курящий народ.

– Ку-уда без очереди? – заворчали было.

Но Рая объяснила: ей не за талонами, а – в другую сторону коридора, в комнату для собраний. И спустилась… чуть не написал «в преисподнюю». Ну а я занял очередь и стал медленно, шажок за шажком, продвигаться.

Над очередью гудели голоса, раздавались смехаёчки, – ну как обычно в очередях.

– А жаль, что кончилась «Рабыня Изаура», – сказал мужичок-боровичок в меховой кепке. – Такая картина! От волнения ус…ться можно.

Впереди засмеялись.

– Каждый волнуется по-своему, – сказал кто-то.

Толстый, в черной коже, человек одернул «смехунов»:

– Ну чего, чего ржете? У нас тоже интересное кино. В Подмосковье – слыхали? – священника топором зарубили.

– Ух ты! А за что?

– Он, я слыхал, сильный был проповедник. Александр Мень его звали.

– Мень – что за фамилия?

– Он из евреев. Которые, значит, крестились.

– Ну да. Они всюду пролезут.

– Вы бы постыдились такое говорить.

– Нечего мне стыдиться. Раньше лезли в органы, попов громили, а теперь время переменилось – в проповедники полезли.

– Времена переменились, точно, а вы как были антисемитом, так и остались.

– Ну ты! В морду захотел?

– Тихо, тихо! – раздались голоса. – Успокойтесь, товарищи!

– Были товарищи, – вклинился вдруг и женский голос, – а теперь все сплошь – господа. Хи-хи-хи…

Среди, значит, «сплошных господ» проторчал я целый час в очереди за талоном, а потом еще около часа в другой очереди – в магазине, где эти талоны отоваривали. И наконец достиг цели – стал счастливым обладателем блока американских сигарет «Кэмел», целых десяти пачек с изображением верблюда. Такая удача! В очередях, где всегда есть сведущие люди, говорили, что правительство закупило в США сигарет на триста миллионов долларов. Оно, правительство, никогда не постоит перед расходами, если народу что-то нужно, – известное дело.

Поспешил домой – горячего чаю принять в жаждущее горло. А потом намеревался я снова пойти в домоуправление – вытащить Райку с партсобрания, – там ведь как начнут обсуждать, осуждать, так долго не могут закончить. И вот отпираю дверь, вхожу в прихожую – и слышу голос моей жены:

– Нет, Глеб Михайлович, не советую конем на эф-пять. Он сыграет ферзем на же-шесть, усилит давление на ваш королевский фланг…

Войдя в гостиную (так мы называем большую комнату), вижу Райку, сидящую у журнального столика с телефонной трубкой у уха. Коротко взглянув на меня, она продолжает разговор с Глебом Михайловичем, этим страстным шахматистом.

Да, такая странность: человек необычайный, он не может обойтись без Райкиных шахматных советов.

Несколько лет назад Рая обыграла Глеба Михайловича Боголюбова в турнире по переписке. В последней присланной открытке он признал свое поражение и выразил восхищение ее игрой. Старомодная учтивость письма позабавила нас. В ответной открытке Рая поблагодарила его и пригласила в гости: Боголюбов жил неподалеку, на Шестой линии. И он пришел! В свои семьдесят он вовсе не походил на старика: поджарый, с прямой спиной, с приятной улыбкой. На его обширной лысине располагалось родимое пятно, не такое большое, как у Горбачева (похожее на Корейский полуостров), но и не копеечного диаметра.

Биография у него просто фантастическая.

Он приходил два-три раза в месяц играть в шахматы. Рая перестала участвовать в турнирах по переписке, у нее хватало дел: домашнее хозяйство, уроки немецкого языка (приходили три школьницы, Рая готовила их к поступлению в иняз), да и чтение занимало много времени, – столько издавалось теперь книг, прежде напрочь запрещенных, – происходило прямо-таки цветение литературы. Ну вот. А Глеб Михайлович продолжал играть в турнирах по переписке, – шахматы были для него, как он определил, «пиршеством ума».

– Глеб придет около восьми, – сказала Рая, положив трубку. – Ну что, получил?

– Да. Почему сегодня собрание рано кончилось?

– Оно не кончилось. – Рая вскинула руки и пригладила свои густые седеющие вихры. – Просто я ушла.

– То есть как? – не понял я. – Что это значит?

– Это значит, что я написала заявление о выходе из партии.

– Ты вышла из партии? – Я сел напротив, воззрившись на нее. – Прямо на партсобрании?

– Прямо на партсобрании мне стало невмоготу слушать нашего секретаря Блинова. Опять он завел разговор, что мы должны поддержать Нину Андрееву… осудить антисталинские публикации…

Уже более двух лет прошло со дня появления в «Советской России» статьи некоей Нины Андреевой, преподавателя химии Технологического института, – огромной статьи «Не могу поступиться принципами», – а споры вокруг нее не утихают. Говорили, что статью одобрил Лигачев – дескать, вот как нужно писать. Но в «Правде» появилась статья Яковлева, критикующая принципы, которыми не могла «поступиться» Андреева. Лигачев тут не упоминался, однако было ясно, что его и возглавляемых им аппаратчиков толкнули локтем в бок: угомонитесь, мол, не мешайте перестройке. Но ведь у нас теперь гласность. Они не угомонились. Пошли статьи о том, что перестройке препятствует либеральная интеллигенция – смущает умы, чернит нашу историю, вешает сплошной негатив на Сталина…

– Блинов как заведет о Сталине, – говорила Рая, помавая рукой, – так глаза закатывает от страстной любви. Ну, репрессии, ну, был жесток к врагам, но ведь социализм построил… одержал победу в Великой Отечественной… Я не выдержала, крикнула, что победу одержал народ. Как они накинулись на меня! Димка, ты не представляешь… Я и такая, и сякая… Я кричу – «лжете вы!» А Храпова, старая стерва, хрипит, что я антипартийный элемент, который надо гнать из партии. Блинов стучит карандашом по графину: «Тихо, товарищи!» И на меня уставил свои бельма: «Вы, Раиса Михална, прислушайтесь к голосу массы». Димка, я разозлилась ужасно… «Голос массы»!..

Рая содрогнулась, уткнула голову в ладони.

– Райка, ну что ты! Не плачь.