А мог и, раненый, попасть в плен, подумал Вадим. Но вслух эту мысль не высказал: плен для Оськи означал бы гибель… не надо пугать Райку…
– Мы надеемся, – сказала она. – Мы с мамой надеемся, что он жив. Аня тоже надеется, я с ней виделась перед ее эвакуацией. Она плакала… говорила, что у Оськи огромный талант…
– Давай выпьем за Оську, – предложил Вадим и извлек из бутылки промокшую затычку.
Елизавету беспокоила цинга у Вадима, но, с помощью витамина С и, конечно, квашеной капусты, цингу одолели. Отделался от нее Вадим, потеряв всего лишь два зуба. Но теперь Лизу беспокоило другое. В Ленинграде, схваченном за горло блокадой, умерли от голода, погибли при бомбежках и обстрелах десятки тысяч жителей (да и не на сотни ли тысяч уже шел счет?). Многие ленинградцы эвакуировались по Ладоге. И теперь пустовало в городе множество квартир.
– Захватывают! – говорила Лиза, округлив беспокойные глаза. – Представляешь, Дима? Какие-то мерзавцы захватывают пустующие квартиры.
– Ну и зря, – посмеивался Вадим. – Их всех поймают и в тюрьму посадят.
– Ты какой-то легкомысленный, Дима. Посадят! Они же подкупают управдомов, да и милицию, наверно. Попробуй их выковырять из захваченных квартир!
– Да ты не беспокойся, милая.
Вадим обнял ее, привлек к себе.
– Я о тебе беспокоюсь! Дима, тебе надо принести в домоуправление бумагу из части, ну, с курсов твоих…
– Какую еще бумагу?
– Ну, что ты учишься на офицера флота. И просишь позаботиться о квартире, о сохранности… Ты пойми, эти гады, Ника и Геннадий, не остановятся… Ох! Димка, перестань целоваться… Ох… Неугомонный… хорошо, хорошо… сейчас…
Наверное, он, Вадим, и впрямь был легкомысленный. В одно ухо влетело ему предостережение Лизы, из другого вылетело. Правда, учебная нагрузка на курсах очень возросла с приближением лета. Оставляла мало времени для других дел.
Вдруг вызвал Вадима батальонный комиссар Гладких. Черноволосый, широкоплечий, он сидел под портретом Сталина за столом, перед ним лежали какие-то бумаги. С острым прищуром он всмотрелся в Вадима.
– Садитесь, курсант Плещеев, – прохрипел он. – Как у вас дела по учебной части?
Выслушал краткий ответ Вадима, а потом задал неожиданный вопрос:
– Вы кто по национальности, Плещеев?
– Я русский, – ответил удивленный Вадим.
– Но ваша мать немка.
– Ну, наполовину. Ее отец был из обрусевшей семьи прибалтийских немцев… подданных России…
– Как его фамилия?
– Фамилия деда – Регель. Он был кораблестроитель, работал в Питере на Балтийском заводе.
– Были у него родственники в Германии?
– Нет, насколько я знаю… Дед был строителем первых советских сторожевиков…
– Подвергался репрессиям?
– Нет. Дед умер на стапеле… на строящемся корабле…
– У вашей матери были какие-либо связи, переписка с людьми немецкой национальности?
– Нет. Никаких связей не было. Товарищ батальонный комиссар, я не понимаю смысл ваших вопросов…
– Сейчас поймешь, Плещеев.
Опустив голову, Гладких полистал бумаги на столе. Вадим увидел круглую плешь среди черной шевелюры. Невольно всплыло в памяти литературное сравнение: «как луна в джунглях». О батальонном комиссаре Гладких знали на курсах, что он во время финской войны был в лыжном десантном отряде, действовавшем на островах в Выборгском заливе. Гладких воевал храбро, был ранен, награжден орденом Красного Знамени, – на курсах к нему относились уважительно.
Что это он вздумал копаться в моей родословной? – подумал Вадим. В груди у него неприятно теснилось.
– Ну вот, Плещеев. Поступил сигнал, что у тебя мать немка. А раз мы воюем с Германией, значит, тебе не место на курсах, готовящих советских офицеров.
– Товарищ комиссар! – Вадим, побледнев, вскочил на ноги. – Да вы что…
– Сядь, Плещеев. Это тут, – постучал Гладких пальцем по бумажному листу, – так написано. Я знаю, что ты воевал в бригаде морской пехоты у полковника Парафило.
– Да. И не только у него в первой бригаде, но и в третьей, на Свири.
– Я просмотрел твое личное дело, Плещеев. Между прочим, я дружил с Парафило… Слушай! – Гладких как бы сам себя оборвал. – Давай как десантник с десантником… Никаких претензий к тебе не имею. Но поступил сигнал, и моя обязанность – разобраться. Кто такая Сальникова, написавшая этот… эту бумагу?
– Сальникова? Не знаю, товарищ комиссар. Хотя… как ее имя-отчество?
– Инициалы – Н. Е.
– Тогда знаю. Ника Егоровна Покатилова, моя соседка по квартире. Вышла замуж, сменила фамилию… Сальникова, значит.
– Почему твоя соседка пишет на тебя донос?
– Потому что сволочь она. И муж у нее гад, спекулянт. У меня, товарищ комиссар, в марте мать умерла. От дистрофии. Наши две комнаты стоят пустые, так эти гады хотят у меня отобрать…
– Понятно, Плещеев. Но и ты пойми: я обязан поступивший сигнал передать в особый отдел. Это по их части.
Как удары тяжелого молота упали эти слова. Да какого черта?.. Воюю, учусь, выполняю приказы, – так что вы лезете ко мне с какими-то расспросами? Что за дурацкая подозрительность?
– Обязаны передать, так передавайте, – сказал Вадим и поднялся: – Разрешите идти?
– Погоди. – Гладких смотрел на него, подперев щеку ладонью. – Слушай, кем тебе приходится Лев Плещеев?
– Он мой отец.
– Он писал о действиях нашего десантного отряда. Во время финской войны.
– Разрешите идти? – повторил Вадим.
– Он же известный журналист. Герой штурма Кронштадта. Поговори с отцом, Плещеев. Ты сказал, муж этой Сальниковой спекулянт? Пусть отец пригрозит ему судом. Пусть приструнит твоих соседей. Ты понял?
– Да… понял…