Балтийская сага

– Ничего. Чем опаснее, тем лучше.

– Да? Ты так считаешь? – Вадим с некоторым даже удивлением смотрел на Плещеева-старшего. – Ну ладно. Можно я возьму еще пару папирос?

– Возьми всю коробку.

– А как же ты – без «Казбека»?

– Обойдусь. Ну, счастливо, Дима!

– Будь здоров, отец.

Они обнялись на прощанье.

Глава девятая

Кампания сорок второго

Производство в офицеры прошло, конечно, не так торжественно, как до войны. Но все же было построение в зале Революции, и к новоиспеченным лейтенантам обратился приехавший из штаба флота капитан первого ранга – поздравил их от имени Военного совета флота и выразил уверенность в том, что они отдадут все силы борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, – ну, в общем, напутствовал молодых офицеров.

Травников – ростом самый высокий – стоял в строю на правом фланге, задрав, как полагается, выбритый подбородок. Хорошо, без единой складки, сидел на нем новенький китель с нашивками на рукавах – одна средняя и одна тонкая под золотой звездочкой. Он глядел на штабного каперанга, но не вслушивался в гладкие слова напутственной речи.

О чем же думал лейтенант Травников в столь торжественный момент своей жизни? Не о том ли, что вот, назло всем смертям, всем чертям, он выжил, уцелел, сохранил, как говорит Димка Плещеев, свой скальп? Или, может, думал о полученном на днях письме матери из Москвы – письме, полном беспокойства о нем и об отце (отец, старший Травников, не послушался врачей, пошел воевать, – дивизия, в которой он был начальником политотдела, попала в окружение, понесла тяжелые потери, но с группой бойцов Травников-старший пробился, в боях под Москвой был ранен и пошел было на поправку, однако сердечный приступ надолго приковал его к койке в одном из московских госпиталей, – не годилось его больное сердце для войны).

Нет. О сыне своем – вот о ком думал новоиспеченный лейтенант Травников.

Витьку Маша родила в январе. Письмо, в котором она известила Валентина об этом событии, было необычно коротким. «Мальчик, – писала Маша, – как будто здоровый, хотя вес небольшой. С питанием трудно, молока у меня нет, но делаем все возможное, чтобы прокормить. После сентябрьских бомбежек мама еще не оправилась. О смерти бабушки я тебе уже писала. Доходят мои письма? Валя, береги себя…»

Письмо и обрадовало, и встревожило Травникова. «Вес небольшой… молока нет…» Он понимал, конечно, что в Кронштадте такой же голод, как в Питере, – блокада проклятая. Не лучшее время для родов. Травников написал Маше, как он рад, предложил назвать сына Виктором. Душа его рвалась в Кронштадт, но что же он мог поделать, если война определила ему сидеть в окопах на берегу Свири, не пускать финнов соединиться с немцами, замкнуть второе блокадное кольцо.

А с конца февраля письма от Маши перестали приходить. Травников очень тревожился. Ледовая почта ходила ненадежно, немецкие самолеты бомбили ладожские автоколонны. Он, Травников, засыпал Кронштадт треугольниками своих беспокойных писем.

Вскоре после прибытия курсантов в Ленинград пришло наконец письмо из Кронштадта. Маша извещала Валентина, что в последний день февраля их сын, Виктор, умер. «Не удалось спасти малыша», – этими горькими словами заканчивалось письмо.

И теперь, стоя в строю, Травников думал о Викторе, сыне своем, которого ему не довелось не то что спасти – даже увидеть. И еще думал лейтенант Травников о предстоящей встрече с Машей. Подлодки, зимовавшие в Питере, уже начали переходить в Кронштадт. Скоро и «эска», на которую он, Валентин, получил назначение, пойдет туда. По тону Машиных писем Травников чувствовал: что-то переменилось. Голод, бомбежки, тревога за ребенка и его смерть, – все это не могло не отразиться… не потрясти душу… Травников понимал это. Предстоящая встреча в Кронштадте и радовала его, и страшила.

Обед после торжественного выпускного акта был не по-блокадному хороший. Коки расстарались. Бледно-зеленые листки какого-то растения изображали закуску. На первое принесли суп из гороха с настоящим (не консервированным) мясом. На второе – жаркое из мяса же с картофелем (сушеным). И – внимание! – дали компот из настоящих сухофруктов! Нет, вы понимаете? Вернулся на обеденные столы компот, без которого всегда была немыслима флотская служба.

Конечно, и положенный спирт был выдан: как же без него?

В конце обеда Плещеев подсел к Травникову, поздравил. Ему-то, Плещееву, выпуск предстоял позже – вероятно, в июле. Они обменялись рукопожатием, немного потравили по обыкновению.

– Раньше, – сказал Плещеев, – ты был лохматый, как де Сото. А теперь тебя здорово обкарнали.

– Кто это – де Сото? – поинтересовался Травников.

– Ты не знаешь? Бенито де Сото, последний пират, который…

– А, вспомнил. О нем Лухманов писал в «Соленом ветре». Он плавал на черной бригантине, да?

– Да. Она называлась «Black joke». «Мрачная шутка». А теперь ты выглядишь как стриженый пудель.

– Ты находишь? – Травников допил из граненого стакана компот и прищурился на Плещеева. – А ты знаешь, на кого похож? На Планше.

– А кто это?

– Слуга д’Артаньяна.

– А-а, да-да. Д’Артаньян его высмотрел, когда Планше стоял на мосту и плевал в Сену.

– Его высмотрел Портос и привел к д’Артаньяну. Что ж ты не помнишь таких простых вещей? Портос заявил, что это занятие – плевать в воду и любоваться разбегавшимися кругами – означает склонность к рассудительности.

– Ну, – засмеялся Вадим, – рассудительности, точно, у меня не меньше, чем у Планше.

Бывают же такие совпадения: на «эске» капитан-лейтенанта Сергеева опять пустовал штат минера, и лейтенант Травников получил назначение именно на эту подводную лодку. Вот же удача!

Майским днем Травников, переждав утренний артобстрел, отправился к месту службы. По мосту Строителей перешел на Петроградскую сторону, миновал Госнардом с черными руинами сгоревших «американских горок» и длинной дугой проспекта Максима Горького вышел к площади Революции. Продвигался Травников привычным быстрым шагом, но непривычной была одышка – последствие ранения в легкое. Вещмешок за плечом не очень отягощал его, – все-то имущество состояло из нескольких тельняшек, трусов и носков, бритвы-безопаски и зубной щетки, да еще были там две книги – «Капитальный ремонт» Леонида Соболева и Корабельный устав.

Троицкая церковь посредине площади выглядела неважно – обшарпанная, без креста. Между нею и Посольским домом, почерневшим от старости и военных невзгод, расположилась позиция зенитной батареи.

А вот и Петровская набережная. Когда-то, при царе, чье имя она носила, здесь был первый порт строящегося Санкт-Петербурга. Тут, у деревянных пирсов, стояли, покачивая мачтами с зарифленными парусами, первые корабли, пришедшие «в гости», «первые флаги» (и где-то поблизости, подумалось Травникову, был трактир, знаменитая австерия, где сам Петр Алексеевич сиживал и выпивал с иноземными шкиперами).

Теперь у гранитного парапета Петровской набережной стоял двухмачтовый корабль «Иртыш» – плавбаза бригады подводных лодок. К ее борту, как дочки к маме, приникли три субмарины, накрытые маскировочными сетями. На рубке одной из них Травников увидел хоть и поблекший, но хорошо знакомый номер «своей» подлодки.

Оформление в штабе бригады было недолгим. Уже через час с четвертью Травников сошел с трапа на узкую палубу «эски», поднялся на мостик и был встречен вахтенным сигнальщиком – старшим краснофлотцем Лукошковым.

– Здравия желаю! – Матрос козырнул с широкой улыбкой. – Опять к нам служить, товарищ лейтенант?

– Опять к вам. Здравствуй, Лукошков, – сказал Травников.

Его хорошо встретили на «эске». Капитан-лейтенант Сергеев стиснул ему руку и, усадив в своей каюте на разножку, сказал басовито:

– Так, Валентин Ефимович, лейтенант флота российского. Поздравляю. Рассказывайте – где воевали. И как живым остался.

Травников с удовольствием смотрел на сухощавое лицо командира с насмешливым изгибом губ. Сергеев похудел, конечно, по сравнению с прошлым летом, но командирской осанки не потерял.

Только начал Травников рассказывать о своих боях, как в каюту вошел военком – старший политрук Гаранин.

– Здравствуй, здравствуй! Мне уже сказали, что ты снова к нам.

Травников, обменявшись с комиссаром рукопожатием, глядел на него со смешанным чувством удивления и сочувствия. Почти неузнаваемо осунулось лицо Гаранина – ввалились щеки, выпятился подбородок, а глаза, еще недавно веселые и самоуверенные, будто заволокло тенью.

– Ну что, Владимир Иваныч? – отнесся к нему Сергеев. – Есть новости?

– Нет, Михаил Антонович. В сводке только про отход на новые позиции. И большие потери.

Позже, после обеда (обедали в кают-компании на «Иртыше»), узнал Травников от инженер-механика Лаптева, что в Харькове, захваченном немцами, остались у Гаранина молодая жена и родители, с прошлого августа не было от них писем. А когда двенадцатого мая началось наше наступление на Харьков с юга, с Барвенковского выступа, – Гаранин обрадовался.

– Ну что ты! – сыпал Лаптев скороговоркой. – Воспрянул он. Все сводки информбюро слушал в радиорубке, ждал, когда скажут, что Харьков освобожден. А до Харькова – не дошли. Что-то там, на юге, не так.