– Ты из дому? Или опять работа сверхурочная?
– Из дому. – Маша принялась расчесывать волосы крупным гребешком. – Из дому, из дому…
Было что-то нервическое в ее интонации.
– Маша, что с тобой? – Травников взял ее за плечи. – Что случилось?
– Ничего… Ничего особенного. Просто дед никак не уймется…
– Опять на мать накричал?
– Валя, я боюсь, у него в голове сдвинулось… Раньше бабушка все же его сдерживала. А теперь… Сегодня наорал просто ужасно… Ты такая, ты сякая… Про какой-то трудовой лагерь, после которого она приехала другим человеком…
– Что за трудовой лагерь?
– Не знаю. Первый раз слышу. Мать – в слезы… орут оба на всю Карла Маркса… «Ты сам меня с ним познакомил»…
– С кем познакомил?
– Не понимаю. Если о моем отце, так ведь он погиб при Перекопе… – Маша всхлипнула.
– Не плачь, Машенька. – Травников носовым платком вытер ей глаза, усадил на стул. – Успокойся. Теперь попробуй улыбнуться.
– Валька… – Она улыбнулась послушно, хоть и невесело получилось. – Что же делать, Валечка? Так жизнь у мамы сложилась, она же не виновата, что революция, и войны, войны… Разве не хотелось ей, чтобы все по-хорошему, чтобы семья и все такое? Ну не получилось…
Такое время, что трудно людям, – разве не так?
– Ты права, время трудное.
– Никак не могут ужиться, смириться… Мама хочет уйти, у нее теперь новый мужчина. Я его видела однажды – молодой, моложе мамы, прихрамывает, был ранен, что ли… Ой, Валька, заболтала тебя…
– Машенька, как ты себя чувствуешь?
– Ну как? Ты же знаешь, на четвертом месяце я… Мы с тобой все-таки сумасшедшие…
– Нет. Нормальные мы. Родишь сына. Я хочу сына.
– Знаю, Валя. Если б не твое желание… я не решилась бы снова испытывать судьбу.
– Моя хорошая. – Травников усадил Машу на колени, говорил между поцелуями: – Ничего не бойся… люблю… вернусь из похода – поженимся… расстели постель…
Она вдруг отвела его руки:
– Нет. Неловко как-то. Взгляни на Катьку.
Травников оглянулся. Сквозь решетчатую стенку кроватки девочка, сидя с тряпичной куклой, смотрела на них круглыми темными глазами и тихо лопотала.
– А нельзя уложить ее спать? – сказал Травников.
– Валечка, ты смешной. – Маша поднялась, поправляя прическу. – Когда у вас поход? Не определилось еще?
– Определилось. Послезавтра.
Маша ахнула, зажала рот ладонью.
– Так скоро… Но послезавтра понедельник, а у вас ведь не принято в понедельник…
– Да, конечно. Уйдем в ночь на вторник. В ноль часов пять минут уже можно выходить.
– А завтра сможешь ко мне прийти? У нас завтра нет сверхурочной.
– Не смогу, Маша. Очень много дел перед выходом. Да, хотел тебя спросить: есть у вас на ремзаводе рабочий по фамилии Коньков?
– Коньков не рабочий, а мастер у нас в механическом. Почему ты спросил о нем?
– Он подрался с одним моим подчиненным.
– Так это твой матрос набил ему огромный синяк под глазом?
– Он не матрос, а главный старшина. Шебутной малый вот с таким самомнением. – Валентин показал рукой выше головы. – Он танцевал со своей девицей в Доме флота, тут подошел ваш Коньков, обложил моего Бормотова и потащил девицу к выходу…
– Эта девица – Зинка Родионова из заводской бухгалтерии. Коля Коньков с ней жил года два, они были – ну как муж и жена. А когда началась блокада, голод… Коньков еле на ногах держался, ему не до Зинки было, они вроде бы разошлись.
– Понятно. А теперь стало полегче, паек прибавили, и он, значит…
– Значит, не хочет он Зину терять. Твой старшина шебутной? Ну так два шебутных сошлись. Коньков ее не отдаст. Он принципиальный. Так и скажи своему.
– Непременно скажу. И мы еще посмотрим, кто кого – твой или мой. Ты же умная, – добавил он, помолчав, – знаешь, из-за чего Троянская война началась, – из-за женщины.
– Знаю, знаю. – Маша стояла у детской кроватки. – А знаешь, Валечка, Катька, кажется, заснула.
В ночь на пятнадцатое октября капитан третьего ранга Сергеев повел свою краснознаменную «эску» в боевой поход.
Финский залив, продутый ветрами всех румбов, встретил лодку как старую знакомую. Как и в июльском походе, Сергеев, погрузившись на западном гогландском плесе, шел, прижимаясь к опушке финских шхер. Как и прежде, ему везло. Только несколько раз проскрежетали минрепы якорных мин по обоим бортам, только однажды задели антенную мину, – «эска» форсировала первую линию заграждений «без крупных неприятностей» (по определению инженер-механика Лаптева).
Близ островка Макилуото гидроакустик доложил о шуме винтов по такому-то пеленгу. Сергеев поднял перископ и увидел на багровом фоне закатного неба дымы конвоя – не менее пяти кораблей шли курсом зюйд-зюйд-вест (вероятно, вышли из Хельсинки). Сергеев тотчас пошел на сближение и вскоре высмотрел в середине конвоя крупный транспорт. Он атаковал двумя торпедами и видел, как транспорт переломился пополам, выбросив столб огня и разлетающиеся обломки.
Корабли охранения долго преследовали «эску», глубинными бомбами избивая залив, давно забывший о покое. Сергееву, как всегда, везло: лодка уцелела, и никто не задохнулся от удушья при двухсуточном лежании на грунте.
Удалось оторваться от преследования. Удалось форсировать вторую полосу заграждений.
Утром двадцатого октября «эска» достигла позиции в районе маяка Утэ. Здесь, в Аландском море, боевая задача предписывала трех-или четырехдневный поиск кораблей противника, а затем – переход через Южный Кваркен в Ботнический залив (чтоб и его «почистить»).
Весь день двадцатого ходили на перископной глубине. Видел командир Сергеев мелкие, в триста-пятьсот тонн, суда, шастающие по неспокойному морю между Мариехамном и Турку. Но – не атаковал их.
– Пренебрегаешь, Михаил Антоныч? – спросил замполит Гаранин.
– Эта мелочь не имеет военного значения, – ответил Сергеев. – Прибережем торпеды для более крупных целей.