Балтийская сага

Щель, каких много нарыли на кронштадтских улицах, была метрах в пяти-шести. Они мигом пробежали и один за другим прыгнули в укрытие – яму, накрытую бревнами.

О-о-о! Враз матюгнулись и поспешно стали выбираться наверх: щель была залита водой, да какой холодной!

Выбрались, осмотрели брюки, промокшие, прилипшие к коленям. Попытались отжать, а обстрел между тем продолжался, и бабахнули в ответ кронштадтские батареи. Ну, куда деваться?! Обматерив немцев, да и самих себя, дураков, не сообразивших, что щели залиты вешней водой, поперли дальше, на Советскую, в Дом флота, на концерт.

Шел, пронизанный ветрами, промытый грозами, весенний месяц май. Растаяли последние ладожские льдины, вынесенные Невой в залив.

Главной боевой задачей флота в начавшейся кампании было расширение операционной зоны. Бригада подводных лодок, как и в минувшем году, нацелилась на активные действия в Балтийском море.

Однако выход лодок несколько задержался.

Противник, потерпев зимой крупное поражение в Сталинграде, был еще очень силен. Рука, схватившая за горло Ленинград, не ослабела, – продолжалась жесткая блокада. Воем моторов полнилось ночное небо: немецкие бомбовозы сбрасывали донные магнитные мины вокруг острова Котлин. Метались прожекторные лучи, скрещивались на пойманных самолетах. Палили зенитки.

Почти на месяц пришлось закрыть фарватеры: тральщики утюжили, очищали их от мин.

Был ясен стратегический замысел противника: не допустить повторения прошлогодней активности на Балтике советских субмарин, потопивших чуть не целое пароходство – 62 транспортных судна и семь боевых кораблей. Авиаразведка уже в марте донесла, что немцы усиленно укрепляют рубеж противолодочной обороны от Порккала-Удд на финском побережье до острова Нарген (или Найсаар) близ эстонского берега, – выставляют новые минные банки и – внимание! – противолодочные сети.

На сети натыкались лодки и в прошлом году, но теперь, похоже, противник перегораживал ими, в два ряда, сплошь всю ширину Финского залива.

Военный совет флота принял меры противодействия. Бомбардировщики бомбили рубеж с тем, чтобы разрушить сети и таким образом пробить проходы для подводных лодок. Понимали, что их прорыв в Балтику может стоить больших потерь? Конечно, понимали. Однако решили, что он, прорыв, возможен.

Одной из первых вышла – с задачей прорваться – подлодка капитана 2-го ранга Кожухова.

Накануне выхода, майским пригожим вечером, Вадим Плещеев навестил Машу Редкозубову. Нелегко дался ему визит. Оно, конечно. Маша пригласила его: «Приходи как-нибудь». Но это «как-нибудь» смущало Вадима. Вроде бы: «Можешь прийти, можешь не приходить, – мне все равно…» Он понимал, в каком Маша потрясенном состоянии. Знал, что, незримый, будет присутствовать при их встрече Травников…

Вдруг пришло решение: хочу повидаться с ней, вот и все. Иду! А там будь что будет.

Дверь отворила Маша. Казалось, она ничуть не удивилась, увидев его.

– А, это ты, Вадя, – сказала. – Заходи.

Как будто сосед зашел спросить спичек.

Редкозубов сидел на своей тахте, погрузив ступни в таз с теплой водой. (Только это средство и признавал он от боли в ногах.) Вадим поздоровался, представился.

– Как вы сказали? – уставился на него Федор Матвеевич с прищуром. – Кощеев?

– Плещеев, – повторил Вадим.

– Ага, – кивнул Редкозубов. – Не его, значит, сын.

– Чей сын? – не понял Вадим.

– Ну чей? Кощея Бессмертного.

– Дедушка пошутил, – сказала Маша, раскрыв дверь в смежную комнату. – Сюда, Вадя.

Валентина – маленький сверток с белобрысенькой головой – лежала на подушке в большой плетеной корзине, стоявшей на двух стульях. Она плакала: ааааа-у! Но вдруг, увидев наклонившегося над ней Вадима, умолкла. Надо же, подумал Вадим, глаза зеленые, как у Вальки.

Он достал из противогазной сумки банку тушенки и поставил на стол.

– Зачем, Вадя? Не такое время, чтобы такие подарки…

– Ты кормящая мать, тебе питание нужно хорошее.

– Спасибо, Вадя. А у тебя Красная Звезда, – взглянула Маша на орден на его кителе. – Поздравляю.

– У нас весь экипаж награжден за осенний поход.

Помолчали. Маша, в байковом халатике неопределенного цвета, сидела, скрестив руки под грудью, и смотрела в окно, заклеенное пожелтевшими бумажными полосками крест-накрест. Глядя на ее отражение в овальном зеркале, вделанном в дверцу шифоньера, Вадим подумал, что не надо было упоминать об осеннем походе. Они-то из осеннего похода вернулись, повезло, а другие… а Валька остался там… у проклятого маяка Утэ…

Перевел взгляд на стол, заставленный пузырьками, бутылочками, коробочками с присыпкой. Стопка книг была на краю стола, сверху лежал «Овод», некогда сочиненный писательницей Войнич. И, прислоненная к стопке книг, стояла фотокарточка: скуластый матрос в бескозырке с надписью «Петропавловскъ», с суровым лицом, с закрученными кверху усами, сидел, а рядом, положив ему руку на плечо, стояла и улыбалась молоденькая дева в длинном платье с белым пояском.

Вадим вспомнил: однажды Маша показала ему эту карточку своих родителей. В университетском общежитии на Добролюбова было это, – но как давно… в другой жизни… а была ли она, жизнь без войны, без блокады?..

– Я иногда вспоминаю, – сказала Маша, – как мы смотрели в Александринке спектакль, там чудно играла Рашевская.

– «Мать», – сказал Вадим, – по пьесе Чапека.

– Да. К ней, к матери, являются погибшие сыновья… Вадя… – Маша заглянула ему в глаза, – ты плаваешь на такой же подлодке, как Валя?

– Не на такой же, но – примерно такого же класса. На «щуке».

– На «щуке», – повторила она. – И вы уйдете в новый поход?

– Да. На днях пойдем.

Маша порывисто встала и шагнула к нему. Вадим мигом поднялся. – Вадя, не смей… – В ее глазах блестели слезы. – Ты слышишь, Вадя, не смей погибать! – Она обожгла поцелуем его губы. – Ты должен, слышишь?.. Ты должен не погибнуть…

– Я постараюсь, Маша, – пробормотал он, ошеломленный ее порывом.

Маша отвернулась, вытирая слезы. Вадим стоял безмолвно. Что сказать? Никакие слова не утешат молодую вдову… Вдову? Не жена – не вдова… подруга просто… О господи, как все непросто…

Но жизнь требовала будничных дел. Вечные повседневные заботы, – не на них ли и держится жизнь? Настало время кормления ребенка. Вадим простился с Машей (она улыбнулась сдержанно) и вышел.

Однако тут же и уйти ему не удалось. В смежной комнате его поджидал Редкозубов. В сине-клетчатой рубахе навыпуск он сидел за столом. Перед ним стояли в стройном порядке бутыль зеленого стекла, графин с водой и вскрытая банка рыбных консервов.

– Садись, лейтенант, – сделал он приглашающий жест. – Познакомимся.

Вадиму захотелось понравиться этому старому, как он помнил, артиллеристу, коренному кронштадтцу. Он даже, по примеру Редкозубова, хватил полстакана неразведенного спирта (и, задохнувшись, потянулся к графину с водой). И тепло стало Вадиму, по всем жилам растеклось. С широкой улыбкой слушал он Редкозубова, а тот рассказывал о своем отце, лучшем доковом мастере в Кронштадте, и о деде, слесаре с Пароходного завода, и как дед по пьяному делу поджег однажды полицейский участок на Козьем Болоте и загремел в тюрягу, а отсидев, стал таким богомольным и тихим, что никто его не признавал…

– Не узнавал, – поправил Вадим.

– Ты пей, – строго взглянул Федор Матвеевич и долил ему спирту в стакан. – До дна пей, Кощеев.

– Я Плещеев.

– Что за фамилия – Плещеев? Ты что, из чухонцев?