Балтийская сага

– Наверное. После ремонта.

Она со вздохом отводит взгляд. Смотрит в дальний конец коридора, откуда с грохотом катят каталку с лежащим неподвижным человеком в таком же, как на мне, сером госпитальном халате.

Приходил проведать меня капитан-лейтенант Мещерский. Мы с ним не то чтобы сдружились (он ведь был моим начальником), но, можно сказать, сошлись на прочитанных в школьные годы книгах. Разговорились однажды об Ильфе и Петрове, и выяснилось, что оба мы – «стулисты». То есть помним всех обладателей двенадцати стульев – и голубого воришку Альхена, и людоедку Эллочку, и блеющего Авессалома Изнуренкова, и бессмертного автора «Гаврилиады» Никифора Ляписа, ну и прочих. «Разве “Нимфа”, туды ее в качель, кисть дает?» – ворчал Мещерский, бывало, просматривая планы боевой подготовки, представленные командирами бэ-че. Я подыгрывал ему, тоже изрекал какую-либо цитату (например: «Дешево продается астролябия! Для женотделов скидка»).

Вообще-то я понимал, что не столько меня навещает в госпитале Мещерский, сколько Ларису – хорошенькую медсестру, с которой близко познакомился зимой, когда лежал тут. Как бы там ни было, он приходил, вытаскивал меня из палаты, мы курили в коридоре, и от него я узнавал новости.

Новости были тревожные. Одна за другой ушли две «щуки» с той же боевой задачей, что и наша. Форсировать линию сетей они не сумели и погибли. От первой было радио, что атакована катерами-охотниками и не имеет возможности зарядить батарею. От второй не было никаких донесений. Одной из лодок, погибших у сетевого заграждения, командовал Герой Советского Союза Евгений Осипов, отличившийся в кампании сорок второго года.

От Мещерского же я узнал, что Кожухов высказал командиру бригады твердое мнение: залив перегорожен сетями, минными банками, усиленными противолодочными дозорами, – он непроходим. Надо прекратить посылку лодок в море. К этому трудному решению склонялся и комбриг капитан 1-го ранга Верховский. На Военном совете флота он поддержал Кожухова и других командиров лодок: прорыв в море невозможен.

Но Военный совет лишь приостановил выходы субмарин.

Первого июня я выписался из госпиталя. Наша «щука» все еще стояла в доке на Морском заводе, ремонт заканчивался. Мы готовились к очередному походу.

Нас ожидал Финский залив – холодный суп с весьма горячими «клецками». Ожидали бессонные ночи, осторожное движение вдоль кромки минных полей. Ожидали рисовавшиеся моему воображению фигуры немецких (или финских) катерников у бомбосбрасывателей…

И сети.

Мы готовились по всем правилам. Проводились частые учения по борьбе за живучесть. На инструктажах мы, лодочные штурманы, получали рекомендации для предварительной прокладки. Я подолгу сидел над картой – рассчитывал длину курсов, наносил поворотные пеленги, отмечал места всплытия для зарядки батареи.

Но сети, сети…

Эта впадина под сетью, в которую Кожухов хотел нырнуть и до которой мы не дошли, атакованные катерами ПЛО, – эта чертова впадина не давала мне покоя. Не только мне, конечно. О нырянии под сеть говорили как о единственном шансе прорыва в Балтику, но выражали и сомнение: противник, возможно, поставил на глубоких местах донные магнитные мины.

В томительном ожидании прошел июнь, – приказа о подготовке к походу не было. В июле наши войска сорвали немецкое летнее наступление на Курском выступе и перешли в контрнаступление. Высшее командование, наверное, требовало от Балтфлота активных боевых действий на морских коммуникациях противника. А главная ударная сила флота – бригада подплава – оказалась закупоренной у кронштадтских причалов.

В конце июля по приказу комфлота одна из лодок, «эска», была отправлена к Нарген-Порккалаудскому рубежу с боевой задачей – разведать возможность прохода под сетями на глубине, где позволял рельеф дна. «Эска» форсировала гогландский рубеж, сумела зарядить батарею и приблизилась к линии сетей, – об этом ее командир Ващенко доносил на двух ночных сеансах радиосвязи. И – замолчал.

Комфлот приказал направить туда другую лодку, тоже «эску», с задачей торпедными залпами пробить в сетях проходы.

Я удивился, когда услышал об этом. Мы знали, какой размер ячеек у немецких стальных сетей: три метра на три. Подлодка, конечно, в такую ячею не пройдет – но торпеда? Каким это образом сеть загородит ей дорогу и взорвется? Я поделился своим недоумением с Мещерским. Он пожал плечами:

– Только одно могу сказать: приказы начальства не обсуждаются. Командир этой «эски» Мыльников выполнил приказ и донес: все десять торпед, выпущенных лодкой, прошли сквозь сети свободно, не взорвались. А также подтвердил, что бомбометание в апреле сетей не повредило. И еще донес, что на рубеже много сторожевых кораблей. Мыльникову было приказано возвратиться в базу. Но «эска» этого храброго командира не вернулась.

Тот август был на редкость наполнен солнцем. Вечно плывущие по древнему небесному своду облака обходили Кронштадт стороной. Черные тарелки радиорепродукторов содрогались от победных маршей: закончилась огромная битва на Курской дуге, Москва салютовала войскам, вошедшим в Орел и Белгород. Война явно менялась в нашу сторону.

А у нас на подплаве возникла, говоря военным языком, оперативная пауза. Ценой гибели четырех субмарин – двух «щук» и двух «эсок» – было установлено неопровержимо: Финский залив наглухо перекрыт, прорыв Нарген-Порккалаудского рубежа невозможен. В конце августа Военный совет флота прекратил посылку подводных лодок в Балтийское море.

Глава семнадцатая

Объяснение в любви под обстрелом

«Здравствуй дорогой Дима! Ты совсем мне не пишешь забыл наверно. Я не обижаюсь знаю у тебя служба трудная времени не хватает на письма. Лев Васильевич иногда передает привет от тебя и на том спасибо. Я ему достала мазь от боли в пояснице он говорит что помогает. Вчера привез на грузовике дрова и мне тоже дал спасибо. А то ведь осень холода наступают. У нас Покатилов умер сердце ночью остановилось. Ника отвезла похоронила его на Смоленском кладбище. Она теперь железнодорожница ее муж не муж в общем мужчина говорят начальник на Ириновской ветке ж. д. по которой грузы идут от Осиновца до Финляндского вокзала. Он приходит два раза в неделю сильно выпивает поет песни особенно любит Шумел камыш деревья гнулись. Ой Дима я что видела. 25 июля по Невскому провели колонну пленных немцев наверное несколько тысяч. Они шли а на них сбежалось смотреть много народу ругали кричали Дайте их нам а большинство молча смотрели. Они молодые лица у них обычные не как у зверей я смотрела и думала ну зачем полезли к нам. Разве не понимали что завоевать такую большую страну такой народ невозможно. Они ведь не дикари почему же слушаются Гитлера выполняют его дикие приказы. Ну я разболталась ты не устал читать? Дима дорогой я часто тебя вспоминаю. Береги себя. Елизавета».

Нет, Лиза, нет. Конечно, ничего я не забыл. Как можно забыть тебя, твою заботу? Ты вылечила меня от цинги. Но не это главное. Главное – что ты душу мою отогрела своим женским теплом. Своей нежностью.

Я так тебе благодарен, Лиза, милая!

Почему же не пишу тебе писем? Не знаю… не могу объяснить… почему-то рука не поднимается…

Нет, знаю! Не пишу, потому что не хочется врать. Не могу писать тебе, как прежде, нежные слова, как будто ничего не произошло! Произошло! Налетело, нахлынуло так же сильно, как тогда, в январе-феврале сорок первого. Даже сильнее.

Я зачастил на улицу Карла Маркса (стал настоящим марксистом, посмеивался я над собой). Валентина болела, то одно, то другое, усматривали признаки рахита. Я мотался по аптекам в поисках нужных лекарств. Я был сам себе смешон, когда на Морзаводе, в столярном цеху, искательно просил пожилого хмурого плотника дядю Егора сколотить детскую кровать из обрезков досок (чертеж с размерами у меня был обдуман и готов заранее). Ну сколько можно держать ребенка в плетеной корзине, – она же, Валентина, не кочан капусты. Она – живая душа. Дядя Егор, хоть и не сразу, но согласился: «Ну да, живая душа, гони, лейтенант, семьсот». (Столько как раз стоила той осенью поллитровка.) Восемнадцатого сентября Валентине стукнуло полгода, и я в этот вечер принес на Карла Маркса детскую кроватку. Мне помог притащить ее Вася Коронец, мой штурманский электрик.

Вася – безотказный парень, бывший киномеханик из города Гусь-Хрустальный – вел обширную переписку с девушками всего Советского Союза, включая жгучую, судя по карточке, брюнетку из населенного пункта Курья Алтайского края («Гусь на Курице женился», – острил Вася, хотя вряд ли помышлял о женитьбе).

Увидев кроватку, выкрашенную в голубой цвет, с решетчатыми стенками, Маша всплеснула руками:

– Вадя! Это же чудо!

И, засмеявшись, поцеловала меня.

Валентина, уложенная в кроватку, недоуменно огляделась и заплакала. Я нагнулся над ней:

– Что, хочешь обратно в корзину?

Она посмотрела на меня и – вот честное слово! – улыбнулась. Может, это была гримаса отвращения, но я считаю, что улыбка. Валентина, несомненно, понимала шутки.

Редкозубов объявил, что это дело надо обмыть, иначе «никакого проку». Он со своей бригадой дней десять был на Южном берегу, на «пятачке» Ораниенбаумском, ремонтировали пушки в зенитном дивизионе, – на днях вернулся, охрипший от простуды, и не с пустыми руками вернулся – привез две бутылки чистого спирта. Сели за стол, приняли «на грудь», и Федор Матвеевич, кашляя и посмеиваясь, принялся рассказывать:

– Башлыков из землянки вышел, поглядел на меня и говорит: «Дед, ты с ка-три знаком?» Я говорю: «Тебя на свете не было, когда я с ней познакомился».

– Кто это – Катри? – спросила Маша.

– Ну кто? Пушка. Зенитная система. У Башлыкова борода рыжая. И глаза бешеные. «Чтоб мне никаких допусков не было, – говорит. – Ноль в ноль. Чтоб передачи к прицелам без мертвых ходов». Я говорю: «Иди, комбат, побрейся. У нас мертвых ходов не бывает».

Федор Матвеевич усы расправил и принялся спирт доливать в стаканы.

– Был, значит, налет, – продолжал он рассказывать, – шли они гавань бомбить, и слышу, как Башлыков из всех четырех стволов по ним застучал. Мы уже на другой батарее тогда работали. Я после отбоя к нему пришел – «Ну что, борода, были у тебя мертвые ходы?» – «Нет, – говорит, – не было. И более кучно, – говорит, – разрывы ложились». – «Ну то-то, – говорю. – Ноль в ноль, значит». У него борода раздвигается на две части. «Благодарность, – говорит, – напишу на твою бригаду, дед». И вот, значит, с полным понятием. – Федор Матвеевич щелкнул легонько по бутылке.

Тут Валентина заплакала в соседней комнате. Маша поспешила к ней. Я тоже пошел посмотреть – может, привычка к плетеной корзине не дает девочке спокойно лежать? Но оказалось, что она просто мокрая.

Маша сменила ей, как говорится, форму одежды, уложила, и взгляд с дочки подняла на меня. Я стоял по другую сторону кроватки, положив руки на ее решетчатую стенку.

– Вадя, – сказала Маша тихо, – я очень тебе благодарна.

– Да не за что, – отвечаю.

– Есть за что, – сказала она.

Выходов в море не было, субмарины стояли у причалов. Теперь командование перенесло оперативную задачу нарушения морских сообщений противника с подводных лодок на авиацию флота. В дело вступил 1-й гвардейский минно-торпедный авиаполк – тот, который в сентябре 1941-го совершил первые налеты советской авиации на Берлин. Дальние бомбардировщики Ил-4 взлетали с ленинградского аэродромного узла, неся на борту по одной торпеде. Уже через несколько минут они пересекали линию фронта, их дальнейший крейсерский полет проходил над территорией и акваторией, контролируемыми противником. Сети и минные банки им не помеха. Пройдя полтыщи километров, летчики-торпедоносцы, далеко обозревая серо-голубую равнину Балтики, замечали дымы – и устремлялись к ним. И – счет на секунды – сквозь заградительный огонь шли на выбранную цель – сброшенная торпеда мчалась к транспорту – взрыв!

Нет, не все достигали цели. Но 60 процентов воздушных торпедных атак были результативными. За лето и осень сорок третьего года балтийские торпедоносцы потопили 46 транспортов противника.

Немецкие конвои отгородились барьерами от торпед из-под воды – получили торпеды, сброшенные с неба.

* * *