Любовь в былинном стиле

Колдун уж кинжал заговорённый в ладонь её вложил. И отошёл в стороночку.

Взор свой обратила Глашенька в небу ясному, молитву Богородице бессловно говоря. И вдруг, как будто с облачка, из ниоткуда голубь явился. В клюве его блестел комочек золотой.

К ладони свободной опустился он и положил нательный крест. Колдун стоял же ухмылялся, не видел он птенца.

Получив благословение, призвав все силы женские, превозмогая страх и ужас свой, приблизилась к врагу она. И махом косы русые кинжалом все обрезала. Повалились они на землю, к ногам колдуна. Он же поднять задумал их, к землице наклонился. Тут же со всей мощью русскою прижала Глаша к груди его нательный златой крест.

Свет ослепил очи Глашеньки. Лишь крик ужасный расслышала в конце своего сна.

Проснулась она с лёгкостью, спокойствием и стойкостью, уверенностью, что все невзгоды ей удастся побороть.

Пошла она к любимому. А он уж и с постели встал. Хоть ещё слаб, бледен был, да видно, что хворь чёрная уже с него сошла.

Возрадовалась женщина, на шею милому кинулась. Легонько обняла.

– Где ж твои косы, Глашенька? – воскликнул тут супруг.

– Что косы. Всё пустое это! Главное – ты здоров! Ты жив! Я вместе с тобой, рядом мы. А косы отрастут.

И стали жить счастливою и крепкою семьей. Растили свою Ладушку. Ещё детишек дал им Бог. С душой они работали и друг другу опорой были всегда, везде, во всём. Никакие силы тёмные не могли теперь вмешаться в их верную, преданную любовь.

Конец

Татьяна Юхнавец

Олеся

Во деревне белорусской тихонькой, во деревне Полюшке, деревеньке маленькой, жила-была семья благочестивая. Семья была добром, здоровьем, да уважением богатая. Почитал отец Апанас жену свою Паулину. Да и люди в деревеньке семью почетовали, проходя мимо дома добротного, в пояс кланялись.

Апанас и Паулина доченьку свою Олесю растили. Растили-пестовали, нарядами баловали. Не чаяли души муж с женой во Олесеньке, не могли счастью своему нарадоваться.

Но недолго счастье у хозяев благих на дворе задержалося – помер отец Апанас нежданно-негаданно. Помер отец, всё хозяйство на мать Паулину оставил: и курей, и свиней, и овец, и кобылу Маланку – кобылицу золотую. Помер отец, дочку маленькую сиротинушкой покинул.

Причитала мать, плакала. Плакала, слезами заливалася:

– Ой, ты, муж мой, муженёк Апанасик, на кого ж ты меня покинул?! Муж мой – свет очей моих, на кого меня покинул-оставил, не стерплю я! Не стерплю, да и с тобой во могилушку залягу.

Не слегла Паулина во могилушку мужнину, а слегла на полатях, горюшко слезами заливаючи. Потускнели глаза материны, поседели волосы, да покрыло лицо женское паутинка морщин разносетчатая.

Всю работу домашнюю дочь Олеся на себя взяла, на плечи свои маленькие-худенькие навалила. Не играла с детьми деревенскими, не веселилася, да людей совсем чуралася. Матери девочка обед варила, простыни набело выстирывала, и курей, и свиней кормила.

Когда дела дворовые дочиста доводила, переплетала косы свои русые, узлом крепким перевязывала, на кобылу Маланку садилася, да по полю пшеничному носилася. Носилася, ветерок белорусский догоняла, облакам платком цветастым махала, с солнышком, за рощу берёзовую уходящему, прощалася.

Год прошёл, второй, который минул… Стала Олеся девицей на выданье. Всех подруг уже разобрали, а её не брали. Строгою Олесю в деревне величали. Всё за матерью девица присматривала, во дворе правила.

Выхаживала дочка мать родную, да и не заметила, как большухой стала. Осталася Олеся без мужа да без детей, ибо и отцом, и матерью, и мужем, и сестрой своей матери нареклася. Косы с каждым годом себе всё туже плела, на улыбку добрым молодцам скупилася, от людей отвернулася.

Только видели её за работой, да в полях вечерних на кобылице лихой – Маланке золотой.

Вот пришла в земли белорусские весна-веснянушка. Тронула весна земли холодные, дохнула на них ветром тёплым, ласковым. Покрылась земля росой белёсой, засверкала на проталинах. Уж и не разгадать было: то ли снег ещё в роще пестится, то ли в платье из росы-жемчуга землю девственную белорусскую принарядили.

Заблестели стволы берёзовые, засветилися, солнцу весеннему поклонилися, почками, да ветвями перекрестилися. Стало в роще белым-бело, да светлым-светло, вся земля белорусская засветилася.

Посветлело ещё более лицо Олесино, и ни дать ни взять – птица белая. Гордая, неприступная, одинёшенька.

Как и все годки на дворе правила. Правила, порядок блюла. Помогал ей лишь Трофим-сухарь, плотник-труженик, мужик странненький. Он людей не знал, ни семьи не знал, сухарём-бобылём к Олесе в дверь постучал. Постучал, попросился на работу к ней. А уж к ней стучал неспроста мужик. Прослыхал Трофим во округе своей, что сухая-неприветливая Олеся была. “Ну как я. Так и сладимся”, – подумал так плотник-труженик и остался он у Олеси по двору дело вести.

Вот одним деньком всю работу во хлевах Олеся переделала, кур загнала за ограду, коз подоила, а потом матушку свою поправила, да и в поле с кобылицей засобиралася.

Воспорхнула вечером Олеся на кобылку свою верную, понеслась во поля весенние. Так весна Олесю всколыхнула, что во рощеньке во берёзовой кобылицу свою Маланку она усмирила. Слезла девица с кобылицы, заломила руки к солнышку уходящему, да взмолилася Олеся батюшке-отцу невидимому:

– Батюшка-отец, родненький, помоги мне по-доброму. Нету моченьки моей, нету силушки. Опостылела, осточертела мне жизня-жизнюшка.

Посмотрела девица на солнце красное, окинула взглядом землю родную, да и крикнула пуще прежнего, что было силушки девичьей:

– Ты, отец родной, пощади меня! Коли есть в тебе сострадание да любовь, забери меня к себе на небушко! Иль совсем отпусти мою душеньку! Нету мочи терпеть, издыхаю я.

И в таких сердцах дева крикнула, что откуда ни возьмись из-под земли родимой образ белым светом слепящий, образ белый батюшкин перед Олесиными глазами предстал.

Образ статный, крепкий, добренький. Славным светом глаз обнимающий.

Испугалася Олеся, отпрянула, глаза рученьками закрыла. Постояла немного так, потом рученьки опустила. Не исчез образ батюшкин, говорить стал речь он тихую:

– Добрая ты у меня выросла, доченька, вон кака краса-умница. И сильна, и мудра, и упрямица. Вся в меня удалась. Я б тебя из мира сего сразу выделил, и узнал бы тебя в одночасие.

Поклонилася дочка-девица отцу родному до земли белорусской. Поклонилася да промолвила:

– Ты, отец мой родной, мой родименький. Ты родил меня с моей матушкой. Так скажи мне, девке-дочери, зачем мне и ум, и красота, и мудрость мои? Зачем мне всё это, коли нет у меня ни мужа, ни дитятки.

Поклонилася ещё раз Олеся, да продолжила:

– Говорю тебе, отец-батюшка, не томи меня! Забери к себе, аль совсем отпусти, уж совсем я да несчастная.

Послушал батюшка Апанас дочку свою, и ответил ей:

– Не держал я тебя, Олесенька, никогда и нигде, не подумывал. Ты свободна была, как на четырёх ветрах. С твоей силушкой и умом твоим никто не мог свободу у тебя отобрать. Никто не мог, да и я не мог. А несчастье твоё ты сама себе выбрала. Себе выбрала, привязала к себе. Горько мне смотреть было, твоему отцу, как страдаешь ты, но не мог помочь, не было силушки. Всю силу свою я тебе передал, чтоб со всем во миру ты справлялася.

Слушала Олеся батюшку, не перечила.

– Благодарен я тебе, дочь прекрасная, что за матерью ты уход вела, мать смотрела, скот кормила, по двору ходила. Но теперь и твой черёд настал. Пришла пора весенняя, возрастает трава новая, распускаются почки налитые, родятся зверьки-детёныши. И тебе пора, Олеся милая, суженного найти, да мать родную внучатами побаловать.

Призадумалась Олеся, глянула на отца, да так слова батюшкины в сердце её отозвались, что и сразу слово сказывала:

– Батюшка милый, отец ласковый, я пойду дорогой своею, дорогой девичьей, выберу по совету твоему, кого захочу. Полюблю я добра молодца, и ничего мне дурного не станется.

Улыбнулся батюшка во усы мужицкие и сказал дочери слова отцовские:

– Тот молодец, которого полюбишь ты, станет самым счастливым на земелюшке нашей, на земелюшке-белорусочке. А тебе открою тайну-тайную: огранился алмаз до брильянта чистейшего.