Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Она сделала последнее усилие, когда объяснила мне, что именно я потеряю, любя, как она выражается, «женщину, которая не может подарить жизнь». До того, как Этьен погубил ее, Марина была счастливой матерью двоих малышей. Они выросли, у них тоже родились дети и внуки, а потом и правнуки, и так далее. Теперь у Марины десятки потомков по всему свету, и она следит за ними – помогает им иногда. Она показала мне одну из своих подопечных – девочку-подростка по имени Энни, нормальную лондонскую дурочку-школьницу, разве только почему-то похожую на Марину до неправдоподобия. И объяснила: такая вот Энни, и ей подобные – то, чего никогда не будет у меня, если я стану жить с ней.

Дети. Марина переживает, что я покину сей мир, не оставив потомства.

И нет никакого способа объяснить моей бедной вампирше, для которой вопросы материнства и детства важны, что я… мужик. Ну то есть я не испытываю, как некоторые, панического страха перед перспективой стать когда-нибудь отцом. Но точно не сижу ночами, мечтая услышать топот маленьких ножек. Мне это в принципе фиолетово, и уж точно не заставит отказаться от любви к ней.

Может, у меня винтов в голове недостает. Может, это просто нормальная мужская реакция. Женщина, которую я люблю, для меня важнее каких-то абстрактных упущенных возможностей. И это, по-моему, довольно просто понять.

Так что, возможно, я и не прав, когда думаю, что у нас с Мариной «все сложно». Не так уж и сложно, получается. Есть некая система ценностей, и в этой системе есть приоритеты. Мой приоритет – она. Быть с ней. Эгоистично? Может быть, не спорю. Марина говорит, что эгоизм – преимущественно вампирское качество. Ну если так, то я пока что веду себя гораздо более по-вампирски, чем она. Она-то идет, так сказать, тропой бескорыстной любви.

Не хочу я, честно говоря, тратить свои силы и время на размышления: кто из нас более безумен или эгоистичен, кто чем жертвует, кто больше приобретает. За последний год своей жизни я узнал много важного. Что любовь существует, например, – между прочим в ЭТО поверить было не легче, чем в вампиров. Как пел нам старый добрый Джордж Майкл, «When you find a love, when you know that it exists…» Когда ты находишь любовь, узнаешь, что она бывает, и что она случилась с тобой… Это меняет тебя. Навсегда. По-моему, это круче обращения. И я думал, конечно, о том, что в моей любви к Марине есть что-то ненормальное – что я заворожен ею, околдован, как герой другой странной песни… Что я иду вдоль по улице за своей Метелицей, женщиной с бледным холодным лицом, от которой не могу оторваться. Я звал ее когда-то, в самом начале нашей любви, Снегурочкой – я знал, что у нее холодные руки, и все мечтал проверить, вся ли она так же холодна. Я узнал. Да, у нее холодная кожа. И очень горячее, очень живое сердце – странно даже, как это она не тает. И ровно потому, что я знаю, какое живое у нее сердце и какие теплые слезы, мне и кажутся такими смешными ее разговоры о том, что она типа «мертвая женщина». Глупая она у меня, хотя ей и двести с хвостиком.

Я не хочу сейчас думать лишнего. Я хочу вспоминать, как мы с Мариной, все обсудив и крепко поплакав, дали друг другу наконец обещание не терзаться больше понапрасну. Как целовались в ее машине, слушая стук дождевых капель: на улице начался самый настоящий ливень. Как оторвались друг от друга, хохоча – оба понимали, что ведем себя нелепо, обнимаясь в машине, как подростки, в то время как у нас целая совместная жизнь впереди.

Отсмеявшись, мы поехали к ней домой – особняк у нее тут, в Холланд-Парке, просто замечательный. Особенно в нем хороши ковры на полах. Диваны. Ступеньки лестницы. Ну и кровать. Больше – кроме ковров и прочей мебели, на которую можно прилечь, – я ничего толком не разглядел. А что вы хотите? Мы не виделись почти два месяца. Я не целовал ее два месяца. Я почти забыл, как мне нравится в ней все, от аромата волос, который не описать, до вишневых глаз, до вкуса ее поцелуев. Она говорит, что мертва, что ее поцелуй – это поцелуй смерти. Значит, я знаю вкус смерти. И он нравится мне – нравится до безумия. Он… безупречен, вкус моей смерти.

Подумать только – я почти забыл, как горит от прикосновения ее ледяных пальцев моя кожа. Почти забыл, как неутолима моя жажда БЫТЬ с ней.

Я думаю иногда, что эта жажда мучительней, чем ее тяга к крови. Марина может есть раз в неделю. Я не могу прожить без ее поцелуя даже пару часов.

Сегодня утром погода поменялась. Вчерашнего ливня словно и не было – небо, которое я вижу в окне краем глаза, синее-синее. И какое-то очень чистое. Словно дождь, простите за банальность, смыл всю муть и серость с мира. Утро моей новой жизни, жизни между человеческим и потусторонним миром, оказалось солнечным и светлым. В этом есть ирония: Марина не вносит солнца. Но с точки зрения всяких общих метафор то, что природа приветствует наше воссоединение улыбкой, все-таки хорошо. Ну так мне, человеку, кажется.

Марина что-то бормочет во сне, и слегка шевелится – поворачивается так, что я могу смотреть на ее прекрасное, даже во сне счастливое лицо, и шею, и обнаженную грудь. На ее бледной коже тускло поблескивает мой подарок – антикварная гранатовая подвеска. Я купил ее для Марины на Новый год, еще не зная, кто она и что – купил потому, что цвет камня напомнил мне цвет ее глаз. Я не прав, называя их все время вишневыми – они гранатовые, на самом деле. Мне так приятно, что она носит эту вещицу – что, даже пытаясь расстаться со мной, она носила на себе эту выбранную мной интуитивно гранатовую каплю. Она похожа на капельку крови, эта подвеска.

Я искренне готов буду, если что, отдать Марине свою кровь. Вот и хорошо, что ее шее всегда украшает молчаливое напоминание об этом.

Я протягиваю руку, чтобы коснуться кончиком пальца камня на ее шее. А потом поглаживаю кожу рядом. Я не хочу нарочно будить ее – на заре она сладко так спит – но я надеюсь, что она почувствует мое прикосновение. Я лежу с ней рядом, но я все равно скучаю по ней. Я хочу, чтобы она взглянула в мои глаза, и улыбнулась вместе со мной утру нашей новой жизни.

Марина улыбается, не открывая глаз, и накрывает мою руку своей.

– Ты правда здесь? Мне ведь это не снится, нет?

Я улыбаюсь в ответ:

– Открой глазки и узнаешь.

Ее улыбка становится шире:

– Я и так знаю. Просто кокетничаю.

Я склоняюсь, чтобы прижаться губами к ее лбу:

– Правильно. Кокетничать – это хорошо. Это я одобряю.

Она подтягивается ко мне, поворачивает лицо, чтобы мои губы оказались на уровне ее губ, и пытается что-то сказать одновременно с поцелуем. Получается, естественно, какая-то ерунда, и мы отрываемся друг от друга со смехом.

Марина садится в кровати, и обиженно смотрит в окно – надув губы и хмурясь, как маленькая девочка.

– Чертово солнце! Ну кому оно нужно в таких количествах?

– Не занудствуй. Где свет, там и тень. Будем жить на границе двух миров.

Она бросает на меня серьезный взгляд, и сплетает свои пальцы с моими:

– Вот не знаю я, Влад, что о тебе думать… Ты иногда говоришь такие… многозначительные и глубокие вещи. И я никогда не понимаю, это ты случайно брякнул, или правда имел в виду что-то особенное.

Я пожимаю плечами:

– Тебе надо просто меньше думать. Когда ты думаешь, все вокруг ужасно запутывается. Нам обоим надо просто быть… проще, пардон за каламбурчик. Тьфу, у меня как-то плохо сегодня с утра получается разговаривать. Иди лучше сюда, давай я буду тебя целовать.

Она послушно прижимается ко мне, и говорит очень тихо:

– Как у тебя все просто, человек…

– Это просто, – я подчеркиваю слово, и выразительно двигаю бровями, хотя она на мое лицо сейчас и не смотрит, – это ПРОСТО потому, что я тебя люблю. И это все, что имеет значение.

– А я тебя. Я люблю тебя.

Она вздыхает, и жмурится, и тянется ко мне, чтобы поцеловать.

Просто. Сложно. Никуда мы, видимо, от этих двух слов не уйдем. Ну и не надо, наверное. Я ведь уже решил сегодня с утра пораньше, что все это – все, что с нами происходит или еще произойдет… Все это – «между». Между ночью и днем. Между светом и тьмой. Между реальностью и сказкой, жизнью и смертью. Между мужчиной и женщиной.

Только я тогда, утром, был не прав. Наше «между» – не сумеречная зона. В нем нет ничего туманного, неопределенного и серого. Оно чистое, резкое, пугающее и прекрасное, как лезвие ножа или блеск солнца в холодной воде. Мы принадлежим к разным мирам, и они не могут смешаться. Но мы по своей воле пришли на их границу, протянули друг к другу руки, и сплели пальцы. Мы стоим на рубеже света и тени. Мы вместе. И это наше счастье, и наша беда.

И просто – наша жизнь.

Мы будем ее жить.

И пусть все будет как будет.

***

Бокал дрогнул в моей руке, красные капли упали на ковер и быстро впитались в мягкую шерсть. Нежная роза, вытканная мастерами из Обюссона в далеком XVII веке, стала чуть краснее. Не стану чистить… Пусть этот темный тон остается – роза так только красивее. Объемнее. И потом, мне нужны эти красные пятна, едва заметные: не знаешь, где смотреть – никогда не найдешь.

Они нужны мне, чтобы навсегда запомнить этот вечер.

Неудивительно, что у меня дрожали руки и я едва держал в руках бокал. Меня всего трясло, когда я стоял в темной прихожей – пальцы не слушались, когда я пытался размотать шарф на шее, расстегнуть пуговицы пальто. Они и сейчас не слушаются – лишь усилием воли я заставляю себя писать эти строки. И ведь надо же – они получаются вполне ровными… Вот что значит сила воли и сила привычки. Я пишу, повинуясь давней привычке – излагать на бумаге свои мысли, свои воспоминания. Глупо, конечно, – я никогда ничего не забываю, так что мне это не нужно. И никому не нужно – потому что я никому не интересен, у меня нет ни детей, ни друзей, а значит, у этих записок нет адресата. А я никогда не поверю, что люди в самом деле ведут дневники только для себя, не рассчитывая, что кто-то их прочтет. Зачем тогда вообще писать, зачем шлифовать литературную форму, искать верное слово, нужную фразу? А ведь все делают так, даже в дневниках. Я делаю так, хотя в моем случае это действительно никто никогда не прочтет… Но в том-то и смысл: я, может быть, единственное живое существо на планете, которое пишет дневник для себя. Потому что когда я пишу, то выпускаю часть воспоминаний наружу. Фиксируя их на бумаге, я избавляюсь от них. Мне это нужно. Я не могу жить со всеми этими мыслями в голове. Я сойду с ума.

Хотя о чем я? Вероятно, я уже сумасшедший. Я сошел с ума давным-давно.

Но я никогда еще не чувствовал себя таким безумным, как сегодня. И таким спокойным. Я словно разделился надвое: одна половинка готова была взорваться от ярости. Другая… другая словно умерла. Оцепенела.

Ее машина была припаркована на тихой улочке возле школы. Она часто бывает там, и, конечно же, я знаю почему. Но сегодня она впервые привела туда его. Показала ему свой секрет. Теперь он знает все. У нее больше нет от него никаких тайн.

Между ними нет никаких преград.

Они будут вместе – теперь это ясно.

Я смотрел, как они сидят там вдвоем, в ее машине, в полумраке. Я был близко. Я слышал их шепот и смех. Слышал их поцелуи. Видел его улыбку, надежду и нежность в ее глазах. Она счастлива. Счастлива, оттого что он с ней.