Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Я был близко – стоял в темноте под дождем, который моросил весь день и теперь усиливался с каждой минутой. Я чувствовал, как капли влаги стекают по лицу, по шее, холодными струйками бегут по спине под одеждой. Это было неприятно. Но мне было все равно. Я оставался на месте. Я смотрел на них, на их счастье. И выбирал.

Мне ничего не стоило подойти к ним, вытащить его из машины, бросить на мостовую и вырвать ему горло. Или сердце… Он бы даже не успел понять, что происходит. Она… она поняла бы. Она бы сразу поняла, что случилось. И счастье в ее глазах сменилось бы болью. И я не смог сделать этого. Я выбрал… не делать.

Почему?

Что остановило меня?

Вот я сижу теперь в своем кабинете за столом светлого дерева – это мой любимый стол, в стиле ар-деко, я купил его когда-то в Париже, и мне до сих пор доставляет огромное удовольствие просто прикасаться кончиками пальцев к полированной поверхности, это меня странным образом успокаивает… О боже, я жалок, жалок! Я пытаюсь на полном серьезе найти утешение в вещах. Во всех этих столах, коврах, в кожаном кресле, которое купил здесь, в Лондоне, – любовно выбирал его: до сих пор помню тот дом, где разорившиеся дети распродавали имущество умершего отца… Как могут все эти вещи помочь мне? Что вообще может помочь мне?!

И сколько можно лгать самому себе – уходить в рассуждения, самоедство и упреки, только чтобы отвлечься от простой мысли… Все, что я написал сейчас, можно выразить одной фразой. «Сегодня я хотел убить человека. Я стоял под дождем, смотрел на то, как он обнимается с женщиной в темной машине, и хотел убить его».

Вот так. Вот так просто.

Но нет – на самом деле все совсем не просто. В том, что я хотел убить его, нет ничего неожиданного – это не стоит откровений. Не это причиняет мне боль, не это заставляет мои руки дрожать, не из-за этого я словно разделился пополам и все не могу никак собрать себя воедино. Дело не в желании убить его, нет. Дело в том, что заставило меня остановиться. Был ли это просто разум – расчетливость, которая сказала мне, что, если я убью его у нее на глазах, она никогда меня не простит и я потеряю всякую надежду? Нет – нет. Я и так потерял ее – какая надежда у меня осталась, если они настолько ВМЕСТЕ теперь?

Меня остановил не разум, не расчет. Я знаю, что это было – я знал там, под дождем, и знаю теперь, сидя за столом, любуясь на красное пятно на своем ковре. Я знаю, что не смогу причинить ей боль.

И я боюсь – смертельно боюсь того, что происходящее со мной… необратимо. Я стоял там и думал о том, что я всегда смогу убить его позже, не при ней. О, какое это было бы удовольствие – вырвать из его груди сердце, и держать его, все еще бьющееся, в руке, и смотреть в его красивые глупые глаза до тех пор, пока они не погаснут! Но я знал – уже тогда – что не смогу убить его вовсе. Потому что, даже если она не увидит этого, она узнает. И ей все равно будет больно.

И от этого будет больно мне. Больнее, чем сейчас. А мне так больно сейчас, что я даже не могу представить себе, что станет со мной, если будет еще больнее.

Я не хочу испытывать боль, не хочу бояться, не хочу подчинять свою жизнь ее жизни. Я хочу свободы – я хочу убить этого мальчишку, потому что он стоит между нами. Но я не убью… Потому что дело не в нем. Дело в ней.

Дело всегда, всегда было в ней.

1

Великая любовь – это, конечно, круто. Но когда дело доходит до организации совместного быта, большое чувство несколько теряется среди других проблем. Любовь случается с нами – если нам повезет, конечно, – она сбивает нас с ног, меняет жизнь. Мы пугаемся, радуемся, потом принимаем то, что на нас свалилось, и начинаем с этим жить. Мы до такой степени привязываемся к любимому существу, так начинаем от него зависеть, что нам хочется быть с ним все время – постоянно. У людей это обычно выливается в понятие «жить вместе». И вот тут начинаются сложности. Возникают практические вопросы.

Например, такой: куда положить мои диски? Или мои книги. Или, к примеру, мои штаны. Не то чтобы у меня было какое-то невероятное количество штанов – я не одежный маньяк и покупаю новые вещи главным образом потому, что работа обязывает: арт-директор мужского модного журнала не может всегда ходить в одном и том же. Проблема в другом. В Марининой квартире нет места для любого, сколь угодно малого количества мужских штанов, и вообще для посторонних вещей. У нее все слишком элегантно, точно и… одиночно рассчитано. Отличная квартира – центр Москвы, Чистые пруды, идеальное пространство для проживания успешной и сногсшибательно красивой молодой женщины. В квартире все так, как нужно ей – так, как ей удобно и привычно. Пространство заточено под нее – тюнинговано, как дорогущий автомобиль. У нее есть рабочее место, и шкафы, и музыкальный центр и диваны перед телевизором, и холодильник, в котором только с моим появлением появилась нормальная еда – раньше Марина дома особенно не ела. И еще у нее есть гардеробная, которая вмещает ровно столько вещей, сколько Марине придет в голову иметь (она из тех невероятных женщин, что на самом деле выбрасывают одежду, которую не надевали больше года, как рекомендуют глянцевые журналы, а не складируют ее тоннами – на случай, если настроение изменится). Все идеально, все на своих местах. И, несмотря на обилие свободного пространства, добавлять сюда что-то кажется странным. Чужие – мужские – мои вещи сюда просто не впишутся. Для них нет места в ее квартире.

И в общем можно сделать смелый вывод о том, что места для мужчины нет не только в ее квартире, но и в ее жизни.

Нет, поймите правильно – это не упрек. Трудно упрекать Марину в том, что она не планировала совместной жизни со среднестатистическим молодым москвичом, который не имеет привычки аккуратно складывать одежду и регулярно забывает DVD-диски в компьютере. Она вообще искренне собиралась всегда быть одна – к этому ее, как она полагает, обязывала сама ее физическая природа (хотя, по-моему, степень обязательности тут примерно такая же, как в случае со мной и дизайнерскими джинсами, – ну кто реально заметит, что я хожу в старых? Кому я настолько интересен?). У нее была масса вариантов жить не одной – я даже теперь вроде как дружу с одним из этих «вариантов», Серхио его зовут. Но она их все отметала, и за это мне следует благодарить высшие силы. Она не ждала любви – ни моей, ни еще чьей-то. Не готовилась и место для нее в своей жизни не оставляла. Она была твердо намерена жить одна, и я это понимаю и принимаю. И я благодарен за то, что она это решение изменила.

Поэтому теперь, стоя над коробкой с дисками, которые я перевез из своей квартиры на Чаплыгина и которые совершенно некуда пихать, я могу только растерянно чесать репу. И упрекать себя за то, что столько всего с собой набрал. Глупо в наш век цифровых технологий держаться за материальные носители кино и музыки. Все можно в компьютер закачать. Моя привязанность к пластмассовым коробочкам с зеркальными кружками внутри неразумна, они дороги мне иногда не из-за звуков, которые на них записаны, – это все и правда есть в iTunes Store и «доступно для скачивания», – а из-за всяких обстоятельств их приобретения. Некоторые вещи я купил, когда они только-только появились в Москве, на Горбушке, у каких-то мутных пиратов-перекупщиков. Что-то привез из «своей первой заграницы» – интересно, есть ли у других народов такое священное почитание первого выезда за рубеж, как у «россиян»? Моей первой заграницей, кстати, был Лондон – я везучий парень. В общем, с каждой коробочкой у меня связано что-то сентиментальное – какая-то частичка прожитой жизни. Это не музыкальные записи вовсе, а человеческие слабости. Ну я человек, и у меня имеются слабости. В этом вся соль. Это Марине и нравится. И поэтому она никогда не скажет мне, что у меня слишком много барахла.

А я никогда не скажу ей, что она вполне могла бы попробовать переехать ко мне. Не так уж у меня мало места, и район тоже хороший – тот же самый, собственно, квартиры в двух минутах пешком. Но я ей даже и предлагать не стал. Во-первых, втиснуть ее в безалаберное пространство моего обитания было бы ничуть не легче, чем меня в ее белоснежный дизайнерский рай. В любую уютно выстроенную одинокую жизнь трудно вписать второго человека – нужно сильно себя перекроить, и изменения в квартире лишь наглядно отражают те внутренние перемены, ту перестройку организма, которая нужна, чтобы быть с кем-то ВМЕСТЕ. Это даже странно, как жалко отказываться от привычного, как это больно – меняться, жертвовать сонным комфортом, уютной летаргией одиночества, даже когда ты делаешь это ради безмерно любимого существа. Во-вторых… Во-вторых, мой переезд к ней – дело символическое. Она – больше меня. Ее жизнь – больше моей. И она впустила меня к себе: физически – в свою квартиру, а по сути – в свое сердце. И это такой подарок, огромный и, вообще говоря, все еще необъяснимый, что мне остается только похоронить на задворках сознания неясное ощущение, что я непременно буду скучать по своему собственному дому.

Я же не собираюсь в самом деле скучать по одиночеству, по жизни без нее? Конечно, нет. В конце концов, если для меня меняться – больно, но все-таки возможно, то она-то просто не может измениться. Такая уж у нее природа.

И мысль о том, что она, может быть, не впустила меня в свою жизнь, а поглотила мою своей, я сейчас словесно оформлять не буду. Главное, что мы вместе, а в каком уж я качестве (проглочен ею или в самом деле рядом иду) – не суть важно.

Потому что есть планеты и есть спутники. И я точно знаю, кто из нас спутник.

И вовсе не потому, что я по уши влюбленный идиот. И не потому что я страус, который прячет голову в песок, стараясь не видеть проблем. Чтобы не видеть наших проблем, надо быть совсем тупым. А я не тупой – я знаю, что от наших проблем не спрячешься. Как в том старом анекдоте было, про объявление в зоопарке? «Не пугайте страуса – пол в клетке бетонный!» Наши проблемы – они как этот бетонный пол. И никакое количество романтических поцелуев в темной машине посреди залитого дождем Лондона, и никакие наши улыбки, и даже наше молчание по ряду важных вопросов надолго нас от этого бетонного пола не спасут.

Размышления об этом, однако, непродуктивны. Если уж я что и изучил досконально за последний год – год любви к Марине, – так это то, что она всегда придерживается избранной линии поведения. Решит быть несчастной и озабоченной – и ничто ее не успокоит. Решит быть счастливой – будет такой счастливой, что умри все живое. В Лондоне я сумел переломить ее настроение (и это было чудо, на самом деле) – она-таки решила быть беззаботной и веселой и отдаться, так сказать, нашей любви. И поэтому я теперь переезжаю. И поэтому столкнулся с проблемой того, что я-не-вписываюсь-в-ее-интерьер. Коробка с дисками в этом плане – всего лишь символ, но очень наглядный. Коробка эта обычная, картонная, прочная – такие очень любит герой «Ютуба», жирный японский кот Мару: его хозяйка регулярно выкладывает ролики о том, как Мару, помешанный на всяких дырках, влезает в разного формата коробки и ведет с ними безнадежную борьбу. Страшно себе даже представить, что же такое эта японская девушка все время покупает, чтобы обеспечить Мару нужным количеством картонных врагов. Или, может, она специально покупает все время новые пылесосы и телевизоры, чтобы ему было куда скакать?.. Это сильная мысль – кот Мару как двигатель японской экономики.

Какого черта я стал сейчас думать о Мару и вместе с ним обо всех котах по определению? Мой кот – мой покойный кот – еще один элемент моей жизни, который никак не был совместим с Мариной. И поэтому я его потерял, что тоже символично. Но я не хочу сейчас об этом думать. Я лучше предамся самоуничижению, глядя на коробку, которая, как уже было сказано, приехала со мной на такси с Чаплыгина и теперь торчит посреди светлой Марининой гостиной, как гнилой недолеченный зуб среди идеальных коронок. Ну или, если быть гламурнее, как золотая фикса во рту Джека Воробья.

Надо, короче, выкинуть к чертовой матери все эти диски. Кому какая разница, что вот этот диск «Иисус Христос – Суперзвезда» я когда-то с большим волнением приобрел в контрабандистском ларьке в фойе кинотеатра «Ударник»? Я уже сто лет его не слушал.

Я сажусь на корточки возле коробки, чтобы поднять ее и решительным движением уволочь во двор, в направлении мусорного ящика. Собственно, я задерживаюсь только для того, чтобы последний раз сентиментально полюбоваться на любимые обложки. И тут в комнату входит моя прекрасная возлюбленная – она возилась на кухне, варя кофе, – я слышу восхитительный запах, кофе она варит, по-моему, лучше всех в мире. Молниеносно оказавшись рядом, Марина наклоняется над моими предназначенными на выброс сокровищами.

Восхитительное обстоятельство моей новой – уже почти совместной – жизни с любимой женщиной заключается в том, что для кого-то разница есть. Марине не все равно. Ей интересен весь мусор, который я собрал за свои двадцать семь лет.

В голосе ее звучит неподдельный восторг:

– Ой, оригинальная запись «Суперзвезды»! Здорово как… Я так хорошо помню, как ходила на премьеру. Эндрю меня пригласил. Это было так круто – такой драйв, просто нереальный!.. Критики все обругали, конечно, – но когда они этого не делают?

Ее темные вишневые глаза загораются энтузиазмом, яркие губы раскрываются в улыбке, и она, не говоря больше ни слова, хватает диск из коробки и, пританцовывая, отправляется к музыкальному центру, напевая на ходу «I don’t know how to love him». Через секунду квартира уже полна звуками музыки, и Марина кружится по комнате, единолично изображая целую ликующую по поводу въезда в Иерусалим главгероя толпу. Комната освещена рассеянным светом – за окном солнце, но занавески из светлого льна плотно задернуты. В приглушенном свете светлая кожа Марины словно сияет, и красный отлив в темных волосах, которыми она задорно встряхивает, кажется еще богаче и сложнее. Как у самого ценного красного дерева.

Она красива, как богиня, и я люблю ее до остановки сердца. Я знаю, о чем говорю, – у меня она, эта остановка сердца, была. Правда, не от любви, но это в широком смысле все равно.

Я люблю ее. И это все, что имеет для меня значение.

Марина скачет по комнате и поет. Такая юная и задорная, такая замечательно двадцатитрехлетняя. Она говорила сейчас, на минуточку, о событии, которое произошло в 1971 году. На Бродвее, в Нью-Йорке – в Большом, так сказать, Яблоке.

Вот такого рода разговоры бывают у людей, когда они живут с бессмертными. И от такого рода ситуаций, собственно, у нашего смертного брата и захватывает дух. У кого бы не снесло крышу, если бы его столь очевидно юная возлюбленная упоминала время от времени между делом о том, что лично была свидетельницей самых неожиданных и разных событий в истории – событий вековой или более давности?

Надо все-таки спросить у нее, где хранятся сокровища Романовых. Хотя она не скажет, конечно. Она вообще не очень любит отвечать на специальные вопросы о прошлом – своем и остального мира. Тем ценнее моменты вроде того, что мы пережили только что, – когда какое-то воспоминание случайно срывается у нее с языка. Очень важные моменты в нашей жизни. Моменты, которые говорят мне, что она полностью расслабилась в моем присутствии – ничего от меня не скрывает.

Она говорит иногда, что самое главное, что дарит ей мое присутствие в ее жизни – возможность быть самой собой. Не притворяться. Не играть никаких ролей. Ни роли юной девы, ни роли моей начальницы, ни просто – роли смертного человека с жизненным опытом, ограниченным теми двадцатью тремя годами, на которые она выглядит. Теми двадцатью тремя годами, когда – двести лет назад – ее убили, чтобы затем насильно вернуть к жизни. Убили по прихоти, которую убийца считал любовью.

Может, он правда верил, что это любовь?

И как – если это так – можно вообще разобраться, что такое любовь? Как узнать: то, что происходит у нас с Мариной, – любовь, или безумие, только чуточку другого рода? Менее, может быть, агрессивное, но, наверное, в конечном счете не менее пагубное.

Не стоит мне сейчас об этом думать. Смысла нет. Стоит наслаждаться моментом, когда она счастлива и я счастлив – когда мы оба можем расслабиться. Конечно, такие моменты бывают только наедине – на людях мы оба играем. И, собственно, ради того, чтобы таких моментов было как можно больше, люди и съезжаются, несмотря на то что это трудно, и им, на первый взгляд, некуда на новом месте девать свои штаны.

Ясно, что диски я выбрасывать не буду. И беспокоиться по поводу того, куда их девать, я тоже не буду. Марина имеет нынче намерение и настроение быть счастливой – значит, оно все как-нибудь устроится.

Она продолжает танцевать, бросает на меня взгляд через плечо и, заметив, что я к ней не присоединяюсь, поднимает брови:

– А ты чего стоишь? Немедленно танцевать!

Я неопределенно хмыкаю, и она корчит недовольную гримасу:

– Зануда!

– Я не зануда, просто из меня танцор еще тот.

Ну я мог бы догадаться, конечно, что возражения приниматься не будут. Она подтанцовывает ко мне, решительно берет за обе ладони и рывком поднимает с пола – я как сел возле коробки, когда она вошла, так и сижу.

У нее восхитительно прохладные руки, и ее бледные пальцы кажутся такими хрупкими и тонкими в моих обыкновенных мужских руках.

Я обнимаю ее за талию: