Восхождение Эль

– Государственная необходимость, – скупой официальной нотой бросил Сент. – Тебе знакомо это понятие?

Шон кивнул. Казалось, он даже доволен произведённым эффектом. Хотя бы тем, что заставил императора Таифа ответить. В данном контексте это могло расцениваться почти как оправдание.

– Никто не выжил, – не унимался колдун. – Историки говорят, эта бойня – самая жестокая и несправедливая из всех, что когда-либо видел зверь Ниберу на этой стороне тени. Жертвенная бойня.

– Сказочники много чего говорят… Я знаю, у тебя личное отношение к произошедшему с поселением дарнов, но это уже случилось. Зачем ты вспоминаешь сейчас, Шон? Вот-вот произойдёт эпическое событие, толпящиеся возле родового зала поэты уже погрузили перья в чернильницы и ждут момента, который они готовы прославить в веках. Иди и ты сделать своё дело.

Шон ухмыльнулся.

– Прославить? Это будет история о принце, зачатом с помощью колдовства?

Император сделал негодующий жест рукой, словно навсегда перечёркивая только что сказанное. Но Шон не унимался:

– Сент, такие истории очень любят в народе и именно они остаются в веках. О гомункуле, внесённом в чрево императрицы способом, противным жизни, о монстре, которому суждено погрузить землю в хаос. Слышишь, император?

Шон сделал вид, что прислушался к наполненному столь любимым дымом Сента пространству, и даже приложил трясущуюся ладонь к бледному уху, вокруг которого обвисали жидкие седые пряди. Наверное, не стоило злить императора, но напоследок он не мог отказать себе в этом удовольствии. Скоро всё закончится…

– Слышишь? – продолжал колдун-вайнир. – Ты думаешь, шелестят крыльями летучие мыши? Нет, император, это ваши подданные уже перешёптываются о том, что конец света начнётся сегодня ночью. В тот момент, когда у государя империи Таифа, великого и бессмертного Сента, родится седьмой ребёнок и первый сын.

– Хватит, – твёрдо сказал Сент.

Император не повысил голос, откуда же взялось гулкое, громкое эхо, заставившее заплясать пламя множества свечей?

– Хватит этой пустой болтовни, – Сент хлопнул по чёрному дереву подлокотника трона. – Что ты мне ещё можешь сказать по делу?

– Единственное, что я могу вам сказать, – стариком быть плохо, – усмехнулся древний Шон. – Ваше императорское величие могло бы предложить мне присесть.

Он протянул вперёд руку, и Сент увидел, что скрюченные пальцы его мелко дрожат. Но великий император всё равно боялся древнего Шона. Неразумным, животным страхом. Тем, что за гранью жизни и смерти.

– Ты мне не нравишься, – сказал Сент. – При других обстоятельствах, я бы тебя сразу уничтожил. Так что просто поблагодари зверя Ниберу за свою счастливую судьбу и скажи, чего хочешь. В тот момент, когда появится наследник, ты получишь это. И надеюсь, больше мы никогда не встретимся, и мне не придётся выслушивать твою старческую болтовню… Говори, что хочешь за своё колдовство.

– В тот момент, когда появится наследник, ваша ненависть не будет иметь ровным счётом никакого значения, – глухо засмеялся тот. – В старости иссякают желания. Самое паршивое: когда ничего уже не хочется. Вы можете снова сделать меня молодым? Не отвечайте. Это риторический вопрос. Чего я хочу? Я в любом случае получу это, ваше императорское величество.

Голос его звучал издевательски, или показалось сквозь дурман дыма?

– Только без неожиданностей, – сказал Сент. – Ты же и сам знаешь: это моя земля, и, случись что, в Таифе ты не скроешься – ни по эту сторону мира, ни по иную.

– Я знаю, – казалось, Шон забавляется разговором, и это выводило императора из себя. Но дело касалось будущего империи, её наследника, поэтому Сент и сейчас сделал вид, что не заметил насмешливый тон.

Глаза Шона, утонувшие в мелкой и частой сети морщин, смотрели особенно остро.

– Мне пора, – сказал он, повернувшись к скривившемуся императору вполоборота. – По моим расчётам это великое событие произойдёт с минуты на минуту. И я знаю, куда идти. Не посылайте со мной сопровождающих, ваше величество.

Он направился к выходу, резко остановился, словно о чём-то вспомнил. Обернулся:

– Кстати, вы не хотите приветствовать своего долгожданного наследника в тот момент, когда он появится на свет?

Сент передёрнулся, лицо его исказила гримаса брезгливости.

– Упаси меня Ниберу! – глухо сказал Император. – Потом. Я обязательно посмотрю на него, но потом… Когда-нибудь…

Он закрыл глаза, вслушиваясь в звук удаляющихся шагов Шона. Далеко на горизонте мелькнул бледный луч, проникая сквозь окно, осветил лицо мужчины. Сухие губы, обезвоженные пергаментные щёки, словно в любой момент готовые с тихим шелестом порваться на обрывки. Сента мучила жажда. Неутолимая, вечная жажда, ради которой он готов на всё.

***

Многочасовая невыносимая боль сменялась умиротворением, всепоглощающим и нечеловеческим, как и испытываемые страдания. Халь могла подумать, что наконец-то в родильном покое зажгли курильницы с самым сильным опиумным настоем, если бы не была уверена, что Сент строго-настрого приказал убрать из женской половины все средства, имеющие хоть какой-то наркотический эффект. Плод не должен подвергаться ни малейшему воздействию. Обезболивающие лекарства тоже попали в этот список, и теперь императрица не имела никакого шанса на облегчение страданий, хотя даже самая ничтожная служанка во дворце могла рассчитывать на дозу средства в случае, если нужно облегчить боль.

В перерывах между схватками Халь вспоминала, как она добивалась внимания императора, и это оказалось совсем не просто. По большому секрету за пять перламутровых жемчужин очень юная, но пронырливая мойщица Сента открыла ей стратегическую тайну. Единственной слабостью императора, сводящей его с ума, были нежные розовые пятки.

Халь рискнула и поставила всё на это план. Жемчужины оставались последним сокровищем, наследством ушедших на ту сторону тени родителей. Она драла пятки жёсткой пемзой и втирала в них очень дорогую горькую желчь зверя Ниберу, добытую в пустыне Ошиаса. Ступни постоянно кровоточили, и больше всего на свете с тех пор Халь ненавидела ходить. Ей всё время хотелось лежать, подняв ноги на жёстких подушках, но тщательно продуманный план по вхождению во дворец требовал действий.

Халь знала, когда начнётся весенняя охота, и где именно будет проезжать его величество в погоне за добычей. Ещё за пять жемчужин она смогла пробиться сквозь невидимый, но неприступный кордон, который отрезал от всего мира императорскую охоту.

Императрица помнит пронизывающий холод изморози на выжженном за последний месяц лета подшёрстке степи. Ободранные ступни прошило резкой болью, когда она сняла туфли, поношенные, но ещё сохранившие видимость былой роскоши, и скинула чулки, перештопанные невидимыми швами. Ждать пришлось очень долго, и когда в уже полуденном нагревшемся воздухе раздались клики охотничьих рожков, Халь почти утратила способность искренне улыбаться. Она ненавидела выражение счастье, которое вмёрзлось в её лицо тем невероятно холодным утром.

Но сейчас, в перерыве между схватками, она улыбалась. Когда подумала, что младенец, который вот-вот должен родиться, может хоть немного походить на синга. В свою первую ночь после той охоты они остановились в переносной юрте у Торсинга, стратега Ошиаса, степного нома, и у него к тому времени уже родилось много сыновей. Тогда ещё совсем малышей, и все – гибкие и мягкие, как тигрята. С глазами-лодочками и нежными локонами, не успевшими вызреть в жёсткую чернёную гриву, которую взрослые синги заплетают во множество тугих кос. Малыши возились тёплой, сопящей кучей под их ногами, и его величество хмурился. Их крики и вопли доставляли Сенту беспокойство, но Тор делал вид, что не замечает лёгкого императорского недовольства. Несмотря на всю суровость и дикость степного народа, дети у них – святое, и сыновья Тора могли безнаказанно играть в ногах у отца, пока сами не забудутся здоровым сном усталости тут же, на шкурах, расстеленных на полу юрты.

И скоро Сент сдался, перестал обращать внимания на эту тигриную возню. Принял в себя походный уют сингов и уже смотрел только на Халь, вернее, на её младенческие розовые ступни. Ночь отсветами пламени плясала по его чётким, тогда ещё сохранившим юношескую округлую нежность щекам. А потом он взял Халь на руки и отнёс в ту часть юрты, которую определил Торсинг гостям на ночлег.

– Вы будете любить, меня, ваше величество? – робко спросила она его, и Сент хмыкнул что-то неразборчивое, при желании это можно было принять за утвердительный ответ.

Он целовал её ноги, долго, сначала вкрадчиво и нежно, потом поцелуи стали всё рванее и рванее, а дыхание сбивалось, и всё главное, к чему Халь шла так долго, произошло настолько быстро, что она не успела опомниться. В ту ночь под сопение маленьких сингов за перегородкой они зачали первую принцессу. Эта тщательно подготовленная случайность решила судьбу Халь как действующей императрицы.

Потом она рожала Сенту каждый год по принцессе, и он становился всё мрачнее и мрачнее, а последние два раза даже не пришёл взглянуть на новорождённых. Девочки получались здоровые и миленькие, император изначально распределил всех в жёны между кланами. Последняя, Далия, оказалась вообще лишней в государственной политике. Сенту нужен был только наследник, и Халь, раздирая рот в крике во время очередной схватки, молилась, чтобы тот, кто с муками пробирался на этот свет, оказался мальчиком.

Всю беременность предсказания менялись, противоречили одно другому. Пшеница, смоченная мочой Халь, прорастала быстрее ячменя, посаженного рядом, это предвещало появление принцессы. Но личный императорский лекарь Андрус утверждал, что будет наследник: соски налитой груди императрицы торчали кверху, чего не наблюдалось во всех её предыдущих беременностях.

Когда подошло время, слуги закрыли ставнями окна просторной комнаты. По всему полу расстелили охапки трав, их меняли ежедневно. И сейчас что-то прошелестело по сухому благоухающему ковру. Во внезапно наступившую тишину – передышку – вторгся слабый звук незнакомых шагов. За те часы, что Халь провела в родильном зале, она уже узнавала походку всех, кто хлопотал вокруг неё вторые сутки. Но появление ещё одной бестолковой повитухи оставило императрицу равнодушной. Толку-то, если они не могут облегчить боль или ускорить процесс. Она поняла, что во рту у неё уже давно пересохло, и на подушку протянулась густая клейкая слюна.

– Пить, – тихо сказала Халь. Приказ прозвучал как мольба, настолько голос был истощён и слаб.

– Нельзя, – звук скрипучий, будто в гортани у говорящего просыпалось полстакана песка. Но мужской. Халь удивилась и открыла глаза. – Вам нельзя сейчас пить, Ваше императорское величество.

Она чувствовала, что в глазах полопались сосуды. От этого, и ещё, наверное, от слабости, всё, что её окружало, плыло как в тумане. Но… Человек, который стоял перед ней… Он и знаком, и незнаком одновременно. Халь могла поклясться, что никогда раньше с ним не встречалась наяву, но, тем не менее, узнала его. Тёмный лорд из её снов. Только гораздо старше, чем в кошмарах или грёзах. Пришедший поклонился и протянул к пересохшим губам белоснежную салфетку, смоченную в сладком виноградном вине.

– Вот, – сказал знакомый незнакомец, наблюдая, как она с наслаждением втягивает в себя хмельную влагу с салфетки, и тут же отдёрнул руку:

– Хватит, ваше величество. Нам ещё предстоит поработать. Не нужно ничего лишнего в организме, и жидкости в том числе.

– Ты…

Наконец-то, Халь может разлепить ссохшиеся губы:

– Кто ты? Где все?

Голос еле слышен, в нём не осталось никакой силы.

– Я велел всем убираться отсюда, – кивнул вошедший. – Вы знаете меня, императрица Халь. Хотя мы с вами никогда не встречались…