Дети стихии. Глория

– Сепаратизм? Измена?

– Пока нет, но, если не предпринять меры, это может стать результатом в лучшем случае. В худшем, наши головы покатятся по мостовым Карлеона, а Федерация будет господствовать в мире.

– Да, да… ладно, благодарю вас за доклад, ваше величество… Боюсь, у нас меньше времени, чем все думают.

* * *

Две недели долгих ожиданий накаляли обстановку. Требования Короля вызвали противоречивую реакцию в правящих кругах. «Титул Короля Конфедерации вовсе не формален и не должен передаваться путем выборов!» – утверждали старорежимники. Многие не поняли концепцию не готового до конца проекта союза, исполненного в кратчайшие сроки, грозились выйти из альянса. Единственной причиной, объединяющей эту кучку стран, являлся непреодолимый страх перед участью Офира и Шамбалы, где республиканские настроения привели к расхищению священных гробниц древних: полуразложившиеся тела лам, почётных хранителей и императоров выбрасывали из искусных нефритовых пещер, как ненужный хлам, рвали их на части, вырывали украшения, а потом топтали. Этот страх двигал Верховным Советом. Наследной главой альянса сторонники старого режима видели молодую принцессу Анну, которая, по мнению остальных, не смогла бы управлять сверхдержавой. Тем не менее, обе стороны ждали подтверждения требований дворца по вариантам исполнения этого безумного плана.

Ранним весенним утром, несколько фигур промелькнуло за окном Элеоноринского дворца. Прислуга была уже на ногах и спешно суетилась внизу, но большую же часть штата распустили в связи с нехваткой средств. Из ворот дворца выехал экипаж и направился в Замок Совета. Тёмно-синее небо постепенно озарялось ярко-розовым светом, стёкла домов, дороги и деревья отражали кровавые оттенки лучи грядущего жаркого дня, последнего в этом году. Лёгкий ветер постепенно приобретал агрессивный характер, намекая на скорое похолодание. Экипаж проехал по главной улице столицы, усыпанной золотыми листьями с Королевского парка, стуча колёсами по брусчатке.

Карета остановилась на пустынной площади Памяти, из неё вышел Король. Поднявшись по лестнице, он миновал Триумфальную арку, где огромными золотыми буквами было высечено «NOS MEMENTO»[4 - (лат.) «Мы помним»]. От арки по обе стороны Замка Совета расходилась высокая Стена Памяти, одно из чудес мира. Она возникла за одну ночь в день начала войны. С каждым днём неизвестной силой высекались имена тех, кто был убит в войне. Вдоль подножья стены горело авалонское холодное пламя, освещавшее надписи и напоминающее основополагающий закон жизни, особенно во время войны, Memento mori[5 - (лат.) «Помни о смерти»]. Медленной поступью он подошёл к тому заветному месту, где три года назад, вместе с тысячами других, появилось это имя, Элеонора Дарлинг. Единственное упоминание о её существовании, так просто, без излишних титулов и приставок, даже без даты, среди других имён неизвестных людей, мимо которых столичные горожане проходят каждый день.

– Прости меня, если я неправильно тебя понял – тихо сказал Франклин.

* * *

Принцесса Катарина сидела в своих покоях, продолжая разбирать бумаги, до которых сестра не успела добраться. Огонь весело потрескивал в камине, превращая пожелтевшие страницы бумаги в свернувшиеся серые трубочки. Личная переписка, старые приглашения на балы и приёмы. Некоторые она отправляла в камин, а некоторые бережно складывала в ящики. На письменном столе лежала приличная стопка различных бумаг, ждущих праведного суда. В этой стопке Катарина заметила маленькое старое изображение в бумажной рамке, отголосок прошлого. На ней сидели бабушка, отец, мать и две маленькие дочери. Катарина помнила, как огромную картину писал какой-то старый зарубежный художник, а эти маленькие графические копии заказал им, ей и Анне, отец. Картина была утеряна, как и те далёкие, мирные и беззаботные времена, когда семья была целой, когда все они дружно бегали по дворцу, как отец с хохотом догонял маму и Катарину с Анной, увлеченный игрой, а бабушка Бесс наблюдала за всеми и иногда смеялась над безобидной неуклюжестью внучек. Тогда не было ни пышных платьев, ни воинских инсигний, ни каких-либо знаков отличия друг от друга. Катарина вглядывалась в веселые молодые глаза матери, на не покрытое морщинами лицо отца.

Она побежала по тем же анфиладам, как бегала в детстве, звук ее каблуков гулким эхом отдавался по коридорам и залам, полы платья разлетались по полу тихим шорохом накрахмаленного шёлка. Ярким светом счастливого лица озарялись давно заброшенные, тёмные коридоры, они опустели и помрачнели, завешенные окна не пропускали воздуха. Она бежала в кабинет к отцу, сжимая в руках эту крохотную гравюрку, в надежде поддержать его в эти трудные времена, напомнить о поддержке семьи, чтобы посмеяться, а может, и поплакать вместе.

Обшарпанные двери преградили ей путь. Двери кабинета. Она постучала. Этот звук пронёсся по коридорам и был впитан тишиной. Катарина медленно отворила дверь. В комнате царил мрак. Тихо хрустел ворс пыльного ковра под ногами, Катарина позвала отца, но тот не ответил. Она подошла к окну и резко отдёрнула тяжелую пыльную портьеру с окна. Облако пыли поднялось и отразило свет жаркого дня, последнего в этом году. Когда оно рассеялось, свет озарил выражение лица Катарины, на котором отразился беззвучный ужас. Также свет озарил кованную позолоченную люстру и свисающий с неё тёмный продолговатый силуэт. Король повесился.

ГЛАВА II. Дни минувшего прошлого

Все, кто размышлял об искусстве управления людьми, убеждены, что судьбы империй зависят от воспитания молодёжи.

    Аристотель

Середина весны 293 года Эпохи Феникса

Политика – это прекрасное чудовище, заставляющее нас произносить то, чего не хочется произносить, улыбаться, когда этого совсем не хочется и делать то, за что тебя в любом случае осудят. Так говорила моя почтенная тетушка, королева Бесс на смертном одре. Жизнь может показаться многим сказкой, полной беззаботного смеха и счастливых солнечных дней, но это далеко не так.

Я родилась в одной из аристократических семей, однако детство у меня было несчастным. Мать не любила меня, отец не любил мать. Вместо привычного счастья по поводу рождения наследницы, начались регулярные скандалы. Моя мать, источник драмы, графиня Жанетта, запомнилась мне лохматой, небрежно одетой, сухой женщиной, вечно ругавшейся на больного отца, лицо которого я давно забыла. Мы жили в поместье Чармвел, в столичном районе Кэпелль, куда нас разместила троюродная сестра матери, правящая королева Шарлотта. Но через 10 лет, умер отец, мать добилась своего и выжила его, после чего начала страдать алкоголизмом. Как-то я проснулась от звука бьющегося фарфора и пьяного крика матери. Она кричала о том, что я свалилась ей на голову, что она была абсолютно счастлива, пока «эта полоумная» не выдала меня за «этого ублюдка», что я – результат недоразумения, очередная выходка отца. Очевидно, мать, в девичестве Мельвинг, не признавала брака с сэром Артуром Чарм, считая это очередной политической насмешкой старших кузин, ведь он был потомком королей, которых когда-то свергли Мельвинги. Но я до сих пор не могу понять, почему предметом её ненависти стал родной ребёнок. Тогда мать стащила меня за волосы с постели и поволокла по холодному полу анфилад, на глазах прислуги. Когда она дотащила меня до Охотничьего зала, дала тяжелую пощечину и ушла, сказав, что сил видеть меня больше не имеет. Это был последний раз, когда я видела свою мать. Тогда я сильно ударилась о косяк двери, лежала на полу, никому не нужная, и рыдала, не в силах подняться. Никто, даже прислуга, тогда мне не помог. Я доползла до своей комнаты, умылась и наспех оделась, безуспешно попыталась припудрить щеку, руки тряслись. Мне было четырнадцать лет и это было первое в моей жизни испытание.

День побега. Я набросила на себя плащ с капюшоном, пробралась через кухню на задний двор, сквозь тяжёлые кованные ворота – прочь из ненавистного поместья. Над Альбионом царил сезон дождей, я выпачкала своё платье в городской грязи и пару раз скользила по брусчатке, падала и разодрала коленки. Куда я побежала? К своей тётке, сестре отца, тёте Бесс Чарм, во дворец Карм-Дю-Нор, в надежде, что она приютит меня. Несмотря на то, что многие сейчас считают, что она была слишком суровой, я не считала её таковой. На фоне безумной матери, она воплощала идеалы справедливости и благородства. Разумеется, она могла бы прогнать меня, заляпанную грязью, ненужную матери, которую она никогда не жаловала, дочь, но до этого не дошло. Я чувствовала эту незримую связь между нами. Тётушка принадлежала королевскому роду, хоть и свергнутому, поэтому её дом был благородно и со вкусом обставлен. Мать, хоть и была из благородной семьи, перебила весь фарфор и хрусталь в Чармвеле, перепортила часть гобеленов и ковров; то, что имело цельный вид, было выставлено на торги из-за её разорительного образа жизни, поэтому комнаты там казались необжитыми. У меня ушли годы, чтобы восстановить Чармвел. Разумеется, тётушка представляла прошлую эпоху, что было видно по её поведению: она никогда не выражала чувств, была весьма требовательной, немного надменной. Но всё же, я чувствовала, хоть та и не подавала лишнего повода, что она меня любила. Это чувство, естественно, было взаимным.