Майские страсти

Подходя к площади Ермолова, Алина по-родственному коснулась горячего локтя Оксаны и, пытаясь, её успокоить, сказала:

– Давай сейчас присядем… Что там нам с Ромиком-то делать?..

Они подходили к пустой лавочке на площади. Говор молодых гуляк заглушался громким, субботним матом автомобилей. Оксана, несмотря на гораздо белее убедительный, чем у Алины, вес молодого тела, с невидимой лёгкостью её обгоняла. Искупникова еле поспевала за женой брата. Оксана, больше эффектная, чем красивая, хотя красивая больше, чем утончённо-женственная, провела ладонью по верхней части груди, той её части, которая не покрывалась воздушной тканью платья, которая, как увлажнившиеся глазки несчастной кокетки, перламутрово заблестела под обезумевшим солнцем.

– Что ж нам с ним делать!– присажимаясь, тонко воскликнула Алина и закусила нижнюю губку, которая тотчас побелела, но через мгновение стала чересчур насыщенно-алой.

– Не знаю… Пошёл он к чёрту!– сидя вскрикнула Оксана.

– Ну подожди… Так нельзя.

– Дурак он… вот что! Я извиваюсь… а он… дурак и ничего больше. Просто дурак! Я могла бы за его спиной ещё не такие дела вытворять. А всё-таки хорошо, что он настолько глуп, что ничего не понимает. Для него хорошо.

– Хорошо, что он и обо мне не всё знает.

– Всё он о тебе знает. Только виду не подаёт,– с отвлечённым оживлением сказала Оксана, высунула кончик розового языка и двумя длинными бледными пальцами убрала с него песчинку.– Тьфу, ты… ветер проклятый занёс. Откуда хоть он? Когда хоть закончится?

– Ох, стыдно… Я про себя,– Алина по-мученически вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Да ладно тебе… не умрёшь.

– Что… он теперь?

– Кто?

– Да Ромка!– Алина влажно цокнула языком

– А-а… Я думала ты… ха-ха! Да ничего… Он меня не бросит. Я хочу этого, но он меня не бросит не по той причине, по которой я хочу, чтобы это всё было у нас. Неудобно ему перед друзьями будет. Понимаешь?.. Статусная я девица. Высокая, стройная, сексуальная. Со мной рядом и он как будто, выше и круче становится, понимаешь? Он и полюбил меня, потому что меня другие любили. Ведь это как дважды два… Надоело…

– А друзья-то всё понимают.

– То-то и оно… что понимают. А он глаза выпучит и смотрит, как олень… как дятел какой-то, тьфу, зла на него не хватает. А по ночам… Как придвигается ко мне… как будто, я его вот-вот ударю или укушу. Боится невозможно как! Порой смотрю на него по утрам, когда настроение такое знаешь… бедное, что ли! Или по вечерам он ещё таким может быть! Ну вот, смотрю на него… Сидит на стуле, голову опустил, о чём-то тяжело думает. Моргает, реснички такие белесые.. хлоп-хлоп… как ребёнок он, понимаешь? Ручки свои большие сложит на коленках и думают так, что забывает, что я рядом… а я-то смотрю на него.

Оксана сама о чём-то тяжко задумалась. Её круглое, славянское, портретно-аристократичное лицо с немного впалыми, настолько, насколько это необходимо для крупной женщины, чтобы не казаться крупной, щеками, не очень пухлыми, из-за чего были видны косточки под её бледно-жёлтыми висками, выражало самую мучительную, даже мученическую непритворность. Испарившаяся, как будто под солнцем страдания, влажность груди сменилась матово-томным мрамором тревожного спокойствия. Ветерок флиртовал с тонкими, как паутинки, волосами Оксаны и ласкал ими её бархатное лицо. Верхняя и нижняя губки были сомкнуты с аккуратной нежностью, словно целовали друг друга. Груди, точно в противовес им, со страстной неторопливостью приподнимались, как медленные волны.

– Ничего бы я не изменила,– усмехнулась Оксана и слегка вульгарно запрокинула мощное правое бедро за левое.– И пусть всё катится к чертям.

– Дура.

– Ой, и ненавижу его, и жалко мне его,– она вдруг замолчала и схватилась за грудь, боясь, что, если будет продолжать, то голос выдаст рвавшееся из души рыдание.

– Не могу,– спустя минуту холодно сказала она.– Не знаю, как мне дальше жить со всем этим.

– Попробуй жить с кем-нибудь другим,– уголки рта Алины по-прежнему задорно приподнимались. Оксана с напускной завистью взглянула на неё. У девушек, имеющих такой же рисунок губ, как у Алины, приподнимающиеся уголки рта, когда эти проказницы разговаривают даже чуть-чуть насмешливо, делают особые, игривые едва заметные складочки, как будто немного взъерошивают ткань окраин щёк, так наивно прилегающих к этим опасным губам.

– Ага, конечно,– снова усмехнулась Оксана.

– Не нравится?– Алина, на миг задумавшись, убила комара на своей худеньком, нежном, точно электричеством атласа пронизанном левом бедре.

– Роме не нравится… Он же не муж, а какой-то… он же не со мной живёт… а с моим кольцом обручальным. С моим согласием.

– Да пусть живёт… не всё сразу. Москва не сразу строилась. А твоё согласие… это уже что-то. Он его принял, кстати. А это уже… немало.

– Вам, может и немало, а мне мало. Потому что гордости у вас нет

– Ну, да… Зато у тебя её хоть на хлеб намазывай.

– И намазываю,– по-дружески раздражилась Оксана и кивком головы стряхнула с глаз паутинку завечеревших волос, которые в этой маленькой пряди виделись не чёрными, а тёмно-коричнево-карамельными.

– Я тебе дело говорю. Дальше всё будет лучше. И этих не будет.

– Ты про любовников? Не понимаешь ты замужнюю женщину. Для чего нужен любовник? Да чтобы мужа заставить ревновать… чтобы Ромка не был таким хлюпиком… чтобы в нём сила проснулась. Я не хочу его видеть таким, какой он сейчас. Я его растормошить всеми силами своими хочу.

– И что же… так было всегда?

– А чёрт его знает,– с напускной злобой в голосе и жесте, Оксана резко отвернулась от Алины.– Наверное, да. Хотя… мы раньше… раньше он со мной жил, а теперь, скорее я с ним живу. Я! Я!

Оксана несколько раз больно ударила себя кулаком в грудь, так что послышался неприятный, глухой звук.

– Тихо, не кричи,– обняла её Алина.

– Ага… ладно.

– Пожалей себя… и его. Не сгорайте так!

– Да, это правильно.

Подул довольно сильный ветер и, впитав в себя запахи двух красоток, словно разнёс эти аромата по площади Ермолова, как сладострастную смесь жаркой, нежной, цветочной пудры загорелой горячей груди; мягкого, малинового тепла той части шеи, которая скрывалась под душистыми волосами Оксаны, и яблочный, кисло-сладкий, влажный вкус губ Алины.

– Не знаю, что тебе ещё, сказать, Алин. Я сама в себе запуталась. Вот сижу сейчас и не знаю, кто я. А ещё что-то от Ромы требую. Я сама дура из дур. И негодяйка, каких мало. Не знаю, что делать. И с Ромкой, быть, наверное, не могу. Не буду его больше мучить. Как он может со мной жить? Я такая неуклюжая. Как можно поладить с человеком, у которого с самим собой такой разлад! Беда!

– Ты не рви душу…Только не рви себе душу, Оксан. Всё наладиться. Всё будет хорошо, я уверена. Лишь бы вы поняли друг друга. Ведь это так легко. Но это очень много. Ты не переживай! Ох, и я дура. Сижу тут с тобой… разоткровенничилась. А мне надо было бы отлупить тебя хорошенько! Ой, хоть и ссоримся мы всё время с тобой, а всё-такие хорошо друг к другу относимся. И ладим мы с тобой нормально, когда надо. Видишь, и сейчас, как сёстры. Вам бы только сблизиться, и всё у нас будет хорошо. Я, вообще, должна здесь с тобой ругаться, а я так изливаюсь… Ты знаешь…– Алина нехорошо вздохнула и помрачнела, схватившись за бледную, холодную грудь,– мне страшно. Очень уж я большая. Нельзя быть такой большой. Ты думаешь, что надо ребёнком прикидываться?.. Нет. Слишком много меня в этом мире. Я мешаю другим. И ещё от этой огромной дряни я могу столько дарить добра, что оно станет злом, потому что нет людей, которые бы могли его вместить в себя. Оно выльется из них. И захлебнутся можно…

Оксана искоса-исподлобья глядела на родственницу глазами негритянки и всё сильнее сжимала губы. Так на инвалидов смотрит злые люди, проклинающие бога, как единственный источник бед этих несчастных калек. Казалось, Оксана вот-вот прыгнет, сожмёт кулаки и закричит на весь мир: «Чтоб тебе там плохо было! Ненавижу!»

Но она со всей силы обхватила мощными ладонями головку Алины, плача без слёз, поцеловала в щёку Искупникову и со злостью добра прижала вскрикнувшую от страха девушку к похолодевшей груди.

Оксана просидела в забвении полминуты. Алины пыталась что-то сказать и с неженским трудом сумела оторвать голову от заполнившейся лаской сердца груди Искупниковой.

Глава 3. Может ли несчастье или страдание быть причиной счастья?

Когда Андрей вернулся от Клинкина, отец лежал на диване в зале и читал газету. Он спросил сына про самочувствие и, удовлетворившись его ответом, включил телевизор.

Андрей пошёл в спальню. Было почти двенадцать. От Клинкина он побрёл к Ленинскому мосту, где, гоняясь за тенью ностальгии, вспоминал прошлый вечер и о чём-то мельком думал.

В двенадцать часов ему должна была позвонить Алина. Ещё за два дня до Дня Победы они договорились об этом Он был в романтическом предвкушении и ждал предстоящего разговора с глубокой тревогой. Яськов боялся, что Искупникова могла изобрести новый тон поведения, который способен был сдвинуть настроение Андрея в сторону от его прежних ощущений.

Яськов опасался, что эта беседа могла стать окончательным и неожиданным разрывом отношений с Алиной. Он пугался даже не самого разрыва, а тяжести той минуты, когда он произойдёт,– так порой боятся не смерти, а ада.