Майские страсти

Яськов опасался гибели двух только что осознавших жизнь созданий. Он пугался не насмешек со стороны Дмитрия, а той боли, которая могла хлынуть на Искупникову и на самого Яськова,– так порой боятся не ада, а смерти.

За несколько мгновений до двенадцать часов Андрей ощущал ножевую необходимость поиска. Он чувствовал себя настолько счастливым, что считал эту благодать незаслуженной и пытался найти в прошлом груз какого-нибудь мучения или согрешения, чтобы считать нахлынувшее счастье реальным. Ему почему-то нужна была тягость душевная для того, чтобы ощущать эта счастье в частности и счастье в целом вполне.

Яськов вдруг, неожиданно для себя, начал чувствовал прохладу свободы сердца. Он даже не наслаждался счастьем, а планировал, как его сохранить.

Настало двенадцать часов, звонка не было. Андрей со сладостной хитрецой самоудовлетворения улыбнулся.

Алина позвонила в пять минут первого.

– Привет,– уже давно изучив её финты, он, притворяясь, радостно сказал в трубку, как говорят люди, дождавшиеся чего-то желанного после многочасовых мучений.

– Привет. Ждал?

– Мы же договорились… об университете нашем поговорить…

– Вот и хорошо, умник… домашнее задание на выходные, что ли, тебе продиктовать? Я ходила с Оксаной по магазинам и очень устала. Она, вроде, тоже.

Сквозь расстояние её голос лился так же звонко и чисто, как если бы она говорила в двух метрах от Андрея. Привычно бархатистые и быстрые нотки выдавали желание Искупниковой спрятать какое-то нежелательное движение её души. Голос Алины, вкупе с растягивающимися интонациями наивной двоешницы-девятиклассницы, по-прежнему играл с мелодией нежной, тонкой, писклявой, чисто девической хрипотцы. Но Андрею удалось схватить новую её струнку: струнку боязливой дерзости, которая придавала голосу Алины летящую, однако, временами прерывающую свой полёт, шелковистость кокетства, заслонявшего, как и обычно это бывает у молоденьки девушек, до чрезвычайности страстное смущение.

– Отчего же она устала?– спросил Андрей.

– Ну конечно, не только от магазинов,– ответила Искупникова клубным голосом,– тем, в котором небрежность от заботы челюстей о жевачке перемешивается с тонкими, мягкими, воздушными, мечтательно-зовущими мотивами заигрывания.

– А отчего?

– Да у неё дома проблемы. Там такие ситуации… с Ромой. Ой, долго рассказывать… Она не знает, в общем, что делать. А мне ей помочь трудно.

Если бы голос Алины принадлежал великой певицы современности, все бы молились на него, как молятся на что-то святое и бессмертное. Есть в таких голосах нечто безумно смешное, гладко-писклявое, нечто кукольное, ненастоящее, детское, что так неотвратимо действует на рассудок самых адекватных тунеядцев и прохвостов.

– Она хоть его любит?

– Да как сказать… Она по-особенному к нему относится. У них нет ни кошки дома, ни собаки… Она, мне кажется, к нему, ха-ха, как к домашнему питомцу относится… но любит всей душой. Эта странная душа. Она его любит слабовато, но на полную катушку своей души. Сильней она не может… Эта её любовь – максимальная. Так что, он может быть доволен.

– Ну теперь всё ясно.

– А ведь я тебя спасла.

– От своих собственных догадок?

– Т же всё знаешь, зачем тогда спрашиваешь?

– Хотелось тебя спасти.

– А вот сейчас, прикрой рот, друг мой.

– Ты злишься сейчас?

– Да.

– Я тебе надоел?..

– Я сейчас недовольна тобой, потому что недовольна собой. Мне не нужно было бы с Оксанки начинать. С ней всегда лучше заканчивать. Так уж она устроена. Это очень странная душа.

– Как ты?

– Как и я!– закричала в трубку Алина.

Тут Андрей поймал одно рассуждение, которое больно пробежало по его сердцу. Он слишком хорошо знал Алину, и она это знала. Искупникова никогда бы не приняла такое над ней превосходство, потому что она настолько глубоко не могла проникнуть в мир Андрея. Он понял, что будь они вместе тогда, Алина стала бы его унижать за свои унижения, так как она считала, что он её оскорблял, хотя и невольно, показывая своё прозрение её чувств. Это что-то вроде усиленной жажды унижения в любви. Ему представилось, что несчастье сближения с Алиной было способно воздвигнуть самое прочное счастье, возможно, даже женитьбы на Исупниковой. Ловя себя на парадоксе (несчастье из-за Алины есть предтеча счастья с ней или это ловкая, подлая изворотливость его рассудка?) Яськов восхищался, удивлялся и пугался того, что ему виделось впереди.

– Слушай!– сказал он.– Впереди у нас… у тебя огромное пространство. У тебя огромное будущее. Из-за твоей души.

– Но и она сама немаленькая… но всё же… Как мне справиться с этим будущим!..

– Да, оно громадное. Да, море кажется необъятным, когда стоишь на берегу… но оно у твоих ног… и волнуется, и играет перед тобой. А ты стоишь… Оно у тебя, а не ты у него. А в ночи оно видно, когда его освещает луна…

– Мы сейчас с тобой поругаемся. Я не сто?ю.

– Тебе так кажется… а мы потом помиримся.

– наверное.

– И хорошо. После ссоры дружба всегда крепче, чем до…

– Чем до драки. Да, это так… дружба… хороша…

– Да.

– Ну да…

– Да уж…

– Уж да…

– Ага. Ты что сейчас делать будешь?

– Я так уже устала. Тебе открылась, а раньше Оксанке… и устала из-за этого… Ты не смеёшься на де ней?

– Над Оксанкой?..

– Да нет, дурак… Над моей душой…

–Ты серьёзно?.. Над душой смеётся только тот, у кого её нет. А я, надеюсь, что она у меня есть.

– А как ты то собираешься понять?..

– Я… я …я не знаю. Мне трудно сказать… Я так потерялся в последнее время… как тебе объяснить… не хочу, чтобы ты что-то думала… но мне кажется, что я чувствую, что у меня есть душа только тогда, когда я нахожусь рядом с тобой. Во всё другое время я какой-то пустой и злой. Мне тогда кажется, что вообще ничего во мне нет. Как тебе это объяснить… Я ведь и злюсь иногда на тебя… А всё равно…

– Вот ты всё говоришь, говоришь, а ничего сказать не можешь. То есть душа, то нет… Ты борешься с чем-то и не хочешь побороть… Так и будешь дурачком ходить. Я не говорю, что это плохо, но такие дурачки всегда помогают другим, отдавая им всё своё, а сами с носом остаются. Ты всё мечешься, и меня это бесит.