Майские страсти

– Да,– кивнула Искупникова.

Яськов прищурился и пристальнее вгляделся в Алину. Её глаза смотрели на него, но Искупникова не понимала мысленной работы, которая начинала шуметь в голове Андрея. Сознание Яськова тревожило его и угнетало.

«Нет, так этого нельзя оставлять,– думал он.– Она слишком сейчас обрадовалась. А ведь я ей подал надежду. Я сказал! И начала видеть во мне более высокого человека плюс к этому. Боже, мне и нельзя быть с ней, и нельзя не быть с ней. Я должен, должен ей на ногу наступить. Господи, она – же дитя совсем!»

– Алин… Я уйду и уверяю, что уведу с собой Клинкина, если ты будешь издеваться сейчас надо мной. Сейчас не издеваешься. А если я сяду рядом с Настей? Клянусь, уйду.

Искупникова, как будто не слышала и смотрела на подружек, которые тихо на каком-то своём кукольном языке беседовали.

«Отчего?,– продолжал думать Яськов.– Отчего хоть всё это? Отчего она-то лютует? Удивительная душа! Она ведь и убить способна! Да потому что настолько сильно хочет просить прощения!»

Алина по-театральному, как это делают актрисы-мечтательницы, поглядела на небо и по-небесному вздохнула.

– Ну раз ты о Насте сказал, то и я буду грубить,– она повернулась к Мелюкову.

– Сейчас… подожди,– сказал тот, допивая шампанское из пластикового стаканчика.

– Чего ты?– приподняла брови Алина.

– А не нальёте ни…тьфу…ха-ха… не нальёте ли вы мне, Алина, стаканчик.

– Стаканчик вам налить?

– Вот именно.

– Ничего себе. Ну давай!

– Ты с ним знакома?

– С кем?

– Со стаканчиком-то?

– Ну если раньше я с ним была знакома, то теперь скорее он со мной знаком,– ха-ха!

– Началось представление,– подкуривая, хрипло сказал Клинкин.

– Пой, пой, птичка, да только голосок не сорви,– наливая вино в стаканчик, сказала Алина.

Мелюков уже прилично захмелел и взглядом матёрого воина глядел на Искупникову. Она медленно-бережно подала ему стаканчик.

Мелюков поблагодарил её с интонацией тех людей, которые чувствуют, что им должны быть благодарны за то, что они поблагодарили.

– А ты чего не пьёшь?– икнул он, глядя на Алину.

– Чтобы на тебя не быть похожей.

– А на кого?..

– А вот на него,– она протянула руку в сторону курившего Клинкина.

– В каком смысле?– вскрикнул тот.

– В нравственном. Выходи. Твоя очередь. Давай. Покажи, какие мы с тобой. Показывай своё сердце.

– Ничего я тебе показывать не стану.

– Да?– взвизгнула Искупникова.

– Да.

– Это мы посмотрим.

– Ты уже проглядела. Яськов-то изменился.

– Не о нём сейчас речь. Его сердце показывать нельзя, а то все сгорят.

– А я могу своё лицо показать,– сказал Мелюков.

– Не надо, а то я ослепну,– хихикнула Алина.

Клинкин с задумчивой нерешительностью тушил ногой окурок. Его тело покрывалось мурашками трепетной тревоги.

– А чегоо ты такая дерзкая, вытянул шею Мелюков.

– Хорошо,– твёрдо сказал Дмитрий.

– Что?– Алина чуть не поднялась на цыпочки.

– Дерзкая,– повторил Мелюков.

– Да я не тебе, дурень. Ты молчи,– махнула на него рукой Искупникова.– Что «хорошо?

Твёрдым взглядом она смотрела на Дмитрия.

– Хорошо. Я скажу,– пробормотал он.

Яськов схватился руками за грудь, сделал шаг к Клинкину, но понял, что если молния сверкнула, то грома уже не избежать. Андрей в бессильном, стыдливом отчаянии опустил голову.

– Я поведую,– начал Дмитрий, – не исповедь, а просто историю конца. Благо до исповеди не далеко. Конца, вы думаете? Конца! Меня много раз спрашивали, почему так вышло. Мне всего-то сколько? Двадцать пять? Да? Точно уж не помню. А я такой отседевший. И я молчу им на это. Дураки! Какие двадцать пять. Я и в девятнадцать уже был таким! Ты, Искупникова, молодец! Про лист как-то на днях говорила. А я тебе скажу про дерево. А есть ещё и трава. Вот только молния сначала бьёт по макушке дерева, а потом по траве. Вот поэтому-то я поседел… умер тогда, когда другие только рождались. Так слушайте, слушайте, потому что никогда вы уже не услышите про жизнь от мёртвого человека. Но были и умные люди. Говорили, езжай в москву. Может, там тесно не будет. И что я там увидел? Там… там не такое солнце, как здесь. Солнце в Москве согревает, а это солнце, орловское солнце сжигает. Эх, я не привык согреваться, я привык сгорать. Здесь вся моя любовь, все мои страдания. Вот почему я здесь. И эти мои страдания были, как будто ещё до меня. С этим чувством я и пришёл к людям. Я слишком рано попробовал любить, я слишком рано попробовал предавать. Разве не чудо – предать любимого человека. Земля всё равно полнится кровью умерщвлённых, уже лучше пусть это будет кровь любимая. Да ещё и Богом себя почувствуешь. Хотя мне и не хотелось этого поначалу. Мне хотелось меньшего. Я думал, что быть подлым – это модно, так и было поначалу, а в итоге оказалось, что быть модным – это и есть подлость. Я попробовал яблоко, мне захотелось сахара. Я попробовал соль, мне захотелось водки. Я попробовал поцелуй, мне захотелось секса. Я попробовал порезаться, захотелось удавиться. Зашёл в церковь, захотел построить тысячу церквей. Сделал подножку, а потом захотелось изувечить. Погладив по голове, я умирал, не целовав. Оскорбив, я умирал, не уродуя. Меня стали любить, и я стал предавать ещё чаще. Я попросил у бога наказать меня, а он наказывал других за то, что они меня любили. Надо мной смеялись на небе, когда я смеялся на Земле. И я прошу вас! Пусть никто не плачет обо мне. Большего страдания я не вынесу. Большего унижения я не испытаю уже никогда. Как это по-предательски – плакать о том, кто никогда не плакал. Запомните мои слова. Они вам пригодятся.

– Во опять загнул!– пожал плечами Мелюков и запил шампанским свой пьяный голос.

Потом все помолчали. Был момент какой-то скорбный, даже слегка романтически-трогательный.

– Яськов, тут же церковь рядом, так?– спросил Алина.

– Да. Я мимо неё проходил, когда того мужика встретил.