Майские страсти

– Так…

– По-настоящему.

– Так…

– По-рыцарски. Только мне этого не нужно было. И ничего у нас получиться не могло, потому что полюбил я её из-за того, что ненавидел самого себя. Мне нужно было её предать! И я это сделал! Вот тогда-то я почувствовал, насколько мне тесно в этом мире, а миру тесно со мной! Я не могу просто любить. Мне от этого становится скучно. Я от этого задыхаюсь. Этот мир слишком маленький для меня, а я слишком большой для него. На меня так пристально смотрят сверху, с небес, только из-за того, что я выше, мощнее их обоих вместе взятых. Я признаю Бога, я признаю дьявола. Я принимаю Бога, я принимаю дьявола. А вот они не принимают меня, потому что… завидуют. Один завидует моей любви, нежности. Другой – моей ненависти, предательствам. Я это давно понял и с тех пор совершаю зло, чтобы мне не завидовали святые. Совершаю добро, чтобы не завидовали преступники. Я презираю вас за то, что вы слышите мою исповедь. Я смеюсь над вами. Я насмехаюсь над миром.

Когда он говорил в его взгляде было как будто что-то страдальческое, полурухнувшее, сгорбленное. Клинкин стоял ссутулившись и, словно от бессилия, опустив голову.

В его голосе хранилось нечто такое басово-трагическое, прокуренно-надломленное, размеренно-грубое, что от ощущения роковости Клинкин задрожал телом, стиснул, как перед смертельным ударом, челюсти, и на мгновение закрыл глаза. Небесам показалось, что даже Бог затрепетал.

– Да,– продолжил Клинкин,– сейчас я точно чувствую… Да, это железно. Чувствую, что я даже не постиг бога… Я его понял… опять же… Непонятно. А понял ли он меня? Постиг ли… он меня? Я его понял, но я в него не верю. Так, как раньше, не верю. Не хочу больше той семнадцатилетней скуки. Я другой скуки хочу. Похоже, есть в моём сердце что-то нечеловеческое, божественное; я думаю, царское, потому что я не падаю ни перед богом, ни перед любовью, даже перед самим собой не преклоняюсь. Но ничего… Я ему верну самого себя. И пусть подумает. Пусть мной забеременеет. Пусть заболеет. Вот тогда мы и поглядим, кто и что есть Дмитрий Клинкин.

Он закурил и продолжил, громко вдыхая табачный дым:

– А по поводу той девственницы, Алин, про которую ты сказала… Так это было уже после… после того, как пришла ко мне новая вера. Так что… Не судите строго. Там была психология. Всё для фронта, всё для победы! Бедняжка, теперь и целоваться с кем-нибудь будет бояться. А, может, из-за неё… вот теперь что со мной! Если бы тогда на мосту… я вытащил из груди своё сердце, оно бы было всё седое и морщинистое. Никому я в молодости не пожелаю пережить такую старость! В какого урода-то вырос, смак! Я… что ли в этом виноват! Вы так же, как и я, грешите, а смотрите на меня такими глазами, потому что я этого не скрываю… я чувствую, что мне гораздо уютнее, когда вся моя грязь видна, а не спрятана. Я чувствую себя лучше, когда она на моём голом теле, а не под шубами и куртками.

– А сейчас весна… тепло,– правым уголком рта пошевелил Мелюков, как будто напрягать оба уголка одновременно ему не позволяла лень.

– Как? Как? Можно ли не верить в того, кто тебя создал, когда ты такой… честный; если над тобой такая луна,– улыбнулся Андрей, глядя на небеса откуда жёлто-мутным взором смотрел на него вечный маяк ночи

Катя смотрела на Яськова. Её подбородок дрожал. Катя щурила глаза, боясь заплакать. Они стали неприлично походить на монгольские. Такие глаза,– маленькие, словно всегда сщуренные,– как будто в угоду бессмертному символизму жизни,– признак крошечной, но доброй души.

– Да… такая луна!– сказала она, хотя эта луна ей казалась самой ничтожной за всю её жизнь.

Андрей с робким удивлением взглянул на Настю. Даже он не ожидал такой наивности. Но наивность этих кать – не есть наивность. Это больная, подобострастная жажда цинизма формальности; нежажда страдать более,– самое главное – то, что сказано, а то, что существует на самом деле, можно задвинуть куда-нибудь в прошлое.

– Не верю,– крикнул Андрею Клинкину.

Мелюков подумал что-то очень кощунственное. Одни не верят в Бога, потому что презирают фантастику; другие – потому что не могут понять, как Бог может позволять страдать своим детям. Мелюков не верил в Бога по то же причине, по которой Яськов не любил Настю. Было в этом что-то от каприза.

– И я не верю,– сказал Мелюков.

– Здесь ты можешь стать со мной рядом,– повернулся к ему Дмитрий.– Но в другом… Бойся меня. Если посмотришь на мою девушку, то тебя проклянут сто девушек сразу. Подумай об этом, когда будешь пить без меня с другими девицами, не с этими. А сейчас от этих не отходи. Чем дольше ты с ними находишься рядом, тем сильнее они меня будут любить. Постой ещё полчасика.

Как и у всех противоречивых натур, у Алины были и добрые, и злые друзья.

Клинкин погладил указательным пальцем подбородок у доброй, злая сжала челюсти зависти.

– Ты такой… дерзкий…Ты мне нравишься,– тихо сказала добрая.

– Ещё рано,– ухмыльнулся Дмитрий.

– А поначалу на меня смотрела, я-то думал…– промямлил Мелюков.

– А ты не думай. Ты действуй. Пусть она думает.

Искупникова, глядя на добрую подругу, с хитрецой во взгляде сказала Андрею:

– Обскакали тебя? Не выиграл ты.

– А я и не скакал. Я никогда не выигрываю. Я никогда ни с кем не соревнуюсь, чтобы выигрывать,– с надменностью грусти сказал Яськов.

– Ох, если так резко говоришь, формулируешь, то что-то в этом есть. Что, устыдила я тебя?

– Ага, конечно. Да ешё как!

– И этот твой тон,.. как будто насмешливый. Всё! Точно устыдила! Ты теперь должен меня любить, чтобы все разуверились в том, что я тебя пристыдила. Ты должен меня любить ,ну, якобы не сердишься на меня за то, что я тебя выдала.

– Ну тебя!

– Неуч!– с прежней хитрецой сказала Алина и подошла к подругам.

В этот момент, словно боясь опоздать, Дмитрий дёрнул за руку Яськова и кивнул в сторону. Они отошли.

– Ну теперь, брат, всё!– сказал Дмитрий, улыбаясь решительно и беспощадно.

– Что?– поднял на него глаза Андрей и тут же скрыл взгляд.

– Искупникова… Теперь у тебя с ней всё! Ах, чертовка!

– А я, не чертец ли? Смотри, с каким лицом… жалким она разговаривает со своей подружкой. Эта стерва же сейчас наговорит про меня Искупнииковой. Уже наговорила. Вижу. А я ведь догадался, что она её унизит, и всё равно за тобой пошёл. Догадался, что надо будет защищать её и всё равно за тобой потащился… Ну и кто я после этого, скажи!

– Ладно… так ей и надо… А ты-то сам не особо сильно печёшься о ней. Вон… взгляд какой тихий!

– Да…Радуюсь даже… да только не тому, что ей сейчас достаётся, а справедливости. Справедливости, а неё её мучению, понимаешь?

– Да понимаю! Ты сам-то не сильно бейся головой о стену. А то и вправду полегче станет,– хрипло засмеялся Клинкин.

– Думаешь, во мне только зло? Не знаю. Мне противно как-то от самого себя и… ещё противней от того, что я не надеюсь даже, что у меня есть какие-то достоинства. Да! Я совершенно точно теперь понимаю, что заслужил видеть, как мучаются другие. Их крест – мой крест.

– Говоришь про них, а у самого в голове всё равно только она. Слушай, а, может, тебе выпить стопок шесть да и подойти к ней и сказать, что ты её любишь?

– И потом самому камень на шею и в речку? Я… нет… она же повесится, если я ей скажу, что люблю её. Ведь она и в самом деле считает себя недостойной… Ей слишком большая награда… моя любовь.

– Что есть, то есть. Верно… Это так!

– О чём ты задумываешься?..

– А! Кто?.. Я? Да… так! Ни о чём! Дурью маюсь.

Клинкин вдруг начал отходить от Андрея и спиной приближался к месту, где были все остальные.

– А в любви-то она – социал-демократочка,– улыбаясь загремел он. Даже скорее… да… Перфекционистка!

– Куда ты пошёл! Она ещё не отошла!– Яськов схватил его за шею и вернул обратно.

– Испугался, что ли?– тот всё ещё улыбался, теперь даже подмигивая.