Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Пуля для Зои Федоровой, или КГБ снимает кино

Год написания книги
2016
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 11 >>
На страницу:
5 из 11
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Занимая в 1922–1925 годах ведущее положение на кинофабриках Советского Союза, „традиционалисты“ накладывали на советское фильмопроизводство печать консерватизма и инертности. Как в идейном, так и в художественном отношении их фильмы были чаще всего обращены в прошлое, шли проторенными путями русской дореволюционной и зарубежной коммерческой кинематографии.

„Традиционалисты“ ставят салонные мелодрамы из жизни великосветского общества (типа „Камергера его величества“ – романтические приключения престарелого камергера и его молодой любовницы); экзотические псевдовосточные кинороманы (типа „Минарета смерти“, в котором вся творческая фантазия режиссера сосредоточивается на постановке сцены купанья в гареме); комические фарсы – „Президент Самосадкин“, „Н + Н + Н“ („Налог, Нини, Неприятность“) и другие, как две капли воды похожие на свои дореволюционные прототипы.

„Традиционалисты“ делают доходчивые, а порой и талантливые картины, но их творчество инертно, оно либо топчется на месте, либо продвигается со скоростью черепахи. Между тем Октябрьская революция с принесенным ею новым строем идей и чувств и внутреннее развитие самого кино как нового, еще только осознающего себя искусства требовали стремительного движения вперед.

Такое идейное и формальное продвижение советского кино было совершено главным образом молодыми, выдвинутыми революцией кадрами кинематографистов, с которыми связано понятие „киноноваторство двадцатых годов“.

В это понятие принято включать начинавших в ту пору самостоятельную постановочную работу, а позже выдвинувшихся в первые ряды мастеров советского киноискусства: документалиста Дзигу Вертова и режиссеров художественно-игровой кинематографии – москвичей Льва Кулешова, Сергея Эйзенштейна и Всеволода Пудовкина, ленинградцев Григория Козинцева, Леонида Трауберга, Фридриха Эрмлера и украинца Александра Довженко.

Как и „кинотрадиционалисты“, „киноноваторы“ двадцатых годов не представляли собой единого целого. Они меньше всего походили на художественную школу. За исключением содружества Козинцев – Трауберг, много лет работавших вместе, каждый из новаторов имел собственный, отличный от других творческий путь, свой индивидуальный метод, свой почерк…

Главное, что объединяло их, – ненависть к старому, категорическое отрицание эстетических принципов, господствовавших в русской дореволюционной кинематографии. В своих манифестах и декларациях они безоговорочно сбрасывают с „корабля современности“ все, что связано с этими принципами…»

За борьбой этих течений внимательно следили в ОГПУ, и отчеты об этом регулярно ложились на столы членов Политбюро. Причем если до середины двадцатых годов симпатии высших советских руководителей делились поровну между «традиционалистами» и «новаторами», то во второй половине десятилетия чаша весов стала клониться в пользу вторых, поскольку идейный подход к искусству стал преобладать над коммерческим. Сталин и К° вели дело к закрытию проекта под названием «НЭП», а это автоматически подразумевало победу идеи над коммерцией, или духа над материей. И ОГПУ в этом процессе тоже участвовало, посредством того, что нацеливало свою агентуру (в том числе и среди именитых кинодеятелей) на то, чтобы они придерживались тех позиций, которые разделяли Сталин и К°.

Вообще Сталин, который в те годы еще не имел всей полноты власти в стране и партии, но уже к этому шел, был большим любителем кинематографа. Еще в мае 1924 года, на XIII съезде РКП(б), он заявил: «Кино есть величайшее средство массовой агитации. Задача – взять это дело в свои руки». И ведь взял!

Вождь смотрел все киноновинки того времени (в Кремле был собственный кинотеатр) и часто устраивал дискуссии внутри Политбюро по поводу того или иного фильма – обсуждал, нужный ли это фильм для советской идеологии или чуждый ей. Иногда на этих просмотрах присутствовал и председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский или его заместитель Генрих Ягода (он же начальник СОУ). Приглашались они туда не случайно, а с определенной целью – они должны были быть в курсе того, каким именно фильмам отдают предпочтения высшие руководители страны и какие задачи в свете этого следует ставить агентуре в кинематографической среде.

Сталина давно не устраивало то, что многие частные кинокомпании в СССР «завязаны» на заграницу и скупают там по дешевке второсортный товар, втюхивая его советскому зрителю. Началось это еще в 1923 году, когда кинофабрика «Русь» продала в Еропу фильм «Поликушка» Александра Санина, а на вырученные деньги купила массу примитивного киноширпотреба. Фильм вызвал большой ажиотаж у западной публики по двум причинам: во-первых, это было очень талантливое кино (экранизация Л. Толстого), а во-вторых – аполитичное и асоциальное. Ведь Толстой в своем произведении разоблачал помещичью Россию, а фильм от этой идеи ушел. Согласно сюжету, помещица посылала своего крестьянина Поликея в город за большой суммой денег, а тот на обратном пути их терял и от отчаяния кончал жизнь самоубийством. Как напишет чуть позже все тот же Н. Лебедев:

«…Сценаристы (Н. Эфрос и Ф. Оцеп), добросовестно следовавшие за сюжетной линией повести, приглушили, однако, пафос социального протеста Толстого. Всячески подчеркнув чуткость и доброту помещицы – хозяйки Поликушки, они сместили акценты. Вместо типичной трагедии замордованного крепостничеством крестьянина зритель увидел происшествие – необычайную историю, случившуюся с одним дворовым-пьяницей…»

Такого рода кино (даже несмотря на его художественную ценность) Сталину понравиться не могло. И особенно его возмущало, что, продавая такого рода фильмы за границу, ушлые коммерсанты от кино убивают сразу двух зайцев: набивают себе карманы и «скармливают» советскому зрителю дешевые киноподелки западного производства. Поэтому перед ОГПУ была поставлена задача создавать такого рода коммерсантам невозможные условия для деятельности. Что и было сделано посредством заведения уголовных дел на кинодеятелей-«традиционалистов» (в 1926–1927 годах в стране произошло несколько судебных процессов по обвинению ряда деятелей кино в коррупции). Именно поэтому тот же Федор Оцеп (один из авторов «Поликушки») вынужден будет в 1929 году уехать сначала в Германию, а затем и в США. Как говорил Сталин в узком кругу: «Надо бить по старым революционным эмигрантам. Эмигранты – это люди беспочвенные, у которых на уме только международная революция, а теперь нужны руководители, способные осуществлять социализм в одной стране…» А ведь за мутным кинопотоком, который лился на СССР с Запада, стояли именно эмигранты, которые таким образом старались пробить бреши в советской идеологии.

В 1928–1931 годах Сталин многократно принимал у себя и председателя ОГПУ Менжинского, и его первого зама Ягоду. В первую очередь это было связано с делами по разгрому оппозиции, но в то же время Сталин интересовался у них и состоянием агентурной работы в среде интеллигенции. Причем принимал он их или вместе, или по отдельности. Судя по всему, у каждого из чекистов был свой фронт работы: Менжинский отчитывался о деятельности контрразведки (а СПО входил именно в нее) и подрывной работе против левых и правых в партии, Ягода же отвечал за «цифирь» (статистические и аналитические данные), а также за проведение разного рода эксов, сбор улик и т. д.

А вот чекистов, ведавших внешней разведкой, Сталин в ту пору не особенно жаловал и принимал крайне редко. Например, начальника ИНО (Иностранный отдел) ОГПу Артура Артузова вождь впервые пригласит в Кремль только в 1933 году, когда к власти в Германии придет Гитлер.

Но вернемся к Зое Федоровой.

Итак, она вполне могла попасть в категорию осведомите-лей-информаторов по линии Информационного отдела. Почему именно туда? Дело в том, что с ноября 1922 года руководство ГПУ ввело новую классификацию внештатных секретных сотрудников. По линии Информационного отдела СОУ в качестве информаторов в учреждениях, на предприятиях, в общественных организациях и т. п. привлекались только лояльные к власти лица, к коим и можно было отнести Зою Федорову (вспомним место службы ее отца, который до этого трудился в Кремле). На таких информаторов возлагались обязанности освещать настроения людей, с которыми они вместе работали, по некоторым вопросам, сообщать о состоянии дел на предприятиях и в учреждениях, о деятельности администрации, фактах злоупотребления и т. п. Причем информацию осведомители-информаторы передавали так называемым резидентам – работникам того же учреждения, где они работали. Обычно на мелких предприятиях был всего один резидент, а на больших (вроде Госстраха) от трех до пяти. Этот резидент затем передавал собранную информацию уже непосредственно чекистам. Данные сведения обобщались в информационных отделах в секретные сводки и направлялись руководству местных партийных и советских органов, в ОГПУ, которое в свою очередь обрабатывало и доводило информацию до Центрального комитета партии и правительства. Другой категорией секретных сотрудников являлись осведомители, вербовка и руководство которыми находились в ведении секретных и контрразведывательных отделов. Таких осведомителей вербовали, в отличие от информаторов, из среды, социально чуждой советской власти.

В двадцатые годы в недрах ГПУ была составлена справка, в которой давалось объяснение, почему приветствуется служба женщин в разведке и контрразведке. В ней отмечалось следующее: «Женщина более наблюдательна, у нее сильнее развита интуиция, она любит вникать во все подробности, чего не скажешь о мужчинах. Женщины более усидчивы, терпеливее, методичнее, чем мужчины. Кроме этого, привлекательные внешние данные женщины позволяют ей расположить к себе любого собеседника… Рекомендуется поручать женщинам-агентам проведение операций, связанных с организацией встреч с агентурой в тех районах, где появление мужчин, исходя из местных условий, представляет опасность…»

Как и полагается, каждому агенту спецслужб присуждается оперативный псевдоним. Женщинам чаще всего подбираются красивые имена, часто имеющие отношение к их личным пристрастиям, привычкам. Если мы исходим из версии о том, что Зоя Федорова стала таким агентом, то нетрудно предположить, что у нее тоже было агентурное имя. Какое? Например, «Зефир». Во-первых, по начальным буквам имени и фамилии («З» и «Ф»), во-вторых – она очень любила сладкое, в том числе и зефир, который во времена нэпа выпускала фабрика № 7 Моссельпрома (с 1931 года – «Рот-Фронт»).

Но вернемся к «делу братьев Прове».

В ходе него, судя по всему, был завербован еще один агент – из числа социально чуждых. Речь идет о Никите Пешкове (1989), происходившим из дворян. Его история не менее интересная.

В Первую мировую войну он сражался на крейсере «Варяг», а в гражданскую – на стороне белых, входя в ближайшее окружение адмирала Колчака. В 1920 году, когда последний был расстрелян, Пешков был схвачен и посажен в тюрьму. Но спустя несколько месяцев. отпущен на свободу, якобы по причине тяжелой болезни. Однако в 1925 году Пешкова снова арестовали, но дали ему всего три года заключения в Соловках. А летом 1927 года перевели в Бутырку, включив его в «дело братьев Прове», поскольку тот знал обоих еще по своему житию в Москве в начале двадцатых.

Пробыв в столице несколько месяцев, Пешков был вновь возвращен на Соловки. А осенью 1927 года в «Правде» появилась заметка из зала суда, в которой сообщалось, что он. расстрелян вместе с братьями Прове. Сообщение было более чем странным, если не принять во внимание тот факт, что таким образом ГПУ давало возможность своего агенту спокойно досидеть свой срок и вернуться в Москву, легализовавшись там без каких-либо проблем. А в начале тридцатых Пешкова нашло еще одно «несчастье». В Англии скончался некий его дальний родственник, который оставил ему все свое немаленькое наследство. Эти деньги в Лондоне получали по доверенности некие люди, которые привозили их в Москву, меняли фунты на рубли и вручали законному наследнику. Чудеса, да и только! Впрочем, эти чудеса можно объяснить, если снова предположить, что Пешков был не кем иным, как агентом НКВД. И история с наследством была необходима его кураторам из спецслужб, чтобы снять все вопросы по поводу его роскошной жизни, которую он вел в кругах столичной богемы, от которой Пешков черпал всю ту информацию, что так интересовала НКВД. Правда, длилось это недолго – в 1938 году Пешков скончался от туберкулеза, подхваченного им еще на Соловках.

А что же Зоя Федорова? Она на момент смерти Пешкова была уже весьма и весьма знаменита. Причем не по линии бухгалтерии Госстраха, а на ниве большого кинематографа, куда она попала… Впрочем, расскажем обо всем по порядку.

Кино под колпаком НКВД

Женщины-чекисты. – Яков Агранов – ас агентурной работы. – Светские салоны – детище ГПУ. – Мейерхольд, Штраух, Эйзенштейн и другие «друзья» чекистов. – Актерская стезя агента «Зефир». – Школа чекистов. – Мужья Зои. – Играй, «Гармонь», или «Зефир» против абвера

Итак, мы предположили, что летом 1927 года Зоя Федорова могла быть завербована в осведомители Информационного отдела СОУ ГПУ СССР. Какая работа была у такого рода осведомителей-информаторов? Как уже говорилось, раз в месяц они встречались с резидентом из того же учреждения, в котором работали, и передавали справку-отчет, где сообщали интересующую чекистов информацию из разряда: какие разговоры ведутся в подразделении, где они работают, какая атмосфера там царит и т. д. Деньги за такую работу осведомителям не выплачивались – все делалось на идейной основе. Впрочем, если высшее начальство считало информацию ценной, то за это могла быть выплачена денежная премия.

Между тем в Госстрахе Федорова проработала ровно год, после чего решила-таки нарушить родительский запрет и подалась в артистки. Если мы продолжаем исходить из версии, что наша героиня работала на спецслужбы, возникает законный вопрос – а не приложили ли последние руку к этому решению? Или было чуть иначе: узнав, что их информатор мечтает связать свою жизнь с искусством, чекисты помогли ему удовлетворить его помыслы посредством подключения своих связей в этой среде? Что имеется в виду под последним?

В ГПУ в основном работали мужчины, а женщины, если и были, то занимали в основном секретарские должности. Правда, были и исключения. Например, в двадцатые годы самыми известными женщинами-чекистами были Александра Андреева (Горбунова) (1888) и Марианна Герасимова (1901). Первая пришла на работу в спецслужбы (будучи, кстати, дочерью священника) в марте 1919 года, став инспектором-инструктором Разведуправления РККА. В ГПУ она перешла в октябре 1921 года, получив должность помощника начальника Секретного отдела по следствию. Затем она стала заместителем начальника Секретно-политического отдела (СПО) ОГПУ-НКВД СССР (начальником тогда был Г. Молчанов). По утверждению Антонова-Овсеенко: «Андреева-Горбунова работала в первые советские годы в коллегии ВЧК – по рекомендации Якова Свердлова. Феликс Дзержинский видел в ней „совесть ВЧК“, он поручил Александре Азарьевне контроль за соблюдением чекистами революционной законности».

В 1926 году Андреева стала первой женщиной-чекисткой, которая была награждена боевым оружием, а год спустя еще и знаком «Почетный чекист».

Что касается Марианны Герасимовой, то она вступила в партию большевиков в 1919 году, а в ГПУ пришла работать четыре года спустя, начав с рядовых должностей. Она, кстати, была двоюродной сестрой по отцовской линии знаменитого кинорежиссера Сергея Герасимова – тот в двадцатые годы жил в Питере и работал на «Ленфильме», куда вскоре попадет и Зоя Федорова. На основе этого можно предположить, что наш выдающийся кинорежиссер имел отношение к органам – например, был доверенным лицом (внештатным добровольным помощником). Впрочем, об этом мы еще поговорим чуть позже, а пока продолжим знакомство с родственницей Сергея Апполинариевича – Марианной Герасимовой.

У нее была младшая сестра Валерия (1903), которая в двадцатые годы станет женой писателя Александра Фадеева, а сама Марианна, еще до работы в ГПУ, в течение нескольких лет пробудет женой другого писателя – Юрия Либединского (он ласково называл ее Мурашей). Это переплетение судеб чекистов и литераторов тоже будет не случайным. Дело в том, что это помогало чекистам устанавливать нужные связи в литературной среде. А что такое была литература в СССР? Она соперничала в популярности с кинематографом, и литераторы были не меньшими кумирами в Советском Союзе, чем актеры немого (а потом и звукового) кинематографа. То есть Сергей Есенин или Владимир Маяковский «гремели» не менее сильно, чем представители «синемы» Анна Стэн или Игорь Ильинский. Впрочем, тот же Маяковский и в кино снимался (в фильме «Барышня и хулиган»). А многие другие литераторы были связаны с кино посредством сценарной нивы.

Но вернемся к Мураше – Марианне Герасимовой.

Внешне она была сущая кинозвезда, вроде Анны Стэн – этакая золотоволосая красавица. Но внутренне была очень жесткой женщиной. Поэтому в ГПУ быстро двигалась по карьерной лестнице. Спустя всего пять лет после начала своей службы в нем – в 1928 году – она уже стала помощником начальника Информационного отдела. Того самого, где, по нашей версии, могла внештатно трудиться и Зоя Федорова. И, учитывая это, можно предположить, что Герасимова вполне могла опекать дочку бывшего начальника паспортного стола Кремля и посоветовала ей не зарывать в землю свой актерский талант и поступать в театральное училище. Произошло это в 1930 году – как раз тогда, когда Герасимова стала начальником 4-го отделения СПО, а оно занималось агентурно-оперативной работой в органах печати, театрах и т. п., среди артистов, литераторов, творческой интеллигенции. При этом Марианна пообещала молодой соискательнице помощь в преодолении любых препятствий на этом поприще, поскольку у нее в этой среде было очень много знакомых, начиная от двоюродного брата Сергея Герасимова и заканчивая другими режиссерами, а также актерами, операторами, сценаристами и т. д. Так Зоя Федорова стала студенткой училища при московском Театре Революции.

В хороших знакомых Герасимовой ходил сам Яков Агранов – с 1929 года начальник Секретно-политического отдела, который лично курировал творческую среду по линии ГПУ еще с начала двадцатых годов. И это именно он придумал в советских условиях создавать богемные салоны, которые функционировали под колпаком ГПУ. Такие салоны содержали, например, Лиля Брик (любовница В. Маяковского), Зинаида Райх (супруга В. Мейерхольда) и другие «светские львицы» того времени. Вот как об этом писал музыкант из вахтанговского театра Борис Елагин:

«…Московская четырехкомнатная квартира В. Э. Мейерхольда в Брюсовом переулке стала одним из самых шумных и модных салонов столицы, где на еженедельных вечеринках встречалась элита советского художественного и литературного мира с представителями правительственных и партийных кругов. Здесь можно было встретить Книппер-Чехову и Москвина, Маяковского и Сельвинского, знаменитых балерин и певцов из Большого театра, виднейших московских музыкантов, так же как и большевистских вождей всех рангов, за исключением, конечно, самого высшего. Луначарский, Карахан, Семашко, Енукидзе, Красин, Раскольников, командиры Красной армии с двумя, тремя и четырьмя ромбами в петлицах, самые главные чекисты: Ягода, Прокофьев, Агранов и другие – все бывали гостями на вечеринках у Всеволода Эмильевича. Веселые собрания устраивались на широкую ногу. Столы ломились от бутылок и блюд с самыми изысканными дорогими закусками, какие только можно было достать в Москве. В торжественных случаях подавали приглашенные из „Метрополя“ официанты, приезжали цыгане из арбатского подвала, и вечеринки затягивались до рассвета. В избранном обществе мейерхольдовских гостей можно было часто встретить „знатных иностранцев“ – корреспондентов западных газет, писателей, режиссеров, музыкантов, наезжавших в Москву в середине и в конце двадцатых годов.

Атмосфера царила весьма непринужденная, слегка фривольная, с густым налетом богемы, вполне в московском стиле времен нэпа. Заслуженные большевики, командиры и чекисты ухаживали за балеринами, а в конце вечеров – и за цыганками, иностранные корреспонденты и писатели закусывали водку зернистой икрой и вносили восторженные записи в свои блокноты о блестящем процветании нового коммунистического общества, пытаясь вызывать на разговор „по душам“ кремлевских комиссаров и лубянских джентльменов с четырьмя ромбами на малиновых петлицах. Тут же плелись сети шпионажа и политических интриг.

Сейчас может создаться впечатление, что квартира Мейерхольда была выбрана руководителями советской тайной полиции в качестве одного из удобных мест, где с помощью всевозможных приятных средств, развязывающих языки и делающих податливыми самых осторожных и осмотрительных людей, можно было с большим успехом „ловить рыбку в мутной воде“…»

Но вернемся к Якову Агранову. Почему он вспомнился применительно к истории Зои Федоровой? Дело в том, что в 1921 году он по совместительству с работой в ВЧК был секретарем Малого Совнаркома. Там он познакомился с бывшим его председателем (1918–1920) Мечиславом Козловским (соратник Ф. Дзержинского), который был женат вторым браком на Софье Вахтанговой, сестре режиссера и актера Евгения Вахтангова. Благодаря этому Агранов стал вхож в театральную среду и знал не только Вахтангова, но и его учеников – например, Юрия Завадского, который в 1924 году открыл свою театральную студию, в которую в 1928 году и была принята Зоя Федорова. Принята, как принято считать, на основе творческого конкурса. Нисколько не умаляя ее актерского таланта, все же предположим, что и без постороннего вмешательства дело тут не обошлось. Если эта версия верна, то тогда осведомитель Зоя Федорова должна была из агентурного аппарата Информационного отдела перейти в агентурный аппарат Секретно-политического отдела, а именно – в штат агентов 4-го отделения (в СПО тогда было четыре отделения), которое занималось агентурно-оперативной работой в органах печати, театрах и т. п., среди артистов, литераторов, творческой интеллигенции. Кстати, начальником секретариата СПО была еще одна женщина-чекист – уже нам знакомая Анна Андреева.

Читаем у историка Э. Макаревича: «Агранов был уверен, что в стране, раздираемой противостоянием власти и некоторых социальных групп, в стране, где происходят мощнейшие политико-экономические сдвиги, необходимо постоянно знать настроение людей. Знать его среди рабочих и крестьян, интеллигенции и служащих, на заводах и фабриках, в колхозах и институтах, на рынках и в магазинах, в театрах и на улицах. Однажды он сказал на совещании: „Одно мнение – мнение, десять мнений – политическое настроение, наше или контрреволюционное. И мы это настроение должны знать, иначе мы не служба“.

Агранов считал, что есть два метода познания настроений – агентурный и „включенного“ наблюдения. Агентурный – значит, в каждой организации „свой“ человек, „агент“, а то и не один. Тогда информация перепроверяется. Он требовал умной и постоянной работы с каждым агентом. Но он же боготворил и принцип массовости. Часто повторял: „Агентура должна быть массовой“. Но там, где вал, – там меньше информации, больше слухов, искажений, откровенных доносов. Он это понимал, и все равно „массовый агент“ был для него священен. А „включенное“ наблюдение, по его разумению, предполагало, что сотрудники НКВД сами должны вращаться в кругах, представляющих интерес: наблюдать, заводить знакомства, „входить в душу“. Аграновская находка. Вспомним, как он пристрастно посещал литературно-театральные, богемные салоны.

На этих методах он воспитывал своих людей и создавал аппарат выяснения настроений и контроля за умами. Возглавив в марте 1931 года секретно-политический отдел НКВД, Агранов по своему разумению тотчас принялся за реорганизацию его. Правда, согласовав с вышестоящим начальником. Получилось просто и довольно эффектно. Всего четыре отделения. Первое занималось антисоветскими настроениями среди членов ВКП(б) и розыском приверженцев Троцкого. Объектами второго были бывшие члены политических и националистических партий (кадеты, меньшевики, эсеры, мусаватисты, дашнаки). Третье работало с религиозными деятелями, руководителями многочисленных сект, с бывшими чиновниками разных дореволюционных правительств, с бывшими чинами армии, полиции и жандармерии, с бывшими помещиками, фабрикантами, купцами, предпринимателями, нэпманами. А четвертое „наблюдало“ интеллигенцию и молодежь. Было и пятое, информационное, питавшееся и от своей сети, и от родственных отделений. Но о нем разговор особый.

Когда Агранов стал во главе секретно-политического отдела, он сразу же поставил вопрос об объединении с информационным отделом. Последний стал частью нового подразделения и превратился в мощную систему сбора политической и социально-экономической информации во всех слоях общества. В нем же накапливались и ждали своего часа сведения о партийных вождях, деятелях промышленности, сельского хозяйства, науки и культуры. Сегодняшние историки поражаются уникальности обзоров политического и экономического состояния советского общества в конце двадцатых – начале тридцатых годов, родившихся под пером аналитиков аграновского отдела. Обзоры составлялись на основе систематических агентурных сводок с мест, содержали огромный фактический материал, представляли широкую панораму социальной, политической и экономической жизни страны „по всему социальному срезу“. Продукцией Агранова пользовались ЦК партии, наркоматы и даже Госплан.

Свое знаменитое письмо „Головокружение от успехов“ о перегибах в коллективизации Сталин писал, озабоченный информацией ОГПУ. Столь впечатляюще убедительной она была, что подвигла вождя изъясниться с народом и партией стилем переживательным, строгим, публицистичным, но и аналитическим. А информация ОГПУ редактировалась Аграновым.

Когда в январе 1935 года отменили карточки и в стране началась свободная продажа хлеба, сотрудники НКВД совершали рейды по магазинам, проверяли ассортимент, цены, время торговли, качество хлеба, наличие очередей, собирали информацию о настроении населения. Рапорты с мест шли в Москву, в наркомат внутренних дел, оттуда – Сталину и Молотову. В первые дни свободной продажи хлеба сводки НКВД были чуть ли не почасовые. Они шли под грифом „совершенно секретно“ с пометкой „хлеб, доложить немедленной Штамп „доложено“ говорил о том, что Сталин имел полную картину о ходе кампании в регионах, высказываниях людей в очередях, фамилиях работников торговли и хлебозаводов, виновных в плохом качестве хлеба, повышении цен, позднем открытии магазинов, рецидивах карточного распределения. Информация была детальной, вплоть до того, какой сорт хлеба отсутствовал в магазине № 5 Первомайского района или был ли хлеб черствым в магазине № 32 Ленинского района.

Агентурный метод получения информации о настроениях в обществе в тридцатые – сороковые годы в условиях сталинского тоталитаризма не только принимался в расчет для социально-политических и экономических решений, но и был положен в основу большинства политических процессов – от шахтинского дела в 1928 году до дела врачей в 1951 году. За репрессиями, социально-экономическими и политическими событиями тех лет стояли свои информаторы и их организаторы, действующие по схеме Агранова.

Он сумел собрать в своем отделе способных людей, настоящих профессионалов сыска. С ним хотели работать, он умел ладить и с соратниками, и с противниками. Удивительно, не только молодые, но и оперативники со стажем выходили из его кабинета с горящими глазами. Однако и задачи ставились масштабные: создание новых систем пополнения и поиска информации, накопление материалов на „политически чуждых“ персонажей; переход на единый карточный оперативный учет в отношении кулацких семей, главы коих уже репрессированы… и тех кулацких хозяйств, которые не были затронуты выселением; предотвращение „двурушничества и предательства со стороны агентуры. путем перекрытия одного агента другим, тщательной проверки агентурных сообщений“; изучение „всех фактов, указывающих на попытку тех или иных лиц“ среди литераторов и писателей „создать свою законченную систему политических и литературных взглядов"…»

В СПО было несколько отделений, каждое из которых отвечало за работу с определенными категориями советских граждан: оппозиционерами (троцкисты, меньшевики, эсеры и т. д.), церковными служителями, а также интеллигентами (ученые, литераторы, музыканты, художники, кинематографисты). Например, за кинематографистами надзирало 4-е отделение, а за литераторами – 5-е. Каждое отделение состояло из 10–15 человек, а на связи с ними могло быть более десятка осведомителей (в среднем 15–20), которые в своих учреждениях занимали различные должности – от начальственных до рядовых. Была еще и ценная агентура, которая была на связи только у начальника отдела и его заместителя. Например, известные советские кинорежиссеры, авторы знаменитых блокбастеров, входили в категорию таких ценных агентов. Их берегли как зеницу ока, с них сдували пылинки и многое им позволяли, в отличие от рядовой агентуры. Например, можно предположить, что «особые» отношения с ГПУ могли быть у выдающегося режиссера Сергея Эйзенштейна, который, по одной из версий, был гомосексуалистом.

Вероятная связь режиссера с органами могла начаться еще до того, как он связал свою жизнь с кинематографом, – в годы гражданской войны. В 1918 году двадцатилетний Эйзенштейн вступил в Красную армию и разъезжает и живет в агитпоездах по северо-востоку России. Почти два года разъезжая с эшелоном, Эйзенштейн побывал также в Холме, Великих Луках, Полоцке, Смоленске, Минске, а также в Витебске проездом. Это путешествие могло быть как агитационным, так и разведывательным.

В 1920 году, во время советско-польской войны, будучи на Минском фронте, Эйзенштейн познакомился с преподавателем японского языка. Новый язык понравился ему, и он с головой окунулся в его изучение. А после подписания мирного договора с Польшей Эйзенштейн поехал в Москву с намерением поступить в Академию генерального штаба и стать переводчиком. А в последних в те годы очень нуждались разведывательные органы молодой Советской Республики.

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 11 >>
На страницу:
5 из 11