Три жизни доктора Сигала. Недлинная повесть

– Пап, ты что-то мне сказал? – спросил Питер из коридора.

– Нет-нет, сынок. Это я так… бормочу.

Часть 2. Соня

Когда дядю Иосифа забрали, Соньке было шесть лет. Следующие три года в их квартиру регулярно врывались с обысками и увозили её маму, красавицу Розу-Макакозу, на допросы. Перепуганная, рыдающая девочка звонила Лёнечкиной маме – та сбрасывала передник и мчалась за ней. Когда Соне исполнилось девять, её маму после очередного допроса увезли в больницу. Из больницы Сонька приходила зарёванная, залезала под одеяло, и оно тут же начинало дрожать. Лёнечке очень хотелось ей помочь.

– Сонь, успокойся, не надо, всё пройдёт.

Сонькины рыдания становились только громче. Это потому, что она не больная, а несчастная, а от несчастий врачи не лечат, оправдывал он свою беспомощность и звал маму. Мама прибегала, запирала дверь в Лёнину каморку, а через двадцать минут обе выходили в обнимку с красными от слёз глазами.

– Мам, а почему Сонька тебя слушает, а меня нет?

– Потому, моё золотце, что я её боль чувствую.

Мама, ложка за ложкой, вливала в племянницу куриный бульон – панацею от всего – «еврейский пенициллин». Когда через два месяца Сонина мама умерла от болезни, название которой Лёнечка так никогда и не узнал, мама забрала племянницу к себе на постоянное проживание.

Мама… Её «христианская» душа… Губы Леона сами растянулись в улыбку.

Её «безответственное решение» иметь ребёнка – у неё был врождённый порок сердца, к которому ещё в молодом возрасте присоединилась сердечная недостаточность – стало семейной легендой. Папа рассказывал историю её «материнского подвига» всем, кто не знал, и кто уже сто раз слышал.

– Мне и врачам она говорила одно, я без моего Лёнечки жить не смогу.

В больном сердце мамы Лёнечка занимал самую что ни на есть центральную позицию, но места хватало и для папы с Соней, и для дальних и близких родственников, и даже для соседей. На сером фоне последних ослепительно блистала Зинка.

Часть 3. Зина

За глаза её обзывали плохими и очень плохими словами. Мама же говорила «бедная Зиночка» или «невезучая Зина». Когда Зина, гордо подняв голову, шествовала в своём цветастом крепдешиновом платье через дворовый садик, вслед ей неслось улюлюканье мужчин и шипение женщин. Лёнечка же не мог отвести глаз от двух округлостей, так уютно примостившихся в её декольте, и от двух других, перекатывающихся сзади, под пояском на её тонкой талии. Как плавно они колыхались при ходьбе и как подрагивали розы её лёгкого платья. Если б не насмешки какого-нибудь дурака соседа, который ничего не понимал в красоте, он мог бы идти за Зиной сколько угодно, хоть всю жизнь. Царица снов. Воплощение женственности. Первая любовь.

К четырнадцати годам Лёнечка здорово вырос. Иногда он с другими мальчишками тайком листал по подворотням и школьным уборным журналы с голыми женщинами, но удовольствие не шло ни в какое сравнение со счастьем увидеть плывущую по двору Зину. Обычно – с кошёлками в руках. Когда она развешивала бельё на просушку, он не мог отвести глаз от её белых и прямых, как дорические колонны, ног. К тому времени Зина всё же вышла замуж. За водопроводчика. Отношения у них сложились бурные. Сквозь стенку их комнаты, а летом из открытого окна, доносились то звуки скандалов с битьём посуды, падающими телами и нестандартной лексикой, то стоны эротического наслаждения, заслышав которые Лёнечка надолго запирался в туалете, из которого соглашался выйти только по нетерпеливому требованию кого-то из соседей.

Зинин муж редко возвращался трезвым, а иногда день-другой и вовсе не возвращался. Лишённая мужской помощи, она нередко обращалась к рукастому, сметливому Лёнечке. То гаечку на кране подтянуть: «А то ж оно капаит и капаит – уже в башке дырка», то посылку гвоздиками заколотить и до почты донести: «А то ж у их в деревне чистая голодуха», то щётку на длинную палку насадить: «А то ж паутина с потолка скоро в суп повалытся».

Когда в один прекрасный день Зина попросила его помочь заменить перегоревшую лампочку, большего удовольствия он и представить себе не мог. Она поставила на стол табуретку и держала её за ножки, пока он выворачивал старую лампочку и вворачивал новую. Дело оказалось непростым – старый патрон заржавел. Когда он закончил и спрыгнул на пол, она неожиданно взяла его лицо в свои горячие ладони. Её глаза оказались на уровне его носа. Она чуть приоткрыла вишнёвый ротик и прильнула к его губам, да так, что их зубы клацнули.

Описать гамму Лёнечкиных эмоций не взялся бы и Шекспир! Зина подтолкнула его к раскладной тахте и, стоя перед ним во весь рост, начала неторопливо расстёгивать пуговки голубого в ромашках халата.

– Я матери твоей добром хочу отплатить. Она одна ко мне по-человечески относится. Когда эти падлы со мной даже здороваться не хотели, шлюхой обзывали, жалела меня. Я к ней, бывало, приду, поплачу, а она меня чаем с печеньем и вареньем вашим еврейским, абрикосовым с бубочками угОстит и по голове так погладит. Цель моя благородная – твоё мужское развитие ей облЕгчить. Ты свой роток – на замок; она святая, ей не понять, а я вас мужиков знаю, как облупленных. Вам, от малого до старого, всем только одного и надо. Я в твои кары глазы как загляну, так аж обжигает как надо. Ты хлопец неплохой, но, как прыщи по лицу пойдут или характером взбрыкиваться станешь, она ж от расстройства и помереть может. Уж так она тебя до невозможности любит. Мама у тебя сердешная – ей волноваться нельзя. А так, иногда захОдить ко мне будешь: и мне поможешь, и себя облЕгчишь, и материны нервы не будешь портить. Христианская душа у твоей маты, зря что еврейка.

Почему христианская – просто добрая еврейская, промелькнуло тогда в сознании, но в этот момент полностью обнажённая Зина раскинулась на тахте и крепко прижала его к себе. Ослепительный взрыв, от которого, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Сладчайшая судорога, током пронзившая его почти безволосое тело. Лёнечка испустил доселе неведомый ему звук, и голова его упала на молочно-белую грудь – предмет его снов и вожделений с девятилетнего возраста. От ощущения совершенства мира хотелось рыдать.

Сладкая дрожь прокатилась по длинному телу Леона. Он помнил Зину всегда. Но чтоб вот так… каждую деталь…, в цвете и – невозможно поверить – да… запах. Он вспомнил запах Зины. Какой к чёрту запах, а-ро-мат. Надо ж так напиться и чувствовать себя таким несчастным, чтоб рвануть назад лет на пятьдесят… восемь.

Леон подошёл к столу, на котором лежала аккуратно сложенная уборщицей почта. Взял большой жёлтый конверт и вернул на место. Он знал, что в нём – еженедельная университетская газета. Она его больше не интересовала. Впрочем, как и стопка других нераспечатанных конвертов. Он вернулся в кресло, снова раскурил трубку и плеснул коньяк в опустевший бокал.

– Вот и Соньку мать твоя приютила, от детского дома сберегла, – говорила Зина. – Я ж за эти тюрьмы детские всё знаю – без малого шесть лет меня по ним гоняли. Сами зверьё и из детей зверей делают, макаренки ё – — е.

– Зин, ты меня почаще приглашай… Я всё умею. Хочешь, окна на зиму законопачу, а весной, наоборот, раскрою и вымою?

– Ты любовью заниматься, я гляжу, натурально способный, – подмигивала Зина. – Я тебя кой-чему научу – все девчонки твои будут.

Зинина школа закрылась вместе с окончанием одиннадцатилетки.

– Ты, Лёня, вже не маленький, вже мужчина. А я мужу верная – мне другой мужчина одна головна болячка.

Лёнечка получил аттестат зрелости, в котором стояли все пятёрки по предметам, тройка по физкультуре и невидимая пятёрка от Зины.

Часть 4. Девочки

Леон потёр шею: Эх Сонька- Сонька, чечётка-счетоводка, туристка-экономистка… Упустили мы тебя, врачи херовы. Он услышал, как поднялась дверь гаража. Петька выезжает? Утро уже? Попытался встать, но плюхнулся обратно в кресло, – Чёрт. Правильно Милка сделала, что повидалась с тобой живой, а на похороны не приехала.

Вместе с Соней в жизнь семьи вошла её подруга Мила. Длинная, тощая, с задатками будущей красавицы, упрямая и острая на язык. Лёнины ровесники их сестрёнками не интересовались. Глядя в глаза своих девушек, они видели только большую белую грудь. Он же, благодаря поломкам в Зининой квартире, регулярно посещал свой сад земных наслаждений. Молодой цветник, Соньку и Милку, он пестовал как старший брат. К тому времени, как Лёня сподобился посещать «расписной русский рай» Зины, девочкам исполнилось двенадцать.

– Кузина Софья и девица Эмилия, а не желаете ли прокатиться за город подышать свежим воздухом? – предлагал он.

– Желаем! – визжали девчонки и кидались одеваться и делать бутерброды, вкуснейшие – чёрный хлеб, намазанный маргарином, и половина котлеты.

– И не забудьте надеть свои шляпки и перчатки, мадемуазели, – командовал Лёня. Таки он и рос в ауре маминого обожания, Зининых ласк и девчоночьего восхищения.

Счастливчик. А потом…

А потом ему, отличнику, который годами защищал честь школы в шахматных турнирах и на соревнованиях по фехтованию влепили тройку по физкультуре. Настоятельно не рекомендовалось удостаивать золотой медалью еврея. По той же причине его не приняли и в Военно-медицинскую академию. Завалили на сочинении. Что тоже не лезло ни в какие ворота – его сочинения не раз выигрывали школьные конкурсы. Безутешный и злой, он отправился на приём к председателю приёмной комиссии и попросил показать ошибки. Леону даже стало как-то не по себе от той чёткости, с которой в памяти встала, казалось, забытая картина.

Умели ж эти сволочи картины маслом малевать. Не забудешь, если и захочешь.

– Молодой человек, – красивый и толстый дядя-подполковник засунул палец за тесный воротник кителя, – я, конечно, мог бы и должен был бы начать пачкать вам мОзги, мол, ваше сочинение уже отправлено в архив, или попытайтесь ещё раз через год, но вы мне симпатичны. Мой вам совет, не теряйте времени понапрасну. Несносно душное лето в этом году, – он вытер пот со лба большим клетчатым платком. – Мы принимаем людей вашей национальности в соотношении один к ста, и, как правило, из детей наших сотрудников.

Лёнины длинные ноги меряли километр за километром. От злости и бессилия сжимались кулаки. Пусть этот яд выплеснется здесь, на старые камни этого мира. В свой мир… Он внезапно остановился – как же он раньше не замечал, что живёт в двух мирах?! Один, как у всех: родина, язык, берёзки, песни, а другой, в котором часто говорят на смеси русского с идишем, оказывается, мешает. Если принять этих прохожих за парадигму однослойности, то он, Лёня, двуслойный. Однослойным быть хорошо. Однослойным быть правильно! Но как? Тепло, привязанности, любви – они-то в том другом…

Дома папа обнял его:

– Когда мы приходим в этот мир, сынок, никто нам не обещает, что всё будет справедливо.

– Яша, – вставила мама, – опять ты со своими мудростями. Тоже мне философ. Не расстраивайся, сыночек. Ты своего добьёшься.

Как глубоко врезается в память несправедливость, а унижение – навечно. Мама-мама…

– Не нужна тебе эта солдафонская академия. Хорошим хирургом можно стать после любого медицинского института, а остаться мясником – и после самого лучшего. – Достав из сундука шелковый пыльник и шляпку «менингитку» довоенных времён, мама отправилась в Санитарно-гигиенический институт. Там работал школьный друг дяди Иосифа.

– О том, чтоб не помочь племяннику Иосифа, не могло быть и речи, – докладывала мама семейству результат похода. – Но только при наличии двухлетнего рабочего стажа и отличных оценок. Я ему сказала: «На моего Лёню можете положиться. Он ещё станет гордостью вашего института и всей нашей отечественной медицины». И таки так оно и будет.

Рабочий стаж Лёня зарабатывал в отвергнувшей его Военно-медицинской академии в качестве технички, курьера и посудомойки. После работы он шёл в библиотеку, где часами с удовольствием рылся в Большой медицинской энциклопедии. Собирался заняться анатомией, но зацепился за отоларингологию. Его рассмешило, что «у эмбриона клетки мозга, заведующие половой зрелостью, возникают на месте, где закладывается нос». Оказывается, теория дяди Иосифа насчёт их фамильных носов родилась не на пустом месте.

Раз в месяц в день получки он приглашал Соню и Милу в кино, музей или на выставку. Заканчивались такие походы в кафе-мороженном.

– Ну что, по сто, сто пятьдесят, или двести?

– Мне не надо, – смущённо отвечала Мила.