Полковнику никто не пишет

– Идите сюда, кум, – крикнул он, предлагая полковнику место под зонтом.

– Спасибо, кум, – ответил полковник.

Но приглашением не воспользовался. Он сразу вошел в дом, чтобы выразить соболезнование матери покойного. И тотчас почувствовал запах множества цветов. Ему стало душно. Он начал протискиваться сквозь толпу, забившую спальню. Кто-то уперся рукой ему в спину и протолкнул в глубину комнаты мимо вереницы растерянных лиц, туда, где чернели глубокие и широко вырезанные ноздри покойника.

Мать сидела у гроба, отгоняя мух веером из пальмовых листьев. Другие женщины, одетые в черное, смотрели на труп с таким выражением, с каким смотрят на течение реки. Вдруг в толпе послышался голос. Полковник отстранил какую-то женщину, наклонился к матери покойного, положил руку ей на плечо. Стиснул зубы.

– Мое глубокое соболезнование.

Мать не подняла головы. Она открыла рот и завыла. Полковник вздрогнул. Он почувствовал, что бесформенная масса, разразившаяся жалобными воплями, толкает его на труп. Он попытался ухватиться за стену, но руки, не находя ее, натыкались на тела других людей. Кто-то сказал ему на ухо мягким, тихим голосом:

– Осторожнее, полковник.

Он обернулся. Увидел покойника. Но не узнал его: при жизни крепкий и подвижный, а сейчас завернутый в белое, с лорнетом в руках, он казался таким же растерянным, как полковник. Когда полковник поднял голову, чтобы схватить ртом немного воздуха, поверх голосящих людей он увидел – закрытый гроб плывет, раскачиваясь, к двери по волнам цветов, раздавливая их о стены. Полковник вспотел. У него заломило суставы. Минуту спустя по векам стал нахлестывать дождь – и полковник понял, что стоит на улице. Кто-то схватил его за рукав и сказал:

– Скорее, кум, я жду вас.

Это был дон Сабас, крестный отец его умершего сына, единственный из руководителей партии, который избежал политических преследований и продолжал жить в городе.

– Спасибо, кум, – сказал полковник и молча зашагал под зонтом. Оркестр заиграл похоронный марш. Полковник заметил, что не хватает кларнета, и только тут до него по-настоящему дошло, что покойный действительно умер. – Бедняга, – прошептал он.

Дон Сабас откашлялся. Он держал зонт левой рукой, подняв ее почти вровень с лицом, потому что был гораздо ниже полковника. Когда процессия миновала площадь, мужчины начали разговаривать. Дон Сабас с опечаленным видом повернулся к полковнику.

– Как петух, кум?

– Живет себе.

Тут послышался крик:

– Куда вас несет с покойником?

Полковник поднял глаза: на балконе казармы стоял алькальд в позе оратора. Алькальд был в трусах и фланелевой рубахе, небритый, с опухшим лицом. Музыканты прервали похоронный марш. И почти сейчас же до полковника донесся голос отца Анхеля, что-то кричащего в ответ алькальду. Полковник напрягал слух: разговор заглушался шуршанием дождя по зонтикам.

– Что там? – спросил дон Сабас.

– Ничего, – ответил полковник. – Говорит, нельзя проносить покойников мимо полицейской казармы.

– Я совсем забыл! – воскликнул дон Сабас. – Все время забываю, что у нас осадное положение.

– Но ведь мы не поднимаем восстания, – возразил полковник. – Мы просто хороним бедного музыканта.

Процессия двинулась в другом направлении. Когда проходили бедную окраину, женщины, глядя на них, молча кусали ногти. А потом высыпали на середину улицы, и вслед похоронному шествию понеслись слова похвалы, благодарности и прощания, будто женщины верили, что покойник в своем гробу слышит их. На кладбище полковнику стало плохо. Когда дон Сабас, оттолкнув его к стене, чтобы пропустить вперед людей с гробом, с улыбкой обернулся, он увидел, что лицо полковника окаменело.

– Что с вами, кум?

Полковник вздохнул.

– Октябрь, кум.

Возвращались той же дорогой. Дождь перестал. Небо сделалось глубоким, густо-синим. «Вот и кончился дождь», – подумал полковник. Он почувствовал себя лучше, но все еще прислушивался к своим ощущениям. Дон Сабас вернул его к действительности.

– Вам надо сходить к врачу, кум.

– Я не болен, – сказал полковник. – Просто в октябре я чувствую себя так, будто в мои внутренности вгрызлись дикие звери.

– А, – сказал дон Сабас. И простился с полковником у дверей своего дома – нового, двухэтажного, с окнами, забранными железной решеткой. Полковник направился к себе, желая как можно скорее стянуть черный выходной костюм. Через минуту он снова вышел, чтобы в лавочке на углу купить банку кофе и полфунта маиса для петуха.

Полковник занялся петухом, хотя в этот четверг предпочел бы полежать в гамаке. Дождь не переставал уже несколько дней. За прошедшую неделю водоросли у него в животе пышно разрослись. Ночи он проводил без сна – не давали заснуть хрипы жены. Но в пятницу днем октябрь сделал передышку. Приятели Агустина – портные из мастерской, где он работал, фанатики петушиных боев, – воспользовались случаем и пришли посмотреть петуха. Петух был в форме. После их ухода полковник вернулся к жене.

– Что они говорят? – спросила она.

– Они в восторге. Уже откладывают деньги, чтобы поставить на петуха.

– Не знаю, что они нашли в этом ужасном петухе, – сказала женщина. – Настоящий урод: голова слишком маленькая для таких ног.

– Они говорят, что это лучший петух в департаменте, – возразил полковник. – Стоит около пятидесяти песо.

Он был уверен, что этот довод оправдывает его решение сохранить петуха, оставшегося после сына, которого девять месяцев назад во время петушиного боя изрешетили пулями за распространение листовок.

– А что толку, – сказала женщина. – Когда кончится маис, нам придется кормить его собственной печенью.

Полковник, который в это время разыскивал в шкафу свои полотняные брюки, задумался.

– Осталось потерпеть несколько месяцев, – сказал он. – Уже точно известно, что бои будут в январе. Потом мы сможем продать его еще дороже.

Брюки были мятые. Женщина разложила их на плите и стала гладить двумя духовыми утюгами.

– Зачем тебе понадобилось выходить на улицу? – спросила она.

– Почта…

– Я совсем забыла, что сегодня пятница, – проговорила она, возвращаясь в комнату. Полковнику оставалось надеть только брюки. Она кинула взгляд на его ботинки. – Их уже пора выбросить. Ходи в лакированных.

Полковника охватило отчаяние.

– Но они похожи на сиротские. Каждый раз, как я их надеваю, мне кажется, что я убежал из приюта.

– А мы и есть сироты после смерти Агустина, – сказала женщина.

И опять убедила полковника. Он пошел к порту раньше, чем загудели катера. В лакированных ботинках, белых брюках и рубашке без воротничка, застегнутой на медную пуговицу. Из магазина сирийца Моисея он наблюдал, как причаливали катера. Пассажиры, измученные восемью часами неподвижного сидения на одном месте, сходили на берег. Как всегда, это были бродячие торговцы и жители, что уехали из городка на прошлой неделе, а теперь возвращались к привычной жизни.

Почтовый катер приходил последним. В тревожном ожидании полковник смотрел, как он швартуется. На палубе, привязанный к трубе и прикрытый куском брезента, лежал почтовый мешок. Полковник сразу нашел его взглядом. Пятнадцать лет ожидания обострили интуицию. Петух обострил тревогу.

С той минуты, как почтовый инспектор поднялся на палубу, отвязал и закинул мешок за спину, полковник не упускал его фигуру из виду. Он следовал за ним по улице, параллельной порту, сквозь лабиринт лавок и складов с грудами разноцветных товаров, выставленных напоказ. Каждый раз, когда полковник шел за почтовым инспектором, он испытывал волнение, всегда особое, но неизменно гнетущее, как страх.

Врач ожидал газеты на почте.

– Жена просила узнать, доктор, вас не ошпарили кипятком в нашем доме? – сказал полковник.