Прыжок домашней львицы

Прыжок домашней львицы
Галия Мавлютова

Не было печали у Валентины кроме заботы о любимом муже. Все, что так нравилось ему, – уютное семейное гнездышко, вкусные обеды и ужины – прекрасно удавалось верной жене. Но: пришла беда – отворяй ворота. Муж похищен – и чтобы его снова увидеть, Вале нужно найти крупную сумму денег. Что делать? Искать. Пугливая домашняя женщина выходит на тропу войны… Ей встречаются новые и уже забытые люди, сталкивается прошлое и настоящее, мягким светом пробивается новая любовь. Удастся ли ей выручить мужа из ловушки и не попасться самой?

Мавлютова Галия Сергеевна

Прыжок домашней львицы

Маленький убогий человечек юрким колобком выкатился из комнаты и всем телом обрушился на капитана, едва не сбив его с ног. Капитан Бронштейн брезгливо поморщился и посторонился, уступая дорогу, ведь старик нарочно налетел на капитана. Это был не простой старик – крохотный, тощий, кривоногий, весь какой-то изломанный. И было в нем что-то неприятное, отталкивающее, запоминающееся. Нервный дедушка рассыпал вокруг себя искры, напоминая тлеющую головешку; не извинившись перед капитаном, он буркнул что-то невразумительное и выругался, клокоча шипящими звуками.

– Кто этот трухлявый пень? – сказал Лева Бронштейн, входя в огромное помещение, где за одиноким столом сидел молодой мужчина, издалека напоминавший старый макинтош, серый, тощий, сильно поношенный. Мужчина что-то неистово комкал и рвал, вкладывая в процесс уничтожения неизрасходованный запал души. Повсюду валялись изорванные клочки бумаги. Бывший участковый Николай Чуркин только что перевелся на другую службу, но пока еще не приступил к исполнению должностных обязанностей, находился в свободном полете между небом и землей. И Николая вполне устраивало его нынешнее положение.

– Это же наш дед, из бывших, он же нам явочную сдал; ты у меня адрес брал, Лева? – сказал Чуркин, деловито разрывая какие-то бумаги на мелкие кусочки.

– Адрес? Брал, – сказал Лева, вглядываясь в бумажные клочки, – а что ты там рвешь, свой рапорт на отпуск, что ли? Говорят, у этого деда зимой снега не выпросишь, он от жадности свое дерьмо может проглотить.

– Есть такое дело, скуповат старичок. И вдруг сам навязался, дескать, для своих ничего не жалко. Он сдает квартиру за копейки. Кстати, отличное гнездо у дедушки – тепло, светло, и мухи не кусают. Слушай, Бронштейн, а давай посидим, потолкуем, пока в нашем отделе царит застой, а наше руководство на совещании, – предложил Чуркин и порвал еще одну бумагу, усеянную штампами и печатями.

– Ну, если только ненадолго, – нерешительно промямлил капитан. – Чур, а что это ты рвешь с таким рвением?

– А-а, это старые жалобы и заявления. Весь сейф битком забит. Я старые входящие сюда спрятал. Никакая проверка в комнату для разбора не додумается явиться, здорово придумано, а?

Чуркин затолкал клочки в урну и примял ногой, но они упрямо выползали обратно, усеивая пол рваными заплатками.

– Здорово, Чур, здорово, а ты не боишься прокурорского надзора? – сказал Бронштейн.

– А чего бояться-то? – вполне резонно удивился Чуркин. – Я же теперь на другой службе числюсь. Кстати, надо обмыть мое назначение на должность, мы же в одном приказе с Варзаевым, Валера уже нос задрал выше крыши, как же, начальник отдела, майорская должность. Не резон ему с простыми капитанами дружбу водить. Лева, ты идешь со мной или как?

Чуркин задвинул урну под стол, закрыл сейф, шумно громыхнув металлом.

– Или как, – кивнул капитан Бронштейн, явно соглашаясь на неприличное предложение, – дед какой-то странный, на покойника похож, как будто привет с того света привез. Ну и встреча.

– Надо поднять настроение. Лева, стресс придумали для того, чтобы его снимать. И придумали его не дураки. Очень умные люди работали над этой трудной темой. Пошли, капитан, а то пойду один. Мне одному скучно. Сам знаешь.

Чуркин стоял в дверях, как часовой на посту. Бронштейн вздохнул и нехотя поплелся за Николаем, явно раздумывая, стоит ли присоединяться к товарищу по оружию. Лева слыл в отделе отчаянным служакой.

– Лева, а дежурный сказал, что тебя Валюха разыскивает, – сказал Чуркин, не оборачиваясь. Николай прятал усмешку от Левы.

– Да ты что, – вздрогнул Бронштейн, – тогда идем быстрее, а то еще нарвемся на Валентину. Не приведи господи.

– Это точно, – невесело хмыкнул Чуркин.

И оба капитана прибавили шаг, словно испугались чего-то.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним – это известно каждому. Древний постулат еще никто не посмел свергнуть. Избитая истина, прочная, веками выверенная, но все истины незыблемы до тех пор, пока однажды какой-нибудь безумец, набравшись для храбрости, отважится выставить напоказ замшелую норму. И высмеет ее, вслух, публично. И тут все поймут в один миг, что король-то был голый. Просто раньше никто этого не замечал. И народ прозреет благодаря безумцу. У всех откроются глаза. И послышится смех – горячее и холодное оружие в одном флаконе.

На улице Якубовского кто-то смеялся, отчаянно и страшно. От душераздирающих звуков накатывала безумная тоска и ломило в ушах. Смеялась женщина, и ее смех разносился повсюду. Балтийский ветер вздымал волны хохота и поднимал ввысь, густо замешивал, там, наверху, и через некоторое время рассыпал мелкие осколки колючего смеха по всему Конногвардейскому бульвару. Смех казался острым, злым, но в нем слышалась печаль; так может смеяться лишь отчаявшаяся женщина. Женский смех сродни воздушной тревоге. Прохожие испуганно вздрагивали, зажимали уши, страдальчески морщились и жалобно хмурились, они спешили убежать подальше от проклятого места. Деревья угрожающе топорщили когтистые ветки и потрясали лысыми макушками, заметая Адмиралтейскую часть желтыми провяленными листьями. Буран из смеха и опавших листьев кружил вдоль набережной Невы. Жестокий император надменно взирал на осенний город и смеющуюся женщину со своего небесного постамента. Он не любит вмешиваться в житейские дела мелких людишек, они ему безразличны, пусть женщина насмеется досыта, а осенний ветер ей не помеха. Вдруг небо потемнело, тучи сгустились, ветер притих, смех неожиданно прекратился. Наступило затишье, временное, тягостное. Жена капитана Бронштейна насупилась, далеко протянулась продольная полоса на лбу, тонкие брови выгнулись коромыслами. При внимательном рассмотрении левая бровь была значительно эже правой. Капитан Бронштейн имел несчастье жениться на левше. Это было давно, еще в двадцатом веке, но в новом тысячелетии капитан ни разу не пожалел о совершенном поступке. Его все устраивало в этой жизни: и служба в отделе милиции в звании капитана, и жена Валя, и даже скромная милицейская зарплата. Супруги Бронштейн чрезвычайно любили покушать. Все заработанные деньги они тратили на еду. Валя вкусно готовила, она не варила, не жарила – Валентина священнодействовала. В кухне она царила, как богиня плодородия. Когда-то жена капитана работала поваром в небольшом уютном кафе. Там-то и присмотрел ее для себя капитан Бронштейн. Через окошечко увидел, разглядел родное сердце в горе грязной посуды. Валя присутствовала при производстве обыска в качестве понятой. Хозяина кафе пытались привлечь к уголовной ответственности за сокрытие доходов. Валентине сразу приглянулся симпатичный капитан. Лева без особых хлопот расположился в душе Валентины. Устроился с комфортом, как на диване. Капитану не пришлось тратиться на завоевание любимой женщины. Валентина сама сдалась на милость победителю. Без боя. Лева Бронштейн выглядел уютным и домашним, его хотелось накормить и обогреть. Суровые милицейские будни не отразились на физиономии капитана, он выглядел так, будто зашел в отдел милиции случайно, ненароком, чтобы подать заявление об угоне автомобиля или о краже личного имущества. Выражение скорбного заявителя навеки застыло на круглощеком Левином лице, будто приклеилось к нему. Валентине полюбился образ вечного потерпевшего. Она жалела капитана, любила его всем сердцем, кормила с ложечки. Лева томно жмурился, причмокивал губами, вжимаясь капитанским телом в пышный Валин бюст, утопая в нем, как в пуховой перине. Девятый размер был его самым любимым. В отделе все знали про Левин секрет. И лишь одна Валя пребывала в младенческом неведении. Ее груди хватило бы на целый батальон. Да что там батальон, целую дивизию в полном составе устроила бы эта необъятная грудь. Свои прелести женщина выставляла напоказ. Необъятная грудь привлекала чужие взоры, вызывая ревность у Левы. Капитан гордился личным имуществом. Валентину Бронштейн считал приобретенной собственностью. Лева приравнивал жену к предметам домашнего обихода, иногда он сравнивал жену с подержанной иномаркой. Но это было чрезвычайно редко. Чаще он ставил Валентину в один ряд с медной кастрюлей. В любом варианте эти вещи принадлежали капитану, невзирая на стоимость, марку и поношенный бренд. Семейная идиллия, ровная, круглая, как румяный пасхальный блин, заканчивалась ровно пятнадцатого числа каждого месяца. Милицейское жалованье в этот день окончательно истаивало, как мартовский снег. Сытый очаг переходил на военное положение. Вместо густых щей и наваристого борща на столе появлялись тощие сосиски, облепленные сухим рисом. Кухня напоминала минное поле в прифронтовой полосе. Тучи сгущались, война приближалась. Уже вовсю громыхали в отдалении грозовые раскаты. На мягком и безмятежном Валином лбу залегала продольная морщина. Неравномерные брови ездили в разные стороны, будто пытались найти выход из создавшегося положения. Брови выбирали стратегию ведения военных действий. Левая, узкая, – грозно топорщилась. Правая, широкая, – уползала вбок. Внутри Валиной груди негромко бурлил просыпавшийся вулкан, и при первых же звуках просыпающейся артиллерийской канонады Лева срочно увиливал на службу. В трусливую спину капитана сыпались беспорядочные выстрелы: грозно бренчали пустые кастрюли, говорливо звенели вилки, бестолково путались в домашних пересудах ложки. Валентина становилась заметно опасной, казалось, разъяренная женщина сконцентрировала в себе весь ядерный запас планеты. Отдел милиции в полном составе грудью вставал на защиту Левы. Дежурная часть, обслуживающий персонал отдела, участковые, опера и сержанты во главе с начальником прикрывали Леву, спасая его от Валиного гнева. Коллеги любили Леву, они без него жить не могли, скучали, если он уезжал в командировку. Когда-то Лева учился в музыкальной школе. Родители прочили сыну карьеру музыканта. Скрипочка. Шахматы. Что-нибудь да пригодится в трудной жизни. Но судьба распорядилась иначе. Она вынесла свой суровый приговор и забрила Левин широкий лоб в милицию. Он и глазом не успел моргнуть. Сначала трудно было. А потом привык. И ничего. Служба пошла.

Валентина молча стояла перед закрытой дверью отдела. Решетчатое окошечко настороженно наблюдало за ней. Старинное здание околоточного участка, специально построенное для полицейских нужд еще в девятнадцатом веке, выдержало пять революций, одну блокаду и три карточные системы. Ему все было нипочем, но перед напористой Валей видавшее виды здание явно трусило. Женщина изо всей силы пнула ногой металлическую дверь, дом нервно содрогнулся. Где-то в глубине раздался тоскливый плач сотрудников. Они тоже трусили. Но капитан ничего не слышал, вероломный Бронштейн давно покинул административное здание, ведь до зарплаты было далеко.

– Ох, Лева, – трагическим шепотом проревела Валентина.

Женщина больше не смеялась. Обидно до слез. В груди жжет. Внутри бушует пожар. Валентине было не до смеха, у нее муж сбежал из семейного очага. Все трещало, но горели не дрова и не уголь, это трещала по швам Валина любовь. Трусливое здание затаилось. Оно хранило таинственное молчание, загадочно пришипившись. Валя тоже задумалась. Она потрясла высоко поднятой ногой, опустила ее, дом не виноват, нечего колотиться. Валентина часто задышала. Аппетитная грудь заметно заволновалась. Супруга капитана неожиданно успокоилась. А что ей еще оставалось делать? Можно, разумеется, выдвигать ультиматумы, ноты, бойкоты, но перед кем выпячиваться? Не перед кем. Закрытая дверь безмолвствовала. На крылечке появились какие-то люди. Валя оглянулась. Мелкие, совсем не люди, людишки, испуганные какие-то, нервные, забитые. Наверное, хотят получить паспорт взамен украденного или утраченного, мечтают пожаловаться на мздоимцев и грабителей, воров и соседей, на начальство. Да пустая трата времени эти жалобы. Толкотня и воркотня, суета сует. Настоящие потерпевшие на околоточное крылечко уже не придут. Настоящие потерпевшие потерпели по-крупному. Прямиком отправились на тот свет. Ушли за правдой, говорят, там ее много. Может, кто-нибудь и найдет. А здесь, на крыльце, ее нет. Здесь ничего нет. Даже капитана Левы. Валя презрительно хмыкнула. Внутренний голос подсказал ей, что Бронштейна нет в отделе. Капитан бросился в бега, он скрывается в засаде или прячется в кустах, прикрываясь оперативным заданием. Пропал ни за грош в бессрочной командировке.

В Валином шепоте было нечто страдальческое, любовное, прощенческое, грозные ноты заметно поутихли, плавно перейдя в минор. Дверь жалобно заскрипела на ржавых петлях, будто почувствовала изменение. На улицу Якубовского осторожно выглянул востроносенький дежурный. Опасливо покосился на грудь Валентины, будто это была не женская грудь, а снаряд тяжелой артиллерии, помешкал, помялся, но справился с внутренним дискомфортом.

– Валентина, иди уже домой, иди по-хорошему, Левы все равно нету. Он, наверное, в засаде сидит. Уже третьи сутки. Может, внедряется в какую-нибудь банду. Ой! Ой-ой…

– Уйди ты, – прошипела Валентина, – хлюст. Пиявка.

Дежурный испуганно юркнул за дверь. Зловеще громыхнула щеколда. Посетители зябко поежились. Наверное, поняли, что никаких паспортов они не получат. Потрясая квитанциями об уплате административных штрафов, жалобщики и просители впились яростными взорами в пышную грудь налетчицы. В эту минуту злополучная грудь являлась источником всех их бед и несчастий. Валентина сердито отмахнулась от настойчивых взглядов. Жена капитана не опускалась до склок и скандалов с посетителями, она органически не переносила интриганов. Валя любила одного капитана Леву, всей душой любила, включая остальные части тела. И любящая женщина помчалась вдоль улицы Якубовского, помахивая юбкой, как флагом. И повсюду ей мерещился пропавший без вести капитан Бронштейн. Но она недолго будет отсутствовать на крыльце, новые обстоятельства вновь вернут женщину на старое крыльцо. Валентина вскоре вернется, обязательно, с благородной целью и милосердными побуждениями.

* * *

Долго молчали. Потом выпили. Сделали перерыв. Еще выпили. Немного подумали – добавили.

– Эх, что за жизнь? – тоскливо произнес капитан Бронштейн.

– Нормальная жизнь, Лева, нормальная, жизнь как жизнь, чо жаловаться-то, – сказал опер Чуркин.

Николай Чуркин – у Коли хорошая фамилия, русская, знатная. Когда-то Коля ужасно гордился своей фамилией, ведь его родной дед работал в ГУВД, когда управление находилось на Дворцовой площади. В то время на посту находился всего один дежурный, а в дежурной части стояло два телефонных аппарата. Дед рассказывал, бывали такие дежурства, когда за ночь не поступало ни одного звонка. Любимый город спал спокойно, видел отличные сны, будущее видел, и оно было не за горами. А сейчас ничего не видит город, ни снов, ни будущего. Так старый солдат думал вслух, и при этом он расстраивал чувствительного Чуркина. Чтобы не расстраиваться, Коля научился прятаться от разговоров, от людей и сослуживцев. Он нашел себе тихий омут. Чуркин часто пропадал в нем, но одному было тоскливо тонуть. И Коля прихватил с собой капитана Бронштейна, в любом омуте вдвоем веселее. А Лева хотел спрятаться от жены. До получки еще пять дней осталось. Пусть неугомонная Валя побегает по району в поисках любимого мужа. Любовь проверок требует, контроля. На работе проверки замучили. Сейф вытрясли, с ног на голову поставили, все ящики перерыли в поисках просроченных материалов. А в омуте хорошо, тепло, есть выпивка и закуска. На столе сиротливо притулилась бутылка с прозрачной жидкостью, в бумажных тарелочках уютно светятся розовые ломтики докторской колбасы, как китайские фонарики, такие же жгучие и опасные.

– С Валюхой поругался, что ли? – сказал Николай после продолжительного молчания.

В любом омуте хорошо пить и молчать. Молчать и пить. И так до бесконечности. В процессе паузы Чуркин не дремал, не сидел без дела. Николай употребил стопку с прозрачной жидкостью и зажмурился так, будто выпил соляную кислоту, разъедающую внутренности, вытер губы тыльной стороной ладони, съел два розовых ломтика. И все тридцать три удовольствия заел ржаным хлебом, получив тридцать четвертое.

– А чего с ней ругаться-то? – резонно спросил Лева. – Валюха как Валюха. Денег требует. Прямо за глотку берет.

– Все бабы такие, чуть что, сразу денег давай, где хочешь возьми, но дай, – с готовностью подтвердил Николай. – И моя меня за глотку берет. Хватка, как у голодной тигрицы. Двадцатого числа тут тебе и любовь, и поцелуи, и постель, и царский ужин при свечах, и даже «конины» выкатит, ничего не пожалеет. Добрая такая, милосердная. А с десятого и не подойди к ней, рыло воротит. Не нравится мне такая любовь. По двадцатым числам.

И Чуркин осуждающе причмокнул, заодно вытаскивая из треснувшего зуба кусок докторской колбасы, неудачно застрявшей в рваном дупле.

– Коль, ты это, вот, ты генералом хочешь стать? – спросил Лева после напряженного обдумывания сложной житейской формулы.

Капитан ловко увильнул в сторону от наболевшей проблемы. Лева активно не любил обсуждать женский вопрос. Чуркин вспыхнул ярким факелом. Капитан открыл рот от удивления. Горящий факел высветил скрытое желание. Розовые колбасные ломтики прелестно оттеняли нежный Колин румянец. Чуркин стремился стать генералом. Лева довольно крякнул. Капитан достиг желаемого результата. Он пробил стержень самолюбия у коллеги. Приятели надолго умолкли. Говорить стало не о чем. И так все ясно. В тишине слышалась весенняя капель. Видимо, протекал кран в кухне. И вдруг тишину взорвал звонок. Телефонный аппарат задребезжал, будто его подключили к электрической сети. Пытка такая есть – подключение к сети. И медленное повышение электрического напряжения. Капитаны сделали вид, что не слышат пронзительного дребезга. Они угрюмо пересчитывали капли. Одна. Вторая. Третья. Четвертая задумалась. Наконец тоже булькнула. Пятая. Шестая. Седьмая замерла. Все. Поток иссяк. Чуркин не выдержал. Бронштейн оставался непроницаемым. Николай снял трубку. И поморщился. Все дребезги сконцентрировались в трубке, она сотрясалась в руке, разрываясь на части от злости и напряжения, зато аппарат притих, сразу стал смирным и послушным.

– Да, Чуркин – я, Чуркин. А это кто? Ой, Дмитрий Валерьевич? Это вы, как ваши дела? – последний вопрос Чуркин произнес умильным тоном, даже облизнулся, зато капитан Бронштейн напрягся. Лева яростно замахал руками, дескать, нет меня в этом чертовом омуте. Нет и никогда не было, и не ищите, потому что не найдете. Весь вышел капитан Бронштейн.

– Не-а, нет здесь Левы. Не знаю, где он, – пробормотал Чуркин, беспомощно оглядываясь вокруг, будто пытаясь отыскать капитана, но нигде не было видно ни Левы, ни каких-либо других следов пребывания пропавшего в тайном месте, – может, в командировке где-нибудь. Как это в какой, в разработке, например.

– Какая еще разработка, на хрен? – из разъяренной трубки понесся в разгон наэлектризованный голос. – Лева булькнул, знаешь когда?

– Когда? – меланхолично спросил Чуркин, подмигивая Леве.

Ответа Николай не дождался, из трубки понеслись пиликающие звуки, будто кто-то неведомый вдруг решил поиграть на скрипке.

– Начальник тебя ищет, Лева, – сказал Чуркин и виновато взглянул на Бронштейна, – сейчас сюда примчится. Ну не сейчас. Часа через три. Валить бы тебе надо. Валюха твоя достала весь отдел. Говорит, потерпевших и заявителей нецензурной бранью обложила. Они уже жалобы пишут начальнику главка. И обещали прокурору пожаловаться.

– А-а-а, пусть жалуются, до кучи, – хмуро отозвался капитан.