Она опустила голову.
– Да, понимаю. Что же, тогда пока?
– Пока.
И мы разошлись.
Она пошла прочь, а я еще долго гулял по парку, шурша желтыми листьями и подставляя лицо лучам заходящего солнца. Я чувствовал, что от любого дуновения теплого ветра могу просто взлететь, как кленовый лист, и часами кувыркаться над крышами города.
Я наконец-то чувствовал себя свободным.
Когда солнце зашло и теплый ветер стал холодным и пронизывающим, я поднял воротник пальто и пошел домой, брызги из-под колес проезжающих машин обдавали меня. Хотелось рассказать призраку про Марину, девушку, которая увидела его до меня. Девушку, которую я наконец-то отпустил.
Двор моего дома был мрачен, листья вновь шуршали при каждом шаге. Какой-то прохожий шел поперек двора, скрипя резиновыми сапогами. Мы пересеклись под единственным горящим фонарем: я – с мечтательной улыбкой на губах, он – в надвинутом капюшоне, руки в карманах.
Мне показалось, что он поскользнулся на листьях и схватился за меня, я даже попытался его поддержать. Но потом что-то ужалило в бок сквозь тонкое пальто, и я почувствовал, что падаю. И пока я опрокидывался на спину, прохожий все бил и бил меня ножом в грудь, и я видел, что его куртка и руки все в крови.
Я корчился в грязи и листьях, а прохожий стянул с головы капюшон. Это был Миша. По его щекам текли слезы, но глаза горели мрачно и зло.
– Она изменяла мне все время, – хрипло сказал он. – Все время изменяла.
Но причем тут я? – хотел спросить я, но не мог. Мое пальто промокало, и я не знал, кровь его мочит или начинающийся дождь.
Миша наклонился, глядя безумными глазами:
– Я всегда это знал. Я знал, что ты не сдашься, даже если я женюсь на ней! Это не в твоем характере. Но сегодня я вас видел вместе. Где же ты назначил встречу? В вашем любимом кафе? – Он запрокинул голову и разрыдался коротко и страшно. Потом прорычал: – Жаль, я этого уже не узнаю. Ни от тебя, ни от нее. Вы оба уже трупы.
И я почувствовал, как нож перерезает мне горло.
…Миша уже ушел, шатаясь, но я все еще лежал, глядя в небо. Капли дождя падали мне на лицо, на раскрытые глаза, замирали на волосках бровей и выбившейся из-под шапки челке.
Потом мне надоело лежать.
Я встал, сжимая в ладони откуда-то взявшуюся старую монетку.
Дошел до дома. Капли дождя больше не падали на меня, отклоняясь в стороны.
Поднялся на лифте. Лифт заполнился запахом палой листвы и стали.
Подошел к квартире, безнадежно похлопал по карманам – ключи остались валяться в листве во дворе – и постучал. Через несколько секунд дверь открылась.
Там стоял мой квартирант – и наконец-то я мог видеть его глазами. Да, действительно: белая рубашка, рваные джинсы. Короткие взъерошенные волосы.
– Именно так я тебя и представлял, – я широко улыбнулся. – Ну, почти!
– Именно что почти, – ответила она. – Заходи, я так долго ждала тебя.
Хозяйка моего очага
Мои хозяева приехали на черной блестящей машине. Лобовые стекла отражали свет заходящего солнца мне в глаза, пришлось спуститься с крыши и нырнуть под крыльцо. Все это проделал меньше чем за секунду: я всегда был очень быстрым.
Новые жильцы! Ура!
Я был хранителем этого дома вот уже сорок лет. Высокая женщина с кусачим взглядом успела угаснуть и ужаться до старушки, любившей кричать на соседских мальчишек, когда они залезали в яблоневый сад за домом.
Она, прежде обожавшая ходить по участку в закрытом купальнике и соломенной шляпе, согнулась и вооружилась массивной клюкой. Другие старушки волокут ноги, наваливаясь на несчастную клюку всем весом, жалобно кряхтя при каждом шаге. Но старая хозяйка дома опиралась на трость скупо и резко, гоняла ею особенно зарвавшихся мальчишек и не снимала каблуков до последнего дня жизни.
Я очень любил ее. Это благодаря ей я стал почти материальным. Почти живым.
В последний год она даже начала меня видеть, хотя я старался прятаться в тенях и цветочных горшках. Но однажды я задумался и столкнулся с хозяйкой в прихожей. От неожиданности я выронил стакан с водой, за которым и вышел на кухню. Надо же было забыть об осторожности и слишком громко включить воду! И вот, меня услышали…
Меня видят!
Старушка осмотрела меня сквозь половинчатые стекла очков – успела же надеть, вылезая из кровати! – и, усмехнувшись, сказала:
– Не бойся, мохнатик. Не обижу. Можешь не прятаться.
Я испуганно подпрыгнул и, превратившись в смутную тень, метнулся за плинтус. Хозяйка вздрогнула, засмеялась и вернулась в спальню, оставив меня в замешательстве. Почему она не испугалась домового? Почему?
С того дня я стал прятаться еще тщательнее. Но старушка все равно повадилась разговаривать со мной, называла Мохнатиком. Она успела хорошо меня разглядеть в ту ночь: невысокого, в полтора метра, человечка, покрытого густой черной шерстью. И неудивительно, что она относилась ко мне как к внуку – ведь мое лицо было совсем юным. Его бледная кожа сильно выделялась на фоне черной шерсти.
Наверное, таким же бледным я был, когда умер – совсем неподалеку отсюда, задушенный неизвестным человеком по дороге из школы. Я не помню, кто меня убил – иначе нашел бы его. Но, увы, кроме запаха перегара и жестких рук, я не запомнил ничего.
Мне было тогда пятнадцать.
Я скитался по полям несколько лет. Ловил полевок и питался ими, иногда находил птичьи гнезда. Люди меня не видели, а если видели, то пугались. Я не знаю, как я тогда выглядел. Помню лишь толстые колючие стебли там, где должно было быть тело, ноги, руки. И глаза, вспыхнувшие алым у темного силуэта, что я увидел в глади озера неподалеку. Больше я не приближался к воде: боялся снова увидеть свое отражение.
Но однажды, задремав в траве у обочины, я проснулся от шума мотора и увидел, как у заброшенного дома остановилась по тогдашним меркам хорошая машина. Из нее вышла высокая красивая женщина, за ней выпрыгнули две овчарки, чуявшие мое присутствие и поэтому взволнованно порыкивающие.
Женщина осмотрела полуразвалившееся здание и довольно кивнула.
Месяц спустя дом снесли и построили заново. Новый дом, как и хозяйка, был с характером. Сначала, когда я попытался в него забраться, он скрипел каждой половицей, будил овчарок, противно пах клеем и свежей штукатуркой. Мне не нравились эти запахи – после ароматов моих полей и трав.
Но меня тянуло сюда, как только может тянуть того, кто был лишен дома вот уже два года. И здание признало меня: овчарки перестали рычать, приняв в стаю, хозяйка больше не мучилась кошмарами, когда я был рядом. Однажды я несмело подошел к зеркалу и с удивлением обнаружил, что покрылся мехом. К нему не приставала пыль, он сливался с темнотой. Я стал домовым, неслышимым и незаметным – до той ночи, когда старушка встретилась со мной взглядом в прихожей.
Но даже после этого я продолжил делать то, что считал своей обязанностью, заселившись сюда без приглашения. Я шептал заклинания над увядающими растениями в доме и в саду. Наделял воду из-под крана целебными свойствами. Убеждал холодильник и кладовку продлить срок годности во-от этого творожка, ну пожалуйста, хозяйке завтра нужно им позавтракать!
И это я держал старушку за сухую руку в последние мгновения ее жизни. Ее сын и внук были далеко – да и редко они сюда приезжали. Первый был занят бизнесом, присылал матери лишь деньги. А внук жил своей жизнью – по слухам, он недавно сыграл свадьбу.
Хозяйка плакала, когда узнала, что ее не пригласили. А потом достала из бара бутылку дорогого рома и сказала: «Конечно, Мохнатик! Зачем им какая-то старая дура?! А мы с тобой отпразднуем все равно. Ты же выпьешь со мной?»
И ночью я действительно тихонько вылакал пахнущий жженым сахаром ром из своего блюдца. Хозяйка всегда мне что-нибудь оставляла: то молоко, то сок. Теперь вот – ром.
А через неделю она умерла, одна, в своей кровати. Ей было восемьдесят пять, ее пятая овчарка ушла из жизни за год до хозяйки.
Умирая, старушка смотрела на меня и улыбалась.
– Какой красивый мальчик… – тихо сказала она надтреснутым, как скорлупа ореха, голосом. – Жаль, что мертвый. Мохнатик… – Хозяйка часто задышала, собирая остатки сил, чтобы сказать нечто важное. – Свой дом… я завещаю… тебе.