Пуля без комментариев

Адвокат разочарованно вздохнул, но дальше препираться не стал.

– Сергей Владимирович! – официальным тоном обратился к Козодоеву следователь. – Вы подозреваетесь в убийстве гражданина Бурлакова, совершенном двадцать девятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

– Товарищ следователь, – запротестовал адвокат, – никакого убийства Сергей Владимирович не совершал. Его подозревают в причинении тяжкого вреда здоровью, повлекшего смерть потерпевшего, а не в убийстве.

– В этом есть какая-то разница? – спросил Козодоев.

– Конечно! – ответил Воронов и улыбнулся. – За обычное убийство максимальное наказание – десять лет, а по статье сто восьмой части второй – двенадцать.

– Это правда? – спросил у адвоката Сергей.

– К сожалению, да, – неохотно ответил Шнайдер. – Коллизия законодательства, нонсенс!

– Какой нонсенс? – Козодоев занервничал. – Вам что, без разницы, по какой статье меня обвиняют?

– Успокойтесь, Сергей Владимирович, – миролюбиво проговорил следователь. – В силу совершения вами преступления в несовершеннолетнем возрасте большой разницы между статьями нет. Если я говорю «убийство», то вовсе не хочу обвинить вас в совершении преступления, предусмотренного сто третьей статьей УК РСФСР. Просто это слово короче. Его и удобнее выговаривать, чем «причинение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего». Итак, что вы можете пояснить по поводу подозрений, возникших в отношении вас?

– Понятия не имею, о чем вы говорите. Никакого Бурлакова я не знал и десять лет назад никого не убивал.

– Давайте немного переформулируем ваш ответ, – заявил адвокат. – Последние слова надо записать так: «И никогда никого не убивал». Я прав, Сергей Владимирович?

Козодоев безразлично махнул рукой. Дескать, как хотите, так и записывайте.

Следователь заполнил первые строки протокола допроса, достал сигареты, закурил и с интересом посмотрел на Козодоева.

Сергей вдохнул табачный дым и нестерпимо захотел курить.

– Сигареты не найдется? – спросил он у Воронова.

– По понятиям у следака западло курево спрашивать, – серьезным тоном ответил Воронов. – Роберт Евгеньевич вас угостит.

– При чем здесь понятия? – удивился Сергей. – Я что, зэк, что ли? Ладно, черт с ним. Дайте закурить! – обратился он к адвокату.

– Я не курю, – недовольно сказал Шнайдер. – А ваш отец сигарет вам не передал.

– Чего-чего? – начал заводиться Козодоев. – Мой отец сигареты зажилил?

– Спокойнее! – сказал следователь.

– Черт с ним, – со злостью продолжил Сергей. – Отец про сигареты забыл. Откуда ему знать, что у меня все курево при задержании отобрали? Но вы-то адвокат, должны предусмотреть это. Вам было лень у ближайшего ларька остановиться и купить мне пачку самых дешевых сигарет?

– Я не знал, что вы курите.

– Ах так? – Козодоев привстал с табуретки. – Что вы вообще про меня знаете?

– Спокойно! – Воронов хлопнул ладонью по столу.

Он в полной мере насладился тем неудобным положением, в которое поставил Шнайдера.

– Закуривайте. – Виктор достал из кармана пиджака пачку «Астры», положил на стол перед арестантом.

Сергей брезгливо, двумя пальцами вытащил сигарету, прикурил, попробовал пододвинуть к себе алюминиевую тарелку-пепельницу, но не смог. Она была прикреплена к крышке стола.

– Вы курите «Родопи», а мне «Астру» предлагаете? – выпустив дым в потолок, с издевкой спросил Сергей.

– Могу забрать. – Воронов протянул руку к пачке, но дотронуться до нее не успел.

Козодоев мгновенно забрал сигареты, но тут же понял, что глупо выглядит, и вернул «Астру» на место.

– Продолжим допрос, – сказал Воронов. – При осмотре квартиры Бурлакова был обнаружен отпечаток пальца, принадлежащий вам, Сергей Владимирович. Как можно объяснить его появление в квартире человека, которого вы никогда не знали?

– В гости приходил, – не задумываясь, ответил за Козодоева адвокат.

– Не пойдет! По делу об убийстве Бурлакова допрошены десятки свидетелей, и ни один из них не дал показаний о том, что Сергей Владимирович был знаком с потерпевшим.

– Товарищ следователь, мало ли кто что говорит.

Назвав Воронова «товарищем», адвокат хотел уколоть его, подчеркнуть, что он при советской власти не работал и должного опыта не имеет. Но тут Шнайдер ошибался. Следователем Воронов стал в последние дни августа 1991 года, когда обращение «товарищ» было еще общепринятым.

Воронов не отреагировал на этот мелочный укол. Он продолжил задавать вопросы, на которые отвечал адвокат.

Козодоеву скоро надоело быть статистом на собственном допросе.

– Может, мне отсюда выйти? – с вызовом спросил он.

– Не советую, – отвлекся от диспута с защитником Воронов. – Здесь по коридорам бродит огромная овчарка. Она загрызет тебя.

– Почему именно меня? – не понял Сергей. – А как же вы сюда попали? Почему собака на вас не набросилась?

– От нас волей пахнет, а от тебя – камерой, – пояснил Виктор. – Овчарка надрессирована бросаться на всех, от кого исходит специфический запах. К тому же галстук! – Следователь показал рукой на свою грудь и продолжил: – Немецкие овчарки – исключительно умные животные, – продолжил он. – Перед тем как наброситься на жертву, они смотрят, как человек одет. Если в форме, значит, свой. Если у незнакомца есть галстук, то он с воли.

Козодоев машинально дотронулся до шеи. Галстука, в котором он приехал на работу, там не было. Его забрали после задержания, при личном досмотре.

«Так вот почему следователь и адвокат при полном параде, – догадался Сергей. – Все дело в собаке, а не в приличиях».

– Давайте поговорим о сроках, – сказал Шнайдер. – Преступление, в совершении которого подозревается мой клиент, было совершено десять лет назад, двадцать девятого ноября. В тот момент Сергей Владимирович был несовершеннолетним. Срок давности для него истекает через десять лет, то есть двадцать девятого ноября этого года. До конца у нас осталось двадцать шесть дней. Так стоит ли огород городить, если через три недели мой клиент все равно будет на свободе?

– А до конца срока мне сидеть, что ли? – возмутился Сергей.

– Почему бы нет? – заявил следователь. – Завтра предъявим обвинение, послезавтра утречком – к прокурору, на санкцию и в СИЗО.

– Вы уверены в том, что прокурор не поднимет вас на смех? – с ехидцей спросил адвокат. – С такими-то обстоятельствами дела и на санкцию?

– Если прокурор откажется арестовать вашего клиента, то завтра все газеты области выйдут с заголовками, кричащими о коррупции в прокуратуре. Кому вы будете объяснять, что у Козодоева срок давности в ноябре заканчивается? Разве эти юридические тонкости интересны читателям и редакторам? Журналистам нужны сногсшибательные новости. Представляю статейку в газете: «На месте убийства обнаружен отпечаток пальца, но прокурор закрыл на это глаза. Сколько ему заплатил отец кровавого маньяка?»

– С чего это я маньяком-то стал? – возмутился Сергей.

– Я этого не говорил. В газетах так напишут.

– Откуда же газетчики узнают про отпечаток пальца? – поддел Воронова адвокат.

– Из неназваных источников, – не задумываясь, ответил следователь. – Этому делу десять лет, так что про палец мог знать кто угодно.

– Придется вам посидеть, – сказал Шнайдер своему подзащитному и вздохнул.

– Как посидеть? – Козодоев подпрыгнул на месте. – Вас зачем мой отец нанял? Чтобы я в тюрьму угодил?

– Сидеть-то совсем ничего, всего три недели.

– Адвокат, ты дурак, что ли? – перешел на оскорбления Сергей. – Сидеть-то мне придется, а не тебе. Я не хочу баланду на нарах хлебать. Ты давай, выдумывай что-нибудь, но меня отсюда вытаскивай.

– Я попросил бы вас быть сдержаннее в высказываниях, – заявил Шнайдер.

– Мама дорогая! Он меня учить будет! – завелся Козодоев. – Поезжай к отцу и передай ему, что мне такой адвокат даром не нужен. Товарищ следователь, с вами мой отец наверняка свяжется. Скажите ему, чтобы нашел другого защитника. С этого толку как с козла молока. Ни сигарет, ни подписки о невыезде. Дармоед какой-то!

– Подписка о невыезде зависит от меня, а не от защитника, – пояснил следователь. – Адвокат может хоть сто ходатайств подать. Я их просто проигнорирую.

– Давайте мы с вами поговорим о подписке. – Сергей воспрянул духом. – Что для этого нужно?

– Чистосердечное признание.

– На фиг надо! Никого я не убивал и ни в чем сознаваться не буду.

– На нет и суда нет! – спокойно проговорил Воронов. – Вернее сказать, суда не будет из-за сроков давности. Иначе тебя непременно посадили бы за убийство. Палец – исключительно веское доказательство. К тому же твой дружок Миша Быков у подъезда в день убийства стоял. Кстати, по поводу его суицида ты ничего не хочешь рассказать?

– Понятия не имею, на кой черт он с балкона сбросился. Так как мы поступим?

– Закончим протокол допроса, а завтра встретимся для предъявления обвинения.

– Я ничего подписывать не буду, – с вызовом бросил Козодоев.

– Нет и не надо! – не стал настаивать следователь.

К удивлению Сергея, протокол допроса подписал адвокат.

– Я ничего не пойму! Вы что, сговорились, что ли? – набросился он на Шнайдера. – Я же русским языком сказал, что ничего подписывать не буду! Какого черта вы тут свои закорючки лепите?

– Адвокат по закону обязан зафиксировать свое участие в проведении следственного действия, – сказал разгневанному клиенту Шнайдер. – Ваша подпись под протоколом допроса необязательна.

«Стоп! – осадил себя Козодоев. – Если им плевать на мою подпись, то и показания мои им не нужны. Зачем тогда я вообще им сдался? Завтра они подпишут нужные бумаги и отправят меня в тюрьму».

– Один момент! – произнес Сергей. – Предположим, я решил дать нужные вам показания. Какие гарантии, что меня выпустят домой?

– Мое честное слово, – ответил Воронов. – Других гарантий нет.

– Никакие показания давать не надо! – вмешался адвокат. – Мы потребуем у прокурора…

– Мама дорогая, давайте закончим этот балаган! – заявил Сергей. – Я уже не могу на тебя смотреть, Шнайдер. Скажи на милость, что ты у прокурора потребуешь? Он точно так же, как вы сейчас, бумажки подпишет, печать поставит и отправит меня на нары. Следователь, я вас прошу, свяжитесь с отцом, пусть он мне другого защитника подыщет и передачку организует. Я с утра ничего не ел. Мне бы еды и сигарет.

– Здесь передачи не принимают, – сказал Воронов. – Мои сигареты можешь оставить себе.

На этом допрос закончился. Следователь вывел Козодоева в коридор, передал конвоиру. Адвокат пробурчал что-то нечленораздельное вместо ободряющих слов и спустился по лестнице.

Откуда-то появилась огромная овчарка, подошла к Сергею и бесцеремонно обнюхала его.

«Сейчас как цапнет! – ужаснулся Козодоев. – Кто им позволил собаку без намордника выпускать? Беспредел какой-то!»

Овчарка посмотрела Сергею в лицо, нехорошо хмыкнула.

«Господи, – с замиранием сердца подумал Козодоев. – Она как человек ухмыляется. Никогда бы не подумал, что у собаки может быть такая выразительная мимика».

– Куда его? – крикнул конвоир.

– В шестую, – ответил кто-то из-за приоткрытой двери в канцелярию.

Конвоир довел Сергея до двери камеры, велел вывернуть карманы. Козодоев достал сигареты, поднял руки. Милиционер проверил его одежду, отобрал пачку, вытащил из нее три сигареты.

– Руки подставляй! – скомандовал он.

Козодоев сдвинул ладони. Конвоир раскрошил в них сигареты, сверху бросил пустые бумажные гильзы.

– Мне эти сигареты следователь дал, – с намеком сказал Сергей.

– Молодой он еще, вот и разбрасывается куревом. – Конвоир нашел на связке длинный ключ, вставил в замок, открыл дверь и скомандовал: – Вперед!

Сергей посмотрел на дверь и не понял, как входить в камеру. Створка была приоткрыта совсем чуть-чуть, на ширину цепочки.

– Герда! – позвал конвоир.

Овчарка, пристроившаяся вздремнуть на коврике, расстеленном в другом конце коридора, вскочила.

Козодоев без лишних напоминаний протиснулся в щель. Он попытался закрыть за собой дверь, но не смог. С внутренней стороны ручки не было.

«Господи, за что мне все это! – промелькнула у Сергея мысль, и его скорбные стенания тут же сменились вполне законным возмущением. – Этот гад конвоир меня без сигарет оставил. Завтра пожалуюсь следователю».

Козодоев обернулся. На него в упор смотрели полтора десятка арестантов.

«Если доживу до завтра», – холодея от ужаса, подумал он.

Камера, в которую угодил Козодоев, была довольно просторная, но темная. Шконок в ней не было. Для сна и отдыха предназначалось возвышение у окна, похожее на невысокую сцену. Около нее и примостился Сергей.

«Странно как-то, – размышлял он, прикрыв глаза. – Я иду в несознанку. По идее менты должны подсадить ко мне стукача, а его нет! Никто не лезет ко мне с расспросами, не хочет со мной познакомиться. Наверное, следаку действительно наплевать на мои показания. Завтра он предъявит мне обвинение, и я сяду в тюрьму до конца ноября. Ничего, выдержу! Зато потом для родителей смогу выдумать любую версию моего появления в квартире Бурлакова. Хотя нет, фигня! Для мамаши эта фамилия совсем не пустой звук».

Сергей услышал какое-то шевеление поблизости и открыл глаза.

Один из сидельцев, черноглазый приблатненный парень, решил спросить совета у самого авторитетного человека в камере, немолодого, тертого жизнью мужика, которого про себя Козодоев сразу назвал Углом от слова «уголовник».

– Послушай, что я тебе скажу, – назидательно ответил любознательному соседу Угол. – В ИВС как на кладбище, лучше помолчать, о своем подумать. Здесь не место для откровений.

«Это он точно сказал, – подумал Сергей. – В камере своими бедами делиться – последнее дело. Тут каждый сам за себя и по-другому быть не может. Слишком быстро меняются сидельцы. Тех, кто был в камере в обед, уже куда-то увезли, а на их место заселили двух грязных вшивых бродяг. За что я здесь сижу? За мою мамашу-развратницу. Она, изнывая от похоти, нашла молодого любовника, а я, дурачок, решил разорвать эту порочную связь и оказался на нарах. Что и кому я доказал своим благородством? Никому и ничего. Маманя наверняка после Бурлакова нашла другого кобеля, а я всю жизнь подсознательно ждал окрика: «Ты арестован!» Вот и дождался. Знал бы, чем дело кончится, ни за что бы в это дерьмо не полез. Но это я сейчас так думаю, а тогда, десять лет назад, был совсем другим человеком, жил по уличным законам. Для меня авторитет среди сверстников был дороже всего. О чем я мечтал в те времена? О любви. Мне хотелось, чтобы все знакомые девчонки восхищались мной. Дескать, какой ты, Сергей, бесстрашный, дерзкий! Ради этих слов я был готов к черту в пекло полезть, а что в итоге? Уличная слава мимолетна. Сегодня все восторгаются тобой, а завтра уже позабыли. Зачем вообще нужен такой авторитет, если он не приносит материального благосостояния? Каким героем начала восьмидесятых годов был Турист! Небожитель, кумир всей продвинутой молодежи. И чем дело кончилось? Сейчас он мелкий торговец турецким ширпотребом на рынке, а я бизнесмен, уважаемый состоятельный человек. Помнится, полгода назад встретился я с Туристом в кабаке. Он увидел меня и вышел вон, чтобы на неприятности не нарываться. Кстати, правильно сделал, что ушел. Если бы он остался в ресторане, я бы припомнил ему и сломанное ребро, и унижения в подвале.

Ох уж эти девочки-девушки-женщины! – с раздражением припомнил он. – Сколько хорошеньких ровесниц презрительно отвергали мою дружбу! Десять лет назад я из кожи лез, чтобы добиться от Кайгородовой одного поцелуя, а сейчас она наркоманка, за сто рублей будет мне обувь вылизывать. Или Наташа Голубева, соседка моя по парте. Повстречалась как-то мне в парке с ребеночком. Одета так себе, из украшений только тоненькое обручальное колечко на пальце, а какая была фифа, на драной козе не подъедешь. Всех жизнь пообломала, все по местам расставила».

Тут размышления Сергея прервались.

Дверь в камеру открылась. В щель протиснулся мужчина лет сорока пяти довольно интеллигентного вида.

– Мир в вашу хату! – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Услышав его голос, со сцены спрыгнул Угол.

– Мать моя женщина! – воскликнул он. – Барсук, это ты!

Интеллигент и бывалый уголовник обнялись и прошли на лучшее место в камере, на сцену.

– Каким судьбами? – спросил Угол.

– Участкового матом послал, – весело ответил Барсук. – Прикинь, вчера приходит ко мне домой и говорит, что проверял меня на прошлой неделе и не застал. Я попробовал объяснить ему, что с меня надзор в прошлом месяце сняли, а он уперся, как баран, и твердит: «За нарушение режима протокол составлю». Слово за слово, я его послал и на пятнадцать суток раскрутился. А ты за что чалишься?

– За Мексиканца. Его на той неделе грохнули у кабака. Меня там даже близко не было, но у ментов свой расклад. Опера выдернули меня на допрос, по печени настучали. Мол, посиди десять суток, может, что и вспомнишь!

– Что тебе на суде предъявили?

– «Демонстративно плевался в сторону районного отдела милиции, выражался грубой нецензурной бранью». Я судье начал объяснять, что матом не ругаюсь, но она даже слушать не стала – выписала червончик, и все, Вася, не чешись!

– Меня как-то раз еще ловчее обули. В рапорте написали: «Расстегнул ширинку с целью справить естественные надобности на угол административного здания». Я на суде даже доказывать ничего не стал. Толку-то! Как менты напишут, так тебя и осудят.

Мужчины закурили. Барсук каким-то образом смог пронести в камеру почти полную пачку папирос.

– За Макара базар слышал? – негромко спросил он. – Я вам говорил, что он гнида, а вы мне не верили! Ты сам подумай, откуда ему… – Барсук склонился к приятелю и перешел на шепот.

– Да ладно! – отмахнулся от него Угол. – Задним умом все крепки. Ты, помнится, с Фролом так же пролетел. Народ нынче гнилой пошел, никому верить нельзя.

– Это точно! – согласился Барсук.

Уголовники пришли к консенсусу и стали вспоминать общих знакомых. Сергей прикрыл глаза и отвлеченно слушал, как они сыпали кличками и номерами зон, названиями ресторанов и кафе. Он уже почти забылся в чутком рваном сне, когда что-то неуловимое привлекло его внимание.

– За Точилу базар такой. Он повесился от японской болезни, – вполголоса проговорил Угол. – Я его за неделю до этого видел, так что весь расклад не понаслышке знаю.

– Точила был правильный бродяга, – сказал Барсук. – Я с ним на Тайшете сидел, ни одного плохого слова о нем сказать не могу.

– Что говорить, он был авторитет, а погорел на японской болезни под названием нистояки. Чтобы ты левые базары не слушал, я расскажу, как дело было. Они приехали из Прокопьевска при деньгах, дело там провернули знатное и осели по кабакам. Точила почти месяц трезвым не был, а сколько девок к себе перетаскал, сам потом вспомнить не мог. Но кто-то их сдал, и он заехал на тюрьму. В камере у него с конца потекло. Точила пришел к врачихе на прием и сказал: «У меня, похоже, гонорея. Мне надо обследоваться и начать лечение». Она ему отвечает, что в тюрьме венерические болезни не лечат. За решеткой не курорт и не санаторий, как в Ессентуках. Врачиха ему так и заявила: «Если болезнь не представляет непосредственной опасности для жизни, то мы тебя лечить не будем». Понятное дело, от гонореи еще никто не помер, но Точила не успокоился, к куму подался и говорит ему: «Я на воле авторитет. Если попрошу, мне в камеру любое лекарство зашлют». Кум отвечает, что ничем ему помочь не сможет. Если я, дескать, помогу тебе, то меня начальству застучат и с работы выгонят. На этом первая часть его истории закончилась. Сидит Точила за решеткой, дни до суда подсчитывает и о бициллине с пенициллином мечтает. И тут случается реальное чудо. Его прямо из зала суда освобождают. Доказательств участия Точилы в налете не было, а у ментов и прокуроров отчетность. Если его на суде оправдают, то следователей и прокуроров надо наказывать. Гособвинитель вызвал Точилу к себе и заявил: «Подпишись за укрывательство, прямо из зала суда на свободу выйдешь». Но Точила тертый калач, его на мякине не проведешь. «За укрывательство мне суд год зоны нарисует, а за недонесение подпишусь», – сказал он. На том они и порешили. Точила на себя недонесение взял, и его освободили, дали два года условно. Из суда он помчался к доктору, обследовался и узнал, что подхватил сразу две болезни: гонорею и мидиоз.

– Хламидиоз, наверное, – поправил рассказчика интеллигентный Барсук.

– Точно, хламидиоз! Я все время название забываю. Помню только, что с морем связано, с мидиями. Ты, кстати, пробовал их?

– Не отвлекайся, – сказал Барсук.

– Дело прошлое, но мидии эти – одни понты! Стоят они немерено, а на вкус так себе.

– За Точилу давай! – напомнил Углу товарищ.

– Дальше понятно, как раскрутка пошла. Он излечился, пошел в кабак. Деньги у него с прошлого дела остались, так что на баб средств хватало, а вот способности закончились. Эрекция иссякла.

– Не эрекция, наверное, а потенция.

– Все иссякло, и потенция, и эрекция, ничего не осталось. Он бегом к врачу. Мол, что за дела? Я никогда с женщинами проблем не имел, а тут прокол за проколом. Врач его опять на анализы отправил, с другими докторами посоветовался и говорит: «Смирись! Больше у тебя эрекции не будет. Импотенция у тебя развилась от незалеченного сочетания гонореи и хламидиоза».

Козодоев вздрогнул. У себя он определил именно эти болезни. Подтверждения диагнозу не было, результаты исследования Сергей получить еще не успел. Но много ли надо человеку, чтобы начать накручивать себя! Одного названия болезни хватит, чтобы мнительный разум дальше сам стал рисовать перспективы, одну ужаснее другой.

Угол тем временем продолжал рассказ:

– Врач ему растолковал, что если бы Точила в течение трех недель прокололся бициллином или еще каким-нибудь антибиотиком, то он заглушил бы гонорею, а потом смог бы и мидиоз вылечить, а так он время упустил и раскрутился на японскую болезнь нистояки.

– С этим делом играть рискованно, – заявил Барсук. – Я раз ловил французский насморк, потом с месяц, наверное, не потенция была, а так, одно название.

– У Точилы и названия не осталось! – Угол хлопнул себя по колену. – Он решил проверенным средством воспользоваться и пошел к Марье-искуснице, которая за вокзалом живет. Она, говорят, мертвого оживит, в дряхлого старика силы вдохнет, а тут не смогла. И так и сяк его вертела, ублажала как гейша самурая. Все без толку, тщетно. Точила впал в уныние и запил по-черному. Когда я его встретил, он уже дошел до ручки. Мы сели, вспомнили времена былые. Он пожалился мне: «Иду по улице и вижу, что надо мной все встречные-поперечные насмехаются. Умом понимаю, что они не могут знать про японскую болезнь, а как на рожи посмотрю, так за перо схватиться готов». Глюки его стали мучить. Потом он резко пить бросил, написал матери покаянное письмо и вздернулся.

– Сколько ему было? Лет тридцать пять? В таком возрасте импотентом стать – страшное дело. Представь, ты при деньгах, женщины к тебе ласкаются, а ты их сторонишься, потому как уже и не мужик вовсе, а одно название.

Козодоев стал лихорадочно высчитывать, какой срок прошел после его заражения.

«Я снял проститутку перед митингом, двадцатого октября, в понедельник. Прошло почти три недели! Мать его, если до следующего понедельника я не начну лечение, то меня ждет импотенция! Завтра они меня арестуют и отправят в тюрьму. Мне конец! До появления импотенции осталось четыре дня! Что делать, черт возьми? Барсук с уголовником правы, без женщин нет смысла на свете жить. Если в кровати ты полный ноль, то никаким деньгам рад не будешь».

– Водка – дурной советчик! – философствовал Угол. – От нее тоска надвигается, руки сами к петле тянутся. Вспомни Никифора! Я ему говорил: «Ты душевную рану спиртным не зальешь!» Но когда Никифор кого слушал? Он еще пуще забухал, все пропил и вздернулся на бельевой веревке.

– Бициллин спас бы Точилу, – как-то задумчиво сказал Барсук. – Но нынче в тюрьме порядки уже не те. Даже за большие деньги никто не рискнет лекарство с воли занести. Печальная история! Ты за сына Почемучки базар знаешь? Порезали его у кафе «Встреча».

Знакомое название сработало как спусковой крючок.

«Хрен тебе, маманя! – подумал Козодоев. – Я за тебя импотентом становиться не собираюсь. Завтра же на допросе выложу все следователю, и пусть он меня на подписку о невыезде отпускает. Сколько у меня дней останется? Два, три? Для первого укола хватит, а там по-настоящему лечиться начну. Ради чего мне молчать? Во имя семейной чести? Да пошли вы куда подальше со своим показным благополучием! Если припрет, то я мамашу отмазывать не стану, расскажу все так, как оно и было, а там трава не расти! Главное, чтобы мне японскую болезнь не подхватить!»

Проснулся Сергей от лая овчарки. Надзиратели ленились стучать в каждую камеру и объявлять подъем. Они злили собаку, и она отвечала им заливистым лаем.