Траурный эстетизм

Траурный эстетизм
Георгий Иванович Чулков

«„Чтенiе поэта есть уже творчество“. Этотъ афоризмъ въ устахъ И. ?. Анненскаго прiобр?талъ особенное значенiе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма…»

Георгий Иванович Чулков

Траурный эстетеизм

ТРАУРНЫЙ ЭСТЕТИЗМЪ

И. ?. АННЕНСКІЙ – КРИТИКЪ

«Чтенiе поэта есть уже творчество». Этотъ афоризмъ въ устахъ И. ?. Анненскаго прiобр?талъ особенное значенiе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма.

Читая «Книги Отраженiй», прежде всего видишь лицо ихъ автора, его взглядъ, улыбку, слышишь его голосъ, и та внутренняя творческая работа, которую совершалъ критикъ-читатель, является какъ что-то зримое и эстетически воплощенное. Н?тъ, это не аналитическое изсл?дованiе «Гамлета», «Трехъ Сестеръ», «Клары Миличъ» или «Романцеро», это т?ни, вид?нiя, вызванныя къ новой таинственной жизни читателемъ-чарод?емъ… Да, это – Принцъ Датскiй, но я вижу новый жестъ его, котораго я не вид?лъ, когда смотр?лъ глазами Шекспира; да, это – Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось въ ея сердц?… «Маша любитъ, чтобы ей говорили тихимъ голосомъ немножко туманныя фразы, но чистыя, великодушныя и возвышенныя фразы, когда самоваръ потухъ, и въ столовой темн?етъ, а по небу б?гутъ не то облака, не то т?ни»… И эта Клара Миличъ, конечно, та самая Клара, которую такъ предсмертно восп?лъ Тургеневъ, но у нея было и другое имя… Евлалiя… «Она сначала п?ла, потомъ перешла на драматическое амплуа, – и въ тоск? любовнаго разочарованiя, еще молодой, приняла фосфоръ въ Харьковскомъ театр? посл? перваго акта Василисы Мелентьевой»… А портретъ ея такой: «Брови черныя и почти сросшiяся прямой линiей… И глаза черные, – не желтые, какъ на испанскихъ портретахъ, а именно черные, – это глаза-зрачки, трагическiе и самоосужденные»… А вотъ эти Гейневскiе призраки «Романцеро»… Да, они все такъ же плывутъ по таинственнымъ волнамъ:

So traurig schwimmen die Todten…

Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какiя странныя «отраженiя» разсматриваемъ мы въ этихъ книгахъ! И если въ самомъ д?л? зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставилъ передъ нами мастеръ? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышимъ больше его признанiй, а въ его книгахъ такъ мало разъясняющихъ словъ, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но какъ далекъ этотъ эстетизмъ отъ благодушiя художественнаго гурманства: воистину, это – траурный эстетизмъ… Анненскiй ничего не хочетъ знать до конца, потому что знать до конца значитъ в?рить во что-то, быть ув?реннымъ въ чемъ-то. Но никакой в?ры Анненскiй не можетъ принять въ силу какой-то странной свой «гордости». Всегда онъ созерцаетъ, эстетически созерцаетъ – и только. И въ траурной печали скользятъ передъ нимъ вид?нiя. Это мститъ за себя тайна искусства. «Мн? отмщенiе и Азъ воздамъ». За траурной зав?сой скрылось р е а л ь н о е. «Остались только вороны, туманъ и ник?мъ неоплаканные трупы, – да съ ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта»…

So traurig schwimmen die Todten…

Иногда поэтъ-критикъ даже не видитъ в с е г о лица, пригрезившагося кому-то въ его глухой ночи: лишь блеснетъ единая черта, и вотъ уже сп?шитъ поэтъ къ новому образу. Такъ Гейневскiй Карлъ I изъ «Романцеро» торопливо проходитъ мимо созерцателя, но, однако, усп?ваетъ ранить сердце, потому что при мгновенной вспышк? магнiя было видно, какъ дрогнули «локоны на осужденной голов? Стюарта»…

«Чтенiе поэта есть уже творчество». У Анненскаго его читательское творчество всегда и д е а л и с т и ч н о. И въ глубин? такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая «Книги Отраженiй», мы какъ бы входимъ въ мiръ иллюзiй, и таинственный спутникъ сознательно ведетъ насъ въ какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховскихъ героевъ Анненскiй говоритъ: «Вс? эти люди похожи на лунатиковъ». (1. Стр. 151). То же самое критикъ могъ бы сказать про героевъ Шекспира, Гейне, Достоевскаго и вс?хъ великихъ, на которыхъ упалъ его взглядъ. И онъ говоритъ непрестанно объ этой лунности. Передъ Гейне-Анненскимъ «по Рейну, весь обсыпанный л у н н ы м ъ св?томъ, скользитъ легкiй челнъ, и тамъ видн?ются женщины, тоже п р о з р а ч н ы я, какъ и ихъ ладья». (ІІ. Стр. 66.) И в?чный Leitmotiv – «So traurig schwimmen die Todten»… пресл?дуетъ поэта-лунатика, этого страннаго критика-визiонера… Вм?ст? съ Лермонтовымъ онъ любитъ «тишину л у н н о й ночи» и вм?ст? съ нимъ задерживаетъ шагъ на щебн? шоссе… Поэтъ-критикъ могъ бы сказать про себя тоже, что онъ сказалъ про тургеневскую героиню: «Б?дной Софи н е ч ? м ъ б ы л о л ю б и т ь Б о г а. Она жила однимъ изумленiемъ, одной б?лой радостью н е б ы т i я, о которомъ людямъ говорило ея молчанiе». Зд?сь, впрочемъ, явная неточность: нельзя назвать «радость н е б ы т i я» «б?лой», потому что въ б?лизн? вся полнота красокъ и вся сложность реальнаго. Н?тъ, это опять тотъ же л у н н ы й экстазъ, если и чуждый сердцу Тургеневской Софи, то очень близкiй сердцу тоскующаго поэта… У Анненскаго-эстета, у Анненскаго-теоретика найдется, однако, парадоксальный принципъ въ дух? Маллармэ и Реми-де-Гурмона. Д?ло въ томъ, что поэтъ влюбленъ въ жизнь, и такимъ образомъ с м е р т ь д л я н е г о л и ш ь о д н а и з ъ ф о р м ъ э т о й м н о г о о б р а з н о й ж и з н и. «Le nеant'' получаетъ символъ, входящiй въ общенiе съ другими и т?мъ самымъ ничто изъ ничто обращается уже въ н?что: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смыслъ». Но могъ ли Анненскiй твердо испов?довать даже и такой ни къ чему не обязывающiй парадоксальный принципъ? Н?тъ и н?тъ: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разум?лъ эстетикъ подъ «любовью къ жизни»? На это у Анненскаго былъ отв?тъ: «ту своеобразную эстетическую эмоцiю, то мечтательное общенiе съ жизнью, символомъ которыхъ для каждаго поэта являются вызванныя имъ, одушевленныя имъ метафоры». Какъ? Символомъ являются метафоры? Никогда. И зд?сь не только неточность выраженiя: это явная идеалистическая тенденцiя одинокаго мечтателя. Вотъ ключъ къ пониманiю Анненскаго критика, – къ пониманiю его лунности, его гамлетизма, ибо Принцъ Датскiй едва ли не лунатикъ. «Для Гамлета, посл? холодной и лунной ночи въ Эльсинорскомъ саду, жизнь не можетъ уже быть ни д?йствiемъ, ни наслажденiемъ»… «Нельзя оправдать оба мiра и жить двумя жизнями за разъ. Если тотъ лунный мiръ существуетъ, то другой – солнечный, вс? эти Осрики и Полонiи – лишь дьявольскiй обманъ и годится разв? на то, чтобы его вышучивать и съ нимъ играть»…

Анненскiй пришелъ въ мiръ, какъ Гамлетъ, съ т?ми же сомн?нiями, съ той же гордостью и съ той же шпагой въ рук?. И онъ ушелъ изъ этого мiра такимъ же умнымъ, тонкимъ и утомленнымъ вид?нiями, какъ несчастный Принцъ Датскiй.

Георгiй Чулковъ.