Случай из практики

Хотя в своих мемуарах «Я сам и прочие незнакомцы» Бретуэйт посвящает годам в Оксфорде более сорока страниц, причем большая часть из них повествует о его тогдашних сексуальных похождениях, Элис Тревельян не удостаивается ни единого упоминания. Она быстро оправилась от потрясения и в 1960-м вышла замуж за молодого юриста по имени Фредерик Драммонд. Они прожили вместе больше полувека, вплоть до смерти Элис в 2016 году. В браке у пары родилось четверо детей. Велико искушение объяснить поведение Бретуэйта с псевдопсихоаналитической точки зрения. Элис была тезкой матери Бретуэйта и в известной мере походила на нее и внешне, и по характеру. Таким образом, Бретуэйт либо страдал хрестоматийным эдиповым комплексом и хотел переспать со своей матерью, либо испытывал бессознательное стремление наказать ее за то, что она бросила его в детстве. Но, скорее всего, все было проще и хуже. Когда Стюарт Макадам узнал, что Элис пыталась покончить с собой, он попытался утешить Бретуэйта. Ответ друга поверг его в шок: «Это же наивысшее достижение, разве нет? Когда девчонка пытается совершить самоубийство из-за чувств к тебе». Макадам до сих пор помнит, с каким презрением были произнесены эти слова. После этого случая он стал отдаляться от Бретуэйта, хотя ему не хватило смелости открыто поставить точку в их дружбе.

Бретуэйт окончил университет с отличием в 1956 году. Он не пошел на церемонию вручения дипломов и доходчиво объяснил всем, кто был готов слушать, что не придает никакого значения этим цацкам, и вообще он не слишком старался, а выполнил только необходимый учебный минимум. Эта была откровенная чушь. Доктор Джордж Хамфри, тогдашний заведующий кафедрой психологии, еще с первого курса заметил блестящие способности Бретуэйта. Именно бунтарский настрой и неприятие общепризнанных авторитетов выделяли Бретуэйта из общей массы студентов. При всем своем вызывающем иконоборчестве он обладал живым, острым умом и мыслил так, как не мыслил никто другой. «Он был, без сомнения, самым одаренным студентом из всех, которых я повидал за девять лет руководства кафедрой», – вспоминал профессор Хамфри. Именно он убедил Бретуэйта поступить в аспирантуру. Кому-то, возможно, покажется странным, что Бретуэйт согласился остаться еще на три года в разреженной оксфордской атмосфере. В своих мемуарах он сам никак не комментирует это решение. Видимо, все дело в том, что его диплом мало на что годился, денег у него не было, а в Оксфорде ему предоставили жилье и стипендию. В кампусе он был «большим человеком». Его боялись и уважали, и он не испытывал недостатка в девушках, готовых с ним переспать.

В мае того же года, с разницей буквально в несколько дней, в лондонском театре «Ройал-Корт» состоялась премьера спектакля по пьесе Джона Осборна «Оглянись во гневе» и вышла книга Колина Уилсона «Посторонний» – обширное исследование экзистенциальной литературы. Осборн родился в Лондоне, в семье представителей среднего класса, и вырос в Суррее. Уилсон, которому на момент выхода книги было двадцать шесть, родился в рабочей семье в Лестере и после нескольких бесперспективных работ написал «Постороннего» в читальном зале Британской библиотеки, причем все это время якобы ночевал в парке Хампстед-Хит, не имея возможности снять жилье. Осборн и Уилсон никогда не встречались, но благодаря заголовку в «Дейли экспресс» в Великобритании началась эра «сердитых молодых людей». Их обоих назначили голосами послевоенного поколения. Затем последовал целый вал произведений – как в художественной литературе, так и в кино, – изображавших жизнь на севере Англии и созданных авторами из рабочего класса: Джоном Брэйном, Аланом Силлитоу, Стэном Барстоу и (единственной сердитой молодой женщиной) Шелой Делани. Независимо от того, сколько общего было у этих писателей между собой, помимо самого движения «сердитых», оно стало серьезным тычком в бок устоявшимся традициям британской культуры.

«Оглянись во гневе» и «Посторонний» оказали значительное влияние на Бретуэйта. Вот что он пишет о «Постороннем» в своих мемуарах: «Несмотря на все многочисленные недостатки, эта книга бьет в мозг». Он немедленно написал Уилсону с просьбой о встрече. Уилсон, без стеснения объявивший себя «важнейшим мыслителем нашей эпохи», ответил согласием.

Две недели спустя Бретуэйт добрался до Лондона на попутных машинах, встретился с Уилсоном в пабе «Три гончих» на Грик-стрит в Сохо. На встрече также присутствовали Билл Хопкинс, приятель Уилсона, и Эдвард Сирс, редактор в издательстве «Метьюэн». Уилсон, уже успевший привыкнуть к восхищению восторженных поклонников, ожидал от обычного аспиранта из Оксфорда должной благоговейной почтительности. Поначалу все шло хорошо, они с Бретуэйтом обменялись рукопожатиями, угостили друг друга по очереди кружкой пива, а затем Бретуэйт начал критиковать книгу Уилсона, обвинив его в том, что он так и остался рабом туманных представлений о духовности и устаревших концепций морали. Он заявил, что сам Уилсон, будучи далеко не «посторонним», на самом деле поддерживает устоявшийся образ мышления. Желание Бретуэйта утвердиться в роли доминирующего самца в этой группе явно ударило ему в голову и затмило все восхищение книгой Уилсона и самим Уилсоном. По свидетельству очевидцев, Уилсон пристально посмотрел на него через стол, как бы оценивая противника, и спросил: «А вы привезли мне экземплярсвоей книги?» Бретуэйт заявил, что, когда он напишет книгу, она будет в миллион раз лучше, чем «Посторонний». Хопкинс вмешался в их перепалку, предложив взять еще по пиву. Они еще долго сидели в баре, и разговор был вполне дружелюбным, когда касался нейтральных тем, но в каждой фразе все равно ощущалось интеллектуальное противоборство. В какой-то момент Уилсон все же не выдержал и обозвал Бретуэйта законченным нигилистом, настроенным только на разрушение. Бретуэйт ответил, что он и есть нигилист, но лучше уж быть нигилистом, чем озлобленной старой девой вроде Уилсона. Уилсон нецензурно послал Бретуэйта обратно в Оксфорд. Бретуэйт схватил Уилсона за грудки, опрокинув в процессе несколько кружек пива, но до драки все-таки не дошло: их растащили, и Бретуэйта вышвырнули из паба. Всем было слышно, как он кричал с улицы оскорбления в адрес «мелкотравчатых лондонских гомиков». Годы спустя Уилсон отомстил ему в журнальной рецензии на книгу «Антитерапия», назвав ее (помимо прочего), дегенеративными излияниями захудалого ума.

Во время той же поездки в Лондон Бретуэйт посмотрел постановку пьесы Осборна в театре «Ройал-Корт» на Слоун-сквер и узнал себя в главном герое, задиристом Джимми Портере, хотя сам совершенно не интересовался политикой. Именно с этого спектакля началось его увлечение сценой и населявшими ее людьми – актерами. Когда он рос в Дарлингтоне, в его семье не было театралов, а театральную студию в Оксфорде посещали исключительно чванливые дилетанты из верхней прослойки среднего класса, которых он презирал. Он считал театр пустым развлечением изнеженных, далеких от жизни эстетов. Однако в «Оглянись во гневе» театр внезапно открылся ему с неожиданной стороны: ярким, беспощадно правдивым и тесно связанным с миром, который он знал. После спектакля Бретуэйт завернул в ближайший бар, «Лисица и гончие», куда зашел выпить и Кеннет Хейг, актер, игравший Джимми Портера. «Я был зачарован, – позже писал Бретуэйт. – Буквально полчаса назад я наблюдал, как он выступал с яростными обличениями на сцене в образе Джимми Портера, а теперь он превратился в приветливого, добродушного парня, говорившего с акцентом, который я знал (Хейг был родом из Мексборо в Южном Йоркшире). Мне сделалось любопытно, в каком из этих спектаклей он был настоящим».

Бретуэйт вернулся в Оксфорд окрыленным. Ссора с Колином Уилсоном, чуть не переросшая в драку, никак на нем не отразилась. Он не боялся идти на конфликт и никогда не стремился понравиться людям. Но после поездки в Лондон у него появилось стойкое ощущение, что в Британии что-то меняется, что культура преодолевает свою зависимость от традиционных идей и ценностей; что классовая система становится более подвижной; короче говоря, что пришло время простого мальчишки, когда-то сбежавшего из Дарлингтона. Мальчишки, чьи мысли и устремления выходят за рамки его изначального положения в обществе. Однако ощущение перемен, такое явственное в Лондоне, еще не дошло до Оксфорда, и душная академическая атмосфера и неизменная демографическая структура студенческого коллектива начали раздражать Бретуэйта. Клуб Вaгстаффа остался в прошлом. Бретуэйт уже не нуждался в верных приспешниках, смотрящих ему в рот. Его помыслы устремились к иным горизонтам. Теперь он бывал в Лондоне постоянно, по два-три раза в месяц. Добирался туда на попутках и спал на полу в крошечной съемной квартирке Стюарта Макадама в Кенсингтоне. В то время Макадам работал в книжном магазине на Чаринг-Кросс-роуд и писал свой первый роман. Он рассказывал, что Бретуэйт заявлялся без предупреждения, часто сильно нетрезвым, и постоянно ворчал, что Макадам не припас для него пива. Он съедал всю еду в доме, устраивал беспорядок и не желал убирать за собой. Если Макадаму нужно было идти на работу, он отдавал ключ Бретуэйту. Неоднократно случалось так, что, вернувшись с работы, он не мог попасть в собственную квартиру, потому что Бретуэйт приводил девушку и запирал дверь. Когда Макадам возмущался, Бретуэйт отвечал, что давно пора сделать еще один ключ. В конце концов Макадам не выдержал и переехал на другую квартиру. Он годами жил в страхе случайно наткнуться на улице на своего бывшего друга, но больше они с Бретуэйтом не виделись. «Видимо, он нашел других дураков, готовых терпеть его выходки», – сказал Макадам.

Единственным человеком, способным терпеть Бретуэйта в это время, была Зельда Огилви, дочь представителей среднего класса, школьных учителей Роберта Огилви и Дианы Огилви (в девичестве Кармайкл). Роберт был еще и поэтом и в 1920-х годах выпустил несколько тоненьких сборников стихотворений, причем одно из них, «Презренные земли», получило хвалебные отзывы самого Хью Макдиармида и стало чем-то вроде негласного гимна только что зародившегося шотландского националистического движения. Диана была неплохой акварелисткой и состояла в Эдинбургском клубе художников, где у нее часто бывали выставки. Стены их дома в Морнингсайде были увешаны многочисленными образцами ее работ. Раз в месяц супруги устраивали званый вечер, куда приглашали художников, писателей и студентов. Понятно, что в такой обстановке Зельда получила весьма нешаблонное воспитание, причем с самого раннего детства родители поощряли все ее самостоятельные творческие начинания. Она была единственным ребенком в семье и придумала себе воображаемого брата по имени Зенон, с которым вела долгие серьезные разговоры. За столом она съедала лишь половину своей порции, чтобы оставить поесть и Зенону. Эту проблему ее мама решила просто: стала ставить отдельную тарелку с едой для Зенона и привлекать его к застольным беседам. Зельда заревновала и через пару недель объявила, что Зенону уже не нужна никакая еда, потому что он умер от воспаления легких. Ей было семь лет.

В 1954 году Зельда поступила в Оксфорд на факультет истории искусства. Одевалась она эксцентрично: широкие брюки, мужские твидовые пиджаки необъятных размеров – и иногда даже ходила с моноклем. Она не пользовалась косметикой и носила короткую мужскую стрижку. Все считали ее лесбиянкой, но в интервью 1988 года она сказала: «Я даже ни разу не целовалась с девушкой. Мне всегда нравились мужчины». В 1956 году, когда Бретуэйт поступил в аспирантуру, она перешла на последний курс. Она знала о репутации Бретуэйта и пару раз приходила на встречи Клуба Вaгстаффа. «Мне он казался совершенно невыносимым, – говорила она. – Я искренне не понимала, чем он так привлекает людей». Когда произошло неизбежное и Бретуэйт подкатился к Зельде в своей фирменной грубой манере, она так же грубо ему разъяснила, куда ему надо пойти.

Сопротивление Зельды лишь подогрело интерес к ней Бретуэйта. С поразительной прозорливостью, которую позже отметят многие его клиенты, он написал Зельде несколько писем от имени «Колина Артура». Письма были задуманы не как обман, а как обращение к человеку, который, по мнению Бретуэйта, сознательно являет миру свой придуманный образ. «Колин» выразил восхищение тем, как решительно Зельда ответила на домогательства «этого грубияна Бретуэйта». «Он наглый притворщик, но никто, кроме тебя, этого не разглядел. Ты же видишь его насквозь. Снимаю шляпу перед твоей проницательностью», – писал он. Также он сообщил, что давно восхищается Зельдой, но, будучи человеком застенчивым, стесняется завести с ней знакомство. Эти письма понравились Зельде, и она согласилась встретиться с их застенчивым автором в пабе «Три козлиных головы» на Сент-Майклс-стрит.

Зельда явилась на встречу в своем обычном наряде, на сей раз еще в пенсне и кепке. Бретуэйт объяснил, что Колину Артуру пришлось срочно уехать, но это и к лучшему. Колин Артур – тот еще прохиндей, и ему нельзя доверять. Одарив Бретуэйта надменным взглядом, Зельда чуть склонила голову набок в своей характерной манере, которая будет заметна на многих более поздних ее фотографиях, и заявила, что еще не решила, будет с ним спать или нет. Бретуэйт спросил, что ему надо сделать, чтобы она приняла решение в его пользу.

– Ничего, – ответила Зельда. – Я очень капризная.

– В таком случае мы точно с тобой переспим, – заключил Бретуэйт.

Зельда пожала плечами.

Бретуэйт сходил к барной стойке и вернулся с напитками. Поскольку женщинам в пабах не подавали целую пинту пива, Зельда попросила взять ей две полупинты и большой бокал, куда можно их перелить. Они просидели в пабе весь вечер, обсуждая писателей и художников. Их вкусы категорически не совпадали. Зельда любила Брейгеля. Бретуэйт даже не видел его картин. Ему нравился Пикассо, потому что в своих работах он непрестанно изобретал себя заново. Зельда заметила, что при таком низком качестве упомянутых работ ему ничего больше не остается, кроме как проявить изобретательность. Они рассказали друг другу о себе, о своих семьях и детстве. Бретуэйт назвал Зельду «мелкой шотландской буржуечкой».

– Не будь нас, буржуев, – отозвалась она, – вам, пролетариям, некого было бы винить в своих бедах.

После закрытия они разошлись в разные стороны, но Бретуэйт не на шутку увлекся Зельдой, как не увлекался еще никем и никогда. «Я встречал многих умнее меня, – писал он позднее, – но Зельда была первой, кто знал, что она умнее меня». Короче говоря, она была не из тех, кого можно обидеть, обольстить или запугать.

Через пару недель они встретились снова, в том же баре. Близилось окончание зимней сессии, и Зельда сказала, что на каникулах она собирается съездить к родителям в Эдинбург. Они тревожились, что их дочка «заделалась лесбиянкой», и Бретуэйт ее очень обяжет, если приедет к ним в гости на несколько дней и выступит в роли ее ухажера. Бретуэйт согласился, и в Эдинбург они поехали вместе. Стоит ли говорить, что чета Огилви, желая продемонстрировать молодежи свои прогрессивные богемные нравы, поселила «влюбленную парочку» в одной спальне.

Так продолжалось еще три года. Их отношения всегда были неофициальными. Зельда старательно избегала всего, что могло бы напоминать устоявшуюся рутину. Иногда они проводили все воскресенье в комнате у Бретуэйта в аспирантском общежитии, читали каждый свое и периодически предавались любовным утехам. Иногда куда-нибудь ездили вместе на выходные. Временами вообще не встречались по нескольку недель кряду. Наверное, столь нарочитая неупорядоченность могла бы считаться рутиной сама по себе, но при всей эксцентричности этого соглашения оно как будто устраивало их обоих.

«Фантазмы и галлюцинации», докторская диссертация Бретуэйта, написанная в тот период, берет в качестве отправной точки «случай Анны О.», описанный австрийским психиатром Йозефом Брейером в 1895 году. Вступительная глава диссертации носит озорное название «История О», в честь известного эротического романа Полин Реаж, с которым Бретуэйт познакомился, когда был в Париже (он всю жизнь увлекался порнографией). Согласно Брейеру, Анна О. «жаловалась на полный мрак в голове… на то, что в ее душе присутствуют два Я, Я истинное и Я другое, нехорошее, злое […]. Эти два состояния сознания существовали параллельно друг другу: в своем основном состоянии пациентка оставалась относительно нормальной; во втором состоянии она испытывала галлюцинации и фантазмы, подобные сновидениям наяву, также у нее случались провалы в памяти, и она демонстрировала неспособность контролировать свои мысли и действия. В этом втором состоянии сознания пациентка была совершенно оторвана от действительности».

Бретуэйт не соглашается с Брейером, разделяющим состояния сознания на основное и вторичное. Кто будет решать, в каком именно состоянии – если в каком-то вообще – пациентка оторвана от действительности? Брейер строит свои заключения на том, что пренебрежительно классифицирует «фантазмы и галлюцинации» Анны как больные, неадекватные переживания – и превозносит способность «контролировать» свои мысли. Бретуэйт утверждает, что второе, альтернативное состояние Анны О. следует считать столь же «реальным», как и первичное. Брейер был убежден, что «у пациентки имеются две разные личности, одна из которых психически нормальная, а вторая – душевнобольная». Бретуэйт видит решение проблемы Анны О. не в том, чтобы лечить раздвоение, пока пациентка не обретет «одну неделимую личность», а в том, чтобы принять постулат, что человек – не единая личность, а совокупность личин, причем все они равнозначны и равноценны. «Никто не ждет, что многодетная мать станет любить одного ребенка больше всех остальных, – пишет он. – Почему с нашими «я» должно быть по-другому?»

Далее он приводит примеры двойничества в литературе. В частности, рассуждает о повести Достоевского «Двойник». Суть его рассуждений состоит в том, что, если бы история была рассказана с другой точки зрения, тогда самозванцем предстал бы господин Голядкин, а не «двойник» с тем же именем и той же внешностью. Точно так же и с нашим «я», утверждает Бретуэйт: мы принимаем того себя, которого узнаем первым, а всех остальных отвергаем как самозванцев.

Бретуэйт подкрепляет свои аргументы отсылкой к рассказу «Вильям Вильсон» Эдгара Аллана По. Героя рассказа с детства преследует его полный двойник с такими же именем, датой рождения и внешним обликом. Вильям Вильсон вспоминает, как он пытался избавиться от своего двойника и погряз в бездуховности и безнравственности. Двойник периодически возникает по ходу повествования в роли поборника морали и пытается удержать Вильсона от преступных деяний. Между ними идет непрестанная борьба: «Вильсон по-прежнему пытался подчинить меня своей деспотической воле, а я все упорнее стремился вырваться из оков».

В конце рассказа герой-рассказчик вступает в схватку со своим двойником и пронзает его сердце рапирой. Но он убивает не двойника: он убивает себя самого. Последние слова Вильсона, завершающие рассказ, звучат так: «Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв… Мною ты был жив, а убив меня… ты бесповоротно погубил самого себя!»[13]

Диссертация Бретуэйта хаотична, бессвязна, противоречива, иногда искрометно блистательна, но чаще невнятна. Диапазон ссылок обширен и разнообразен, что свидетельствует о широкой начитанности Бретуэйта, но в этом и заключается часть проблемы. Он цитирует Софокла, Платона, Фрейда и Юнга, однако не соглашается ни с одним из цитируемых им авторов. Их мысли служат лишь инструментом для украшения его собственных доводов. Бретуэйт отвергает теории других, но не предлагает альтернативы. Вся диссертация представляет собой своего рода костер, на котором сгорают чужие идеи («Что бы там ни было, я сразу против»). И все-таки она содержит зачатки всего, что потом войдет в книгу, которая вскоре сделает его знаменитым: «Убей себя в себе».