Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

Глава третья

Март – июнь 1981 г.

Наши новые соседи. Галя и Коля – бывшие москвичи. Он работал таксистом, она «бьютишен». Что означало сие красивое слово? Это чистка лица от угрей, прыщей и т. д. Каждый день, на рассвете, она уезжала в Манхэттен на работу. До работы ехать полтора часа, назад – столько же. Три часа на дорогу – это само по себе уже минирабочий день. Когда уходил и приходил Коля, никто не видел, – все в это время спали. Таксисты в Нью-Йорке, говорят, работают по 18 часов в сутки, такой у них график.

– А разве возможно работать по восемнадцать часов в сутки?! – удивлялись мы.

– Как, видите, возможно! – говорили Галя и Коля. – Это Америка! Здесь приходится пахать.

Папа сразу невзлюбил эту пару за то, что они много жаловались.

– Это агенты КГБ, – сказал он. – Их сюда прислали, чтобы создавать моральную панику, это их работа – внушать таким, как вы, что здесь плохо, что здесь ужасно!

Никто, конечно, папе не верил. Другие соседи, из квартиры 5N, – тетя Циля и двое ее сыновей с женами – все как один, кроме тети Цили, компьютер-программисты.

– Закончишь шестимесячные курсы – и сразу на тридцать тысяч в год можно устроиться! – советовали они мне. – Ты школу хоть успела закончить?

Школу окончить я не успела, но мама с папой позаботились о том, чтобы я сдала все экзамены досрочно и получила аттестат зрелости. Оставалось каких-то два месяца с хвостиком. Впереди были контрольные по всем предметам в конце четверти, а потом выпускные экзамены. Все это, а также долгожданный выпускной вечер и торжественный «последний звонок» я уже не увидела. В конце мая, когда мои одноклассники вовсю готовились к выпускным экзаменам в школе и уже рассылали документы, чтобы поступать в вузы, я вместе со всей своей семьей навсегда покинула страну.

Папа смеется, что я каждый раз плачу, вспоминая об этом, как маленькая.

– Для тебя, что важней: твоя дальнейшая жизнь или выпускной вечер? – не понимает он.

Десятилетний процесс школьной жизни был грубо разрушен буквально за три минуты до того, как я должна была торжественно поставить точку, определяющую завершение эпохи, от которой должна была начаться новая веха. Кульминации не было. Все было смазано и смято. Вы когда-нибудь двигались к чему-то долго-долго? Попробуйте оборвать процесс за три минуты до финиша, как если бы его и вовсе не было. Увидите, что это за чувство. Похоже, десять лет советской школы теперь мне и вовсе не пригодятся: здесь никому не нужны ни русский язык, ни литература, ни уж тем более история СССР и ВЛКСМ. А чтобы пойти на шестимесячные курсы программистов, можно было так и не стараться десять лет в школе.

– Спасибо, программирование не для меня, – отвечала я.

– Не-е-е… – смеясь говорила мама. – Это у нас Лев Толстой. Она хочет быть писа-а-телем.

– Ке-е-е-ем?! – переспрашивали они, все, как по команде перекашивая лица.

– Писателем, – спокойно и гордо поясняла я. – Что тут такого сверхъестественного, чтобы так корчиться?

– Пи-са-те-лем?!! Это тебе что здесь, Советский Союз? Ты эти просоветские штучки, девочка, оставь! – и, теряя ко мне интерес, они уходили.

– Она еще ребенок! – оправдывалась за меня мама, как будто в моем желании стать писателем было что-то постыдное.

Странное дело, когда в Союзе я говорила, что хочу поступать в МГУ на факультет журналистики, а потом писать художественную прозу, ни у кого, даже у самых простых людей, это не вызывало отрицательных эмоций. Все – от нашей школьной технички тети Поли до алкаша-соседа Миколки – относились к такому выбору с почтением. Как о чем-то достойном и важном говорили: «О-о! Писателем!» Здесь же все как один переполнялись неприязнью и презрением, как только слышали слово «писатель».

За углом, в маленькой парикмахерской, работали тоже «русские», муж и жена. Она маникюрша, а он парикмахер, Мила и Сеня. Всякий день и по сегодня, если вы выйдете на угол Авеню Эн и Кони-Айленд, за стеклом парикмахерской вы увидите, как Мила сидит у своей стойки и пилит ногти очередному клиенту, а ее муж Сеня стрижет кого-то. Мила тоже отнеслась к нашей семье дружелюбно, даже подарила нам набор старых вилок и ножей.

– Когда мы сюда приехали, нам эти вилки подарила синагога, – рассказывала она, – сейчас мы уже встали на ноги, и я дарю их вам.

Все нам что-нибудь дарили. Кто кастрюлю, кто простыни, кто ночник. Вещи были старые, но пригодные, и все говорили при этом одно и то же:

– Все понимают, это эмиграция. Здесь все через это проходят. Ничего в этом зазорного нет. Пройдет время – и вы встанете на ноги.

Когда же Мила узнала, что я собираюсь стать писателем, лицо ее стало таким насмешливо-презрительным, что мне захотелось ударить ее. И эта туда же! Сама от восхода до заката ногти пилит – высшая степень интеллектуального труда! И она надо мной смеется!

– Опустись на землю, девочка! – сказала она мне. – Каким писателем?! Здесь Америка! Это тебе не Советский Союз. Ты бы себе что-нибудь попрактичнее придумала. Вот как я, например: закончишь двухмесячные курсы, устроишься в какой-нибудь престижный салон маникюрщицей или, если хочешь, можешь дамским мастером. Ты молодая, тебя всюду возьмут. Ты даже в Манхэттене можешь устроиться.

Позже я уже не спешила что-либо говорить о себе людям, все больше уклонялась от ответа на вопрос, кем я хочу стать, или мычала что-то вроде того, будто я еще не решила.

Мне неприятны были насмешливые взгляды окружающих и то отчуждение, которое вызывала здесь моя будущая профессия; я научилась ее скрывать. Но моя позиция была непоколебимой. Даже если бы они все пригрозили расстрелять меня, я все равно не стала бы ни программировать, ни пилить ногти, ни делать что-либо другое на свете, кроме как писать. Единственный компромисс – это институт кинематографии. Я могла бы стать кинорежиссером, при этом все же не прекращая писать. Писателя во мне можно убить, только если убить меня.

Из русских соседей были еще Слободкины: муж, жена и двое взрослых детей, все как один – программисты. Дядя Денис с женой, очень пожилая пара – пенсионеры. Он, родом из Осетии (это у нас, на Кавказе), приехал в Америку после Великой Отечественной войны. Попав в плен к фашистам, каким-то чудом дядя Денис освободился, а потом решил не возвращаться на родину: боялся, что расстреляют как врага народа. Долго скитался по миру, женился в Турции на турчанке.

Дядя Денис с особой жадностью набросился на деда с бабой, так как все эти годы искал своего ровесника и земляка, друга, с кем он мог бы общаться по-русски.

Меня поразило, что, прожив более 30-ти лет в Америке, этот человек все еще оставался стопроцентно русским. Американцы не были для него своими. Свои старики – вот это было событие! В первый же день дядя Денис принес бутылку и они с дедом как следует выпили на радостях.

– Я даже не мечтал, что здесь, в далекой Америке, мне будет с кем поговорить, – радовался дедушка. – Я перед сыном не хочу говорить… дом наш продали за бесценок. Я всю свою жизнь, вот этими руками… чтобы было, что детям оставить. Это был мой дом, моя гордость! Его начал строить еще мой отец. Но мне он оставил хибару. Он всю жизнь проработал, чтобы оставить мне эту землю и эту хибару. Сколько сил было потрачено, прежде чем эту хибару я превратил в настоящий, шикарный дом! Я расширил постройку, достроил второй этаж, провел газ, воду, посадил сад. Денис, брат, я столько преобразований там сделал, и не перечислить. Так, незаметно – тут новый забор, там виноградник, тут побелили, тут забетонировали… понимаешь? А оказалось, все, на что я положил жизнь, моим детям вовсе и не нужно. Бросили, как грошовый финик, – и все. На простыни обменяли![6 - В 1980 году эмигранты, покидая Союз, покупали простыни. Бытовало мнение, что на Западе советские простыни в цене.] Даже денег в руках не осталось. Получается, я зря свою жизнь протрудился, ведь главное, что я сделал за жизнь, – это наш дом, наш дворец. Именно тогда, когда я довел его до самой высокой ступени совершенства, они бросили его и уехали. Значит, все, что я сделал, никому не нужно?

– Ты не только дом построиль, – вмешалась бабушка, она плохо говорила по-русски, – ты даль свой сын возможность учыться в Москва, закончыть аспирантур, защытить докторск. Ти работаль, чтоби ми все могли харашо жить, а твой сын учыться. В тяжелий времь, после война, ти даль ему возможность учыться. Так что мальчи, а то если он сичас придет, услышит. Ты же знаишь, он будет нервничать.

– Да-а, брат… – говорил дядя Денис, – а я тридцать лет мечтал о земляке! И вот дождался. У нас в доме много из Союза, но все не то. Молодежь, что она понимает?! А ты – земляк! Ты, как я, войну видел. Мужчине нужен друг! А без друга мужчина не человек, а овощ. Я хотел бы, умирая, знать, что хоть один друг придет меня хоронить. Ты понимаешь? Друг с сердцем. Не холодный американец. Ты понимаешь?

Дядя Денис говорил все это так, что казалось, тоска просто сочилась из его щек, из его глаз, из его ушей… у меня мурашки по коже пошли. Неужели возможно такое: тридцать (!) лет прожить вдали от родины и так сохнуть по своим, по всему родному?! Его все интересовало: а стоит ли в Нальчике все еще памятник Беталлу Калмыкову? А так же ли чиста вода в водопадах Чегема? А давно ли мы видели Эльбрусские горы? Все так же ли они хороши? Глядя на то, с каким трепетом, с каким чувством дядя Денис задавал нам все эти вопросы, я поняла: ностальгия – это не то, что пройдет через год-другой, как поговаривали, она может остаться с тобой даже на тридцать лет! Открытие это, конечно, совсем не обрадовало меня.

Все другие жильцы нашего дома были американцы. Все как на подбор старички и старушки, и все как на подбор в инвалидных колясках. За каждым присматривал компаньон или компаньонка. Оказывается, государство здесь оплачивает старикам компаньонов, когда они больны и не могут ухаживать за собой. Что ж, это действительно гуманно.

Был только один молодой американец – Крэг. Несмотря на молодость, он был совершенно лысый, зимой и летом ходил в плаще, нигде не работал, а жил на пособие для инвалидов и занимался тем, что приводил к себе бездомных кошечек и собак, жалел их, кормил, купал, даже оставлял их жить у себя месяцами. Крэг считал, что люди очень жестоки к уличным животным, в самом равнодушии – уже жестокость, и что животные лучше людей.

Завершу я описание нашего нового окружения упоминанием о корейце. Рядом с парикмахерской находилась (она и по сей день есть) его продуктовая лавка. Кореец был уникален тем, что открывал свою лавку в шесть утра, а закрывал в полночь. Таким образом, когда бы кто из нас ни вышел на улицу, он видел в лавке худощавого, улыбчивого корейца, таскающего ящики или стоящего за кассой, и его жену.

Рассказывали, что он четвертый по счету владелец лавки. До него другие семьи пытались делать на этом месте бизнес, но ни у кого ничего не получалось. А у корейца получилось. Все удивлялись его таланту и работоспособности. Непонятно было только, когда он спал. Других потребностей у этой пары, по всей вероятности, не было. Все жильцы нашего дома ходили к ним за покупками.

* * *

Леня в воспитательных целях приносит мне еврейские песни на иврите, песни про «город волшебный» Иерусалим, песни на идише в исполнении сестер Бэрри.

Прекрасная культура. Многовековая. В сердце мгновенно просыпается сознание своей принадлежности к еврейству.

Удивительное дело: слушаю русские песни, понимаю неопровержимую истину, что я русская, хоть и еврейка по национальности. Слушаю еврейские песни – и под впечатлением момента, я уже сомневаюсь: а может, я все-таки еврейка?

Песня, оказывается, мощный вербовщик человеческой души. Если хочешь кого-то заполучить с корнем, с головой, делай это через песню.

Никогда раньше я не осознавала воспитательной силы песни, так как осознала это в эмиграции.

* * *

Почему же я сомневалась и не торопилась выходить замуж за Леню? С одной стороны, он полностью отвечал тем запросам, которые я сознанием ставила своему Единственному неповторимому. Он был начитан, знал всех поэтов и писателей, которых я любила, более того, открыл для меня новых, которых я не знала, – таких, как Ряшенцев, Левитанский…

В Америке, едва познакомишься с парнем, он тут же тащит тебя в бар или в кафе что-нибудь выпить или поесть. Здесь так принято: о молодом человеке судят по тому, в какой бар или ресторан он поведет девушку. Представьте себе, у молодой пары свидание, а он ведет ее покушать! Что может быть романтичнее, чем покушать жареного (или сырого) лука или жареной котлетки, да неважно чего, просто кучу всяких вкусностей в обществе своего Ромео. Варварская страна, варварские обычаи. Этот обычай сильно о стране говорит, если парни покоряют серца девушек с помощью рюмочки или бутылки, или десертом, или сытненьким обедом.

Леня не американизировался, он, как представитель нашей творческой молодежи, покорял меня умными разговорами, читал мне стихи. Он – сам писал. Он был талантлив. Он прекрасно общался с моей семьей, и они его принимали. Что еще я могла желать?

О любви, как всякая девочка, я мечтала с того момента, как родилась. Я множество раз пыталась представить себе то, чего я еще никогда не испытывала, но о чем столько читала в книгах, видела в кино, слышала от людей. Мне казалось, что Любовь – это какое-то совершенно окрыляющее, сильное, волнующее чувство, которое трудно в себе не заметить. С Ленькой же я не замечала в себе ничего. Я не могла понять почему. Он полностью соответствовал моему идеалу молодого человека, но сердце мое оставалось относительно спокойным. Я говорю относительно, потому что какие-то чувства я все-таки испытывала, просто они были не такими интенсивными, каких я ждала от Любви.