Под прикрытием Пенелопы

Но особенно Иволгин меня опекал, сторожил как бы, едва трясучкой не заболел, даже всем стал в тягость – так частил в библиотеку. В валютный магазин водил в Питере – ездили всей группой в творческую командировку – поразить хотел, что ли? А когда ехали назад, он сделал так, чтобы мы в одном купе с ним оказались. Но женщин наших не проведёшь! – они к нам ещё двоих втиснули. Иволгин ночью вставал несколько раз и скрежетал зубами. Опять же смех меня разбирал. И страшно, как выражаются, и смешно. Забавляло это меня, да, но не более. Потом он на концерты меня приглашал и другие мероприятия культурные… Однажды, провожая, хотел поцеловать. Я ему: «Между нами быть ничего не может!» Вот такая игра с моей стороны. «Мучительница!» – его восклицание.

Много лет спустя один мой и его знакомый – я по делу какому-то зашла в дом офицеров – набрал его номер и дал мне трубку. И мой Иволгин на том конце провода чуть ли не проглотил язык – так заикался. Затем разговорился-таки, понёс всякие глупости – про жену, про аборт, что нет до сих пор детей у него… Между прочим, похвалился, что чин полковника ему дали, ездит теперь на чёрной «волге». Чепухня, короче. Да. И та женщина, которая запала на него, прямо возненавидела меня. Это тоже помню.

Я не обо всём и не обо всех рассказываю – лишь делаю набросок, чтобы понятно стало, в какой момент своей глупой жизни я встретилась с Эдуардосом. А пока продолжу про Тони.

Отец мой любил его почти как сына, выделял его среди всех наших друзей, потому что увлекался Кубой и очень любил разговаривать с Тони обо всём, что касалось этого острова Свободы (его даже прозвали Федька Кастрюлькин – Фидель то есть Кастро).

Короче, дружили основательно. И Тони иной раз говорил мне с улыбкой: «Если б ты знала, как мне порой тяжело бывает рядом с тобой!» – Мне это льстило, не скрою, хотя я опять же не воспринимала это всерьёз.

Ну вот. Незаметно подкралось время защиты дипломов в МАДИ. И Тони устроил прощальный вечер в общаге. Но со всей их группы был только Костя да я при нём, остальные – сплошь кубинцы, да и то скорее заскакивали – по делу якобы: кто письмо передать, кто… ну не важно. Помнится, я с утра уже была наэлектризована и не могла дождаться, когда придёт время идти, а Костя, как на зло, задерживался. И тогда я отправилась одна (сын был у мамы, она уже вернулась из Португалии, где пробыла три года). Прихожу в общагу. Самого Тони в комнате не застаю, но был кто-то незнакомый – он сидел за письменным столом спиной ко мне, в рваной футболке и почему-то в кепи на голове, хотя на дворе стояло знойное лето, и в помещении было достаточно душно. Да, я увидела сперва только спину незнакомца… и – что-то наподобие электрического разряда пронзило моё тело, так я неожиданно прореагировала на эту странную фигуру в полутёмной комнате. Затем незнакомец обернулся, и я спросила про Тони. Мой незнакомец вскочил, снял кепи, повертел в руках, опять одел, а я смотрела на его рваную футболку. Потом стала разглядывать его самого – прямо как экспонат: передо мной стоял, слегка покачиваясь с пяток на носки настоящий испанец. Вы представляете эту породу? Лишь самбреро не доставало.

Тут как раз Тони и явился, и познакомил нас… Да, всю вечеринку Эдуардос грустно поглядывал на меня. Мы пили кубинский ром, ели рис, что-то ещё… Я обычно привередлива, а тут ничего больше и не запомнила из еды. Как бы всё стало неважно. Этакое странное опустошение в груди, в душе ли…

Так вот, переглядывались мы с Эдуардосом, переглядывались, а перед самым уходом я хотела… Вернее, вспомнила историю, как одна моя знакомая передала записку поразившему её мужчине. И так мне захотелось сделать то же самое. Ни о какой морали я не думала. Вот взять и передать записку с телефоном и всё! И тут же гордыня во мне встопорщилась. И я ушла, даже не попрощавшись…

Потом Эдуардос сам взял телефон у Тони. Сперва спросил у него: есть ли отношения у него со мной. И Тони мне сказал после, что я нравлюсь Эдуардосу. Но только через полтора месяца – уже после отъезда Тони на Кубу – он мне позвонил… И все эти полтора месяца он не выходил у меня из головы. Образ его нет-нет и возникал перед затуманившимся моим взором. Сам собой. Смотрела я на Костю, а думала про Эдуардоса.

И вдруг он позвонил… и я, ещё только трещал телефон, подумала, что это он. И это оказался он! Он!

Мы договорились встретиться в парке ЦДСА. Предлог: Тони написал мне письмо…

Встретились в обеденный перерыв. Гуляли по парку вокруг пруда, где на островке в домиках обитали лебеди… Я улыбалась от счастья… Да, я была счастлива. И все, казалось, видели – и сотрудники-знакомые видели, которые тоже прогуливались после обеда по тем же дорожкам, как я была счастлива. И официант в ресторане спросил: «Алевтина, что с вами?» – то есть это было на моём лице пропечатано аршинными буквами, и все обращали внимание.

Я расспрашивала Эдуардоса о Тони, а он отвечал расплывчато как-то… И я поняла, что письмо для него – лишь повод, просто он хотел увидеть меня. Я позвала его в гости на следующий день. Сделала окрошку. Была в таком состоянии, что не могла убираться в квартире, ходила с веником, тряпкой, роняла их, а то и попросту забывала, для чего они у меня в руках. Эд принёс с собой спирт (он химик): специальный какой-то спирт, на вино или на что-то другое у него, должно быть, денег не хватало.

Он пошёл мыть руки, не стал их вытирать… дай, говорит, твои ладони. Током шибануло меня, так мы были наэлектризованы. А меня уже несло… потом я сожгла и его фото и часы его старые выбросила, всё, короче, что было с ним связано… но то было потом.

Пришёл Костя. Сели обедать, беседовали, Костя быстро запьянел. Мы с Эдом стали танцевать. И я, хоть и не пила ничего, чуть ли не в обморок сползала…

Эд остался у нас ночевать. Я долго стояла под душем, пыталась успокоиться, надеялась, что вода с меня смоет наваждение, рассчитывала, что когда выйду, все будут спать. Но свет в комнате, где мы Эду постелили, горел…

Я сижу на кухне. Костя спит. Я захожу к Эду в комнату, я сажусь к нему на кровать и всё – валюсь в его объятья… Это было безумие, только под утро уползла. Мы не могли друг другом насытиться…

Когда Костя проснулся, у меня лицо было точно коркой покрыто. Для Кости всё было ясно, но он подавил в себе… Эд ушёл. Назавтра позвонил, на Новослободской мы встретились (там его завод был). Сказал, что не хотел мне звонить несколько дней, но не смог выдержать. И скоро ему домой на Кубу. Всего две недели у нас оставалось. Полтора месяца после нашего знакомства не мог позвонить, а за две недели… Я плакала. Рыдала. Сплошное безумие.

Потом он уехал на лето. В свою кубинскую даль.

Костя, повторяю, всё знал, но я не хотела с ним об этом говорить… И потекли пять мучительных года. Эд то уезжал, то приезжал. Меня будто уничтожали, умерщвляли. Порой я теряла соображение напрочь. Истерики…

…И вот как-то, думая, что он вот-вот должен приехать, позвонила я своей приятельнице по бывшей работе, Нинке (я тогда уже уволилась из библиотеки), и попросила её сразу же мне сообщить, если кто-нибудь будет меня разыскивать: «Недельки через две, – сказала я. – Очень важный для меня человек». Я через океан почувствовала, именно за две недели, что он должен приехать. И Нинка мне перезвонила (через две недели, день в день): «Алюсь, ты что, колдунья?» А через четверть часа позвонил сам Эдуардос… Моя подруга Юлька уехала в Италию, Костя этого не знал, и я говорила при нём с Эдом, будто с ней. Эд ничего не понимал (ведь он испанец), всё же догадался назвать номер комнаты в общаге.

Костя вскоре ушёл на работу. Я посмотрела на себя в зеркало: всё лицо пошло пятнами. Попыталась привести себя в порядок. И сумасшедшей поехала. Вхожу к нему в комнату и со мной истерика: бросилась в объятия…

– Я не ожидал, что ты так скоро…

– Я же летела на крыльях…

И… любовь-морковь.

Всё это было для меня тяжелее тяжёлого. И так постоянно – муки жуткие. То и дело пыталась оторваться, отделиться от него. И в 91-м я улетела с сыном в Пакистан к матери погостить. Это был тот самый день – почему хорошо и запомнила, – когда на улицы Москвы выползла бронетехника. Для меня это не было ни переворотом, ни путчем, ото всей политики я отстояла тогда далеко-далеко – и помыслами, и душой, и телом; эти внешние события принимались мной как в украинской поговорке: паны дерутся, а у парубков чубы трещат. А Эд через несколько месяцев отправлялся к себе на родину окончательно. Вот я вернулась из Пакистана, а он, значит, должен уезжать со дня на день… Он не знал, что я вернулась… и я к нему не поехала. Решила твёрдо: больше не могу. И он уехал. А годы спустя, будучи на Кубе (маму уже туда перевели), я его искать не стала.

А с Тони мы там встретились, в первый мой приезд. Один раз всего. Он работал в тамашнем КГБ. Был женат на нелюбимой женщине – так сказал. Показывал Гавану, повёз меня на пляж, в тёмный кабак какой-то затем пригласил. И мы с ним танцевали. Он, очевидно, думал, что у нас случится близость… Бог мой, как его трясло! Очень меня хотел. Я по голове его погладила, спросила про Эда. Ответил не без досады: работает, мол, на заводе – стекло из сахарного тростника пытается делать. Или что-то в этом роде. Неудачно женился…

Вечером Тони привёз меня назад в посольство. По дороге встретил своего коллегу из Комитета… и когда я пригласила его на обед, сказал: «Я не могу…» И всё. Может, даже неприятности из-за меня возникли у него. Так он исчез с моего горизонта насовсем.

Сейчас вот вспоминаю. Лесная поляна. Жёлтая сурепка. Эд несёт в зубах мои ажурные трусики – и так грозится придти к нашей общей компании, а я пытаюсь отнять… смеюсь. Остальные уикендовцы, в том числе муж, гуляют где-то неподалёку.

А как соскакивала с электрички… Собралась в Тулу на дачу и Костя меня провожал. Я чинно вошла в вагон, подождала, пока муж уйдёт, и прыгнула на платформу с другой стороны. И увидала Костю. Стоит, смотрит, слегка ухмыляется. Я стала оправдываться – дескать, передумала ехать, но, кажется, зря… И мне после было невыносимо обидно, противно даже – за себя, за то, как я оправдываюсь, пытаюсь убедить… вовсе не потому не поехала, а… И ох уж эта его усмешка молчаливая, с которой он на меня смотрел…

Потом часа два по жаре ехала без остановок до Кашина. И два часа – назад в Москву. А у Эда – гости. Я прошмыгнула в ванну. И когда гости ушли, наконец… ночь без сна на узкой кровати. Назавтра Эд должен уезжать… И я его спросила: что он думает о моём муже? И он ответил: что всё это Костей подстроено нарочно, тогда, в первый наш… «Он хотел разбудить в тебе женщину… сам не смог, вот и… решил позвать другого…»

Пять лет мук – побег к другой жизни?.. Меня выпотрошила эта любовь… я задумывалась о суициде.

Потом как-то вынесло. Я пошла в клуб аэробикой заниматься. Появился какой-то смысл.

Я была центром, я была сама в себе… Я не понимала мужчин, с которыми была. А сейчас во мне что-то изменилось. Теперь я понимаю, например, сколько мужества было в Эде… И что они, остальные, не могли дать мне того, в чём я нуждалась – всепоглощающей любви.

Кстати, у нас с Эдом были на ладонях совершенно одинаковые линии жизни, а к пятому году стали расходиться…

Тогда же поссорилась с отцом из-за Анны Карениной. У него был свой взгляд на Анну… Я чуть позже, когда успокоилась, записала его монолог, и, пожалуй, процитирую – напомню самой себе и подумаю: стоило ли обижаться:

Начал он так:

– Ах, ты на стороне Аннушки? Ну конечно, как может быть иначе. Но давайте, хоть и не по пьянке, но разберёмся всё ж, что есть такое наша обожаемая Аннушка…

– А почему ты её так запанибратски обзываешь? – насторожилась я.

– Хорошо, пусть будет Анюта, какая разница. Мы либо о сути говорим, либо вообще нечего разводить тарусы… Дело ж не столько в ней, сколько в хитреце Толстом. Ведь Лёвушка облекал свои концепции в поразительно художественную оплётку – в живое, что называется, мясцо. Так одевал в плоть и кровь, что закачаешься!.. Ну не отличишь от жизни и всё тут. Потому о концепциях и забывалось. Потому о тенденциях и тенденциозности не говорим. А это же очень опасно, согласись. Перепутать жизнь с литературой – не просто драма, – трагедия! И многие путали. Заблуждались. Укладывали свою жизнь на алтарь веры или безверия… вместо того, чтобы жить своей собственной жизнью. Понимаешь?

– Гни дальше, – насупивалась я.

– Гну, баронесса! Ну, действительно ж художник с наиглавнейшей буквы… не кидая камня в зарубежный огород, конечно. Да, так вот-с. Пластика, аромат, звук… всё присутствовало. Поэтому Аннушка нам всем симпатична до… тошноты. Пардон, – глянув на меня, поправился отец, – до забвения, хотел я сказать. Тем более с обворожительным Вронским. А если на текст наложить кино с превосходными артистами – о-о! – незабвенными Гриценко, Лановым и Самойловой… Да все там, кстати, поразительно, талантливо играют. И балерина та же известнейшая. Живут! Режиссура бесподобна. Но я отвлекся… Итак, в сущности, Лев Толстой над нами насмехается. Как так? Да так. Человечество трудно, с невероятными потерями двигалось к такому общественному институту – как семья. Потому что только семья способна дать полноценную защиту ребёнку. Обеспечить воспитание, пропитание и прочие потребности. То есть обеспечить будущее человечества, без преувеличения. Так? Вопрос риторический. А раз так, то всякие игры по разрушению семьи преступны и подлежат наказанию. Как снизу, так и сверху, – отец посмотрел на меня: понятно мне – нет? – и продолжал: – Преступны в глобальном смысле. А вот в частности – да, за свободу личности, за эмансипацию… – это всё и есть частности. Обманул нас Лёвушка! Обманул. А тут ещё и кино! Причём, как интересно. Гриценко, гениально сыграл Каренина и как бы сделал их… ну, этих… жертвами своей тирании… якобы. Не надо было ему так гениально играть! Не надо. Больше было б возможности посмотреть на всё объективно.

Отец ехидно пригнул голову.

– А объективность такова, что ваша Аннушка… наша-наша… я также в неё влюблён, как и ты, мадам. Но объективно она – шизофреничка. Обыкновенная шизо. Да-а. Зачем Лёвушка взял в героиню… в героини… в общем, взял зачем шизофреничку? Отвечаю. Все художники так делают. Через больного человека гораздо легче донести до читателя и зрителя свою идею. Понимаете. Тот же идиот, скажем, Достоевского. Ну возьми ты нормального человека – и что? Да ничего. В смысле, ничего особенно выдающегося не получится. Нормальный человек он и есть нормальный. Он особо на провокации не поддаётся… гад такой. И потом, если наша Аннушка такая восторженная и непосредственная, так сказать, отчего ж она замуж по расчёту вышла? И затем – разведите меня, но только при полном пансионе, полном обеспечении, к какому я привыкла. Что-то тут опять не сходится, а?

– Ну, – вспыхнула я, – ты ж сам себе противоречишь. Ратуешь за семью и тут же бросаешь своих детей…

– Я про Аннушку… к слову, так сказать. О том, что незачем слепо подражать…

– А я подражаю? – вскинулась я и показала зубки.

После этого мы полгода с ним не разговаривали.

7.

Вчера Миронов предложил Алевтине посетить книжную ярмарку. Предполагал, что она найдёт самоотвод. Ошибся: она восприняла приглашение с энтузиазмом, даже обещала позвать отца, который жил от выставки в двух шагах.