Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию и обратно: путь длиной в пятьдесят лет

Вот здесь, рядом со школой Столярского, что у Сабанеева моста, и баней, откуда был известный только нам, пацанам, подземный ход в катакомбы с костями не то людей, не то коров. Для счастья достаточно было знать, что нас ждет светлое будущее, которому надо посвятить жизнь. Детство в стране только что победившей фашизм – это кусок хлеба и стакан чая перед школой. Ни холодильников, ни телевизоров, ни телефонов у нас не было. Был горд, что родился в СССР, а не в загнивающей Америке, где негров вешают. «Два мира – два детства», может, кто помнит такой плакат?

Отец, фрагмент быта в предвоенные годы

У одесских мальчишек было море – чистое, зеленоватое у заросших мидиями осколков скал. Море и книги. Аккуратным почерком записывал каждую прочитанную, вот она, полуистлевшая тетрадка, которой 70 лет. В ней сотни книг, целая библиотека, огромный мир, в который предстояло войти и сделать его справедливым, красивым и счастливым. Если советской власти удалось вывести породу советского человека, то это я.

Ранним летним утром добегали пацаны до Ланжерона, влетали в прохладную плотную воду и легко проплывали всю дикую, заросшую степным, пахучим ковылём Отраду, выбрасывались на горячий уже песок в Аркадии и спали под палящим солнцем, черные, как сухие коряги, до обеда. Просыпались, чтобы с наслаждением проглотить за двадцать копеек четыре пирожка с потрохами, выпить на пятак газировки. И обратно морем. Но, уже не торопясь, выходя к рыбакам в Отраде похлебать из солдатского котелка юшки.

Дома мать уже наготовила миску салата из степных помидоров, с луком, с картошкой, огурцами и постным маслом. Набьешь голодное пузо – и в городской сквер у Дерибасовской. Там летняя эстрада, концерт московских звёзд. Через забор – и на тёплый еще асфальт перед первым рядом: пой, Ружена Сикора, мы здесь. Счастливые, вечно голодные, советские дети пятидесятых, строительный материал коммунизма во всем мире…

Когда умер Сталин, гудели заводы, сигналили автомашины, я стоял, держа руку в пионерском салюте. По маминым щекам текли слезы. Все ожидали конца света. А Юрка Бровкин зло выковыривал глаза на портрете в учебнике. Нам было по тринадцать, мы дружили. До этого дня. До кровавой драки.

Осенняя слякоть, старушка несет с базара в обеих руках кошелку, авоську, бидон с молоком. Помню крышку бидона, нечаянно сброшенную полой пальто прохожего прямо под ноги, в жидкую, чавкающую грязь. Я поднимаю ее, протираю сначала рукавом, потом своей белой рубашкой насухо и прикрываю ею бидон. Смотрю, а старушка плачет, глядя на мои неуклюжие старания. Обожгло меня. И у самого слезы. Что это было? «Стрела добра пронзила его сердце». Из книжки фраза.

Да, мы книжные дети: «Дикая собака Динго», «Голубая чашка», «Тимур и его команда», «Люди с чистой совестью», «Спартак», «Овод», Маяковский… Горьковское «Человек – это звучит гордо!» относилось непосредственно ко мне. И звало куда-то лермонтовское: «А он, мятежный, просит бури…» И что? Прочитанное, услышанное, впитанное живет в какойто таинственной конфигурации в подсознании, создавая разных мальчишек и девчонок. Я не думал тогда о том, что Юрка Бровкин мог знать то, чего не знал я. Была ведь и другая литература – Замятина, Бердяева, Бунина, Набокова… Но мне она не досталась.

Даже Есенина мать выбросила в сердцах с балкона:

– Не смей читать эти декадентские стихи! О самоубийстве думаешь?

Оберегала от чего-то, от одной ей ведомой опасности. Она была мне и отцом и матерью. В городе моряков это не редкость. О своей молодости она не рассказывала, о голоде, о продразверстке, об ужасах процессов 30-х годов ни она, ни отец никогда – ни громко, ни шопотом – не вспоминали. О деле врачей мы уже узнали и сами. Неужели? И там враги? Но раз в «Правде»… Маму лучше не спрашивать, у нее самой глаза на лбу. У нее забот хватало: сберечь детей. Вот и крутилась по дому – одеть, обуть, обстирать, накормить, чтоб друзья были нормальные, и все с неизменной папиросой в зубах. Сколько помню, она всегда курила, с самой войны. Курила «Приму», полторы пачки в день.

Когда меня еще не было

– В бараний рог скручу, но сделаю вас счастливыми! – твердила она, тщательно скрывая какое-то неведомое мне беспокойство, похожее на страх. А чего бояться?

Она была в ответственности за нас перед отцом. Мама, бросившая из-за войны медицинский, спасла нас с сестрой, вытащив на себе из горящей Одессы через всю воевавшую страну аж на Дальний Восток. Отец, водивший в 1942-м караваны с грузами лендлиза из Ливерпуля в Мурманск, отлежав в госпиталях, нашёл нас во Владивостоке только в 1944. И всю жизнь был благодарен матери, сохранившей детям жизнь в то невероятно, немыслимо тяжёлое время. Охраняла она нас и теперь, в 50-х. Умрет мама рано, в 66 лет от разрыва сердца. Я тогда упал на гроб и, запоздало рыдая, долго не отпускал ее.

Когда меня уже с ними не было

Отец в дальних рейсах, он влиял на меня самим фактом своего существования. Авторитетом, которым пользовался на флоте. Инженер-механик, «дед», механик-наставник, парторг, ордена за труд. Не в торговле все же… В машинном отделении, в его каюте все было на своих местах. И ни пылинки. Его любили все, кто с ним работал. Мне это запомнилось, и я перенял эту страсть к порядку. Неосознанно, конечно. Может быть потому и выбирали старостой класса, председателем совета дружины школы, а моими подшефными были самые тертые хулиганы братья Лысенки. Пробьет час, и один из них в составе элитных войск КГБ будет штурмовать дворец Амина в Афгане, и умрет от ран в неполные 50 лет. Прощаться с Мишей приедет весь класс постаревших одноклассников.

С корешем моим, Юркой Марковым, на заросшем виноградом балконе, с которого была видна синяя полоска моря и Военная гавань, готовились к выпускным экзаменам. Спорили о смысле жизни, о мирном человечестве без оружия и войн, ощущая себя частью гигантской машины, несущейся к коммунизму. И движение это все больше захватывало меня, я видел светлое будущее как собственную цель.

Время выбора профессии наступало на пятки. От этого выбора зависит, получится жизнь или нет. Где точка приложения буйных сил, что рвались наружу? Свербило, беспокоило: не найдешь свой путь, проиграешь жизнь. И даже не заметишь, что проиграл… Почему не учат в школе кем стать? Способность раннего выбора, думаю, знак таланта. И еще чего-то, имеющего отношение к силе характера, к воле и целеустремленности. Голос призвания – великая сила. Данная от природы или внушенная. Мальчишки и девчонки, мы еще не знаем ни своих способностей, ни капризов взрослой жизни, полной компромиссов и вызовов.

Другой мой одноклассник, с которым мы дружили всю жизнь, Игорь Кириченко, не обременялся нашими сомнениями. Он уже знал, что будет химиком, и в этом было его счастье. Станет профессором одесского университета, будет преподавать в Алжире на французском, потом снова мирно жить в Одессе и преподавать в родном университете. Залетая изредка в родной город, я буду ночевать в его трехкомнатной квартире иногда сам, иногда с семьей. Буду расспрашивать о житье-бытье. С годами он передаст кафедру своей ученой дочери, тоже химику, будет любоваться рослым, красивым и умным внуком. Получит, наконец, от своего университета квартиру в элитном доме на высоком берегу Отрады, въедет в нее и знойным летом, войдя в те же волны, что и 70 лет назад, мгновенно умрет от разрыва сердца… Какая прекрасная жизнь.

Во времена нашей юности Одесса была русским городом с еврейско-украинским акцентом. Порто-франко в каком-то духовном смысле. Нормальные люди общались цитатами из «Двенадцати стульев», хотя книги официально не существовало. Остапом Бендером вошла в сознание эпоха НЭПа, оставив за скобками кровавые роды советской власти. А нынешнее время форматировал Жванецкий. Миша видел мир глазами застенчивого интеллигента, рассказывающего, как пройти на Дерибасовскую, смеющегося над глупым доцентом, которого довел до бешенства прямодушный студент Авас. Миша вносил свою лепту в нашу речь, помогая сохранять себя.

Слово вообще имело большое значение для одесситов. Им играли, им cкандалили, им упивались, им нежились, как солнцем на горячих пляжах. Жить для меня значило прежде всего выразиться в слове, ради которого стоило рисковать. Я рано понял, что увиденное, но не осмысленное, растворяется без следа. А осмыслить означает найти слова. Потом я найду эту мысль у Бунина в «Жизни Арсеньева» и очень огорчусь. Оказывается, не я один…

…Помню в моих руках страшные тексты. Смятые, затертые страницы дневника недавно реабилитированного политзаключенного, друга моего отца, написанные им «там», урывками и тайком. На нашей маленькой даче в полдомика на 13-й станции Большого фонтана передо мной сидел изрезанный не то морщинами, не то шрамами сломленный человек и вяло рассказывал немыслимое. В 37-м он занимал высокий пост председателя Баскомфлота, профсоюза моряков. Его вызвали в Москву и взяли прямо в кабинете Берии, после дружеских объятий красного наркома. И для начала профессионально избили. Ни за что.

Я был потрясен прочитанным. Я только спросил его:

– Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

– Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невиновные. Как можно позволить палачам остаться безнаказанными, не раскаявшимися? И палачи, и вертухаи, и стукачи… Пока они затаились и крепко держатся за старое, ищут в нем себе оправдание. А жертвы? Я переспросил папиного друга:

– Значит, вы им простили?

– Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за дело партии, в бою или в лагере, это не важно. Я, значит, был нужен ей там.

В этой логике безропотного жертвоприношения было что-то темное, запредельное. Принять арест, пытки, тюрьму, лагерь, потому что это нужно партии? А зачем ей нужны были враги, не приходило в голову? Ослепленные безбожной верой в партию, фанатики теряли собственный разум? Так их и казнили в первую очередь. Мы были уже другими. Мы не боялись репрессий. И не заглядывали в прошлое. А отец, который мог бы что-то рассказать, молчал. Помню, когда его, старшего механика Черноморского пароходства, всю жизнь утюжившего моря и океаны, партия вдруг бросила на подъем сельского хозяйства в Молдавию, он тоже безропотно подчинился. Конечно, это не лагерь и не допросы с пристрастием. Директор машино-тракторной станции в Молдавии в Дубоссарах ремонтировал комбайны вместо судовых двигателей. За что получил орден Трудового Красного знамени. Он тоже не задавал вопросов… А я? И я ведь туда же! По призыву комсомола с флота в степи казахские на комсомольскую стройку. Добровольно! С энтузиазмом!

– Идиот, – думала команда «Башкирии», с которой я сходил на берег, чтобы не вернуться.

– Романтики, – писали в газетах.

Но добровольцы 41-го меня поймут. Правда, они не вернутся из боя. А я вернусь…

«Философия истории» Гегеля – книга из списка разрешенного для чтения. Поскольку Гегель был источником всего, вершиной философии, а философия открывала тайны бытия, его надо было раскусить или хотя бы прочитать. Знаменитая формула «свобода как осознанная необходимость» вела как раз к ним, принявшим пытки и лагеря как служение партии. Не знаю, смог бы я… От Гегеля осталось еще и понимание истории как необратимого прогресса – вперед и выше. Что после нас, то и лучше. И потому очень хотелось увидеть будущее.

Как Огарев и Герцен когда-то на Воробьевых горах, я дал клятву «пожертвовать жизнью на избранную нами борьбу…» Борьбу за будущее. Настоящее в силу уже видимого его несовершенства интересовало мало. Любви еще не знал, потому семья, уют, благополучие, казалось, не стоили того, чтобы потратить на них жизнь.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный…»

Впрочем, жизнь уже вносила кое-какие поправки. В том году объединили мужские и женские школы, и эта внезапная близость, случайные прикосновения, лукавые взгляды, девичьи запахи слегка наехали на жажду подвига. Стало неловко ходить по улицам, потому что взгляд сам собой стал забегать под юбки за красивыми ножками. Стыдно, но как противостоять этому наваждению? Книга или танцы – субботние муки каждую неделю. Битва духа с плотью.

Спас отец. Догадывался ли он, не знаю. Но это он отвел меня к своему товарищу в детскую спортивную школу ДСШ №1, и это был правильный воспитательный ход. Не мой выбор, но правильный. Спорт не только отвлек внимание от игры гормонов, не только укрепил мышцы, но и навсегда подарил образ жизни. Непередаваемо это чувство превосходства над толстым, неуклюжим человечеством. Вечерами в Воронцовском переулке, что возле Дюка и Потемкинской лестницы, разгонялся на турнике в большие обороты и сальто прогнувшись. Привыкшее к работе тело и в 60 вынесет меня на двойное сальто, и в 75, привычно вложив ладони в кольца, поднимусь из виса в упор и в угол, и выжму стойку, не дрогнув.

От меня слева Федотов, справа Воскобойников, Кинолик, Лысенко, Моисеев… Сборная Одессы по спортивной гимнастике 1956 года

После тренировки – два стакана томатного сока и рондат-фляк-сальто прямо по брусчатке Пушкинской на оторопевшего милиционера. Не ходили по земле, летали. Саша Лапшин, Зорик Кинолик, Фред Воскобойников – сборная Одессы по спортивной гимнастике из Воронцовского переулка – крепкие ребята. С ними мы еще увидимся, в Москве, в Одессе, в Америке. Через много лет.

Девчонки из 8 «б» заглядывали в окна спортзала, шептались, хихикали. И хотя уже сплетались под партой руки, и глаза неотступно следовали за ножками Аси Андриешиной, и не знаю, чем бы это кончилось, если бы не Она.

Той первой любви, платонической и поэтической, обязан своим благоговейным отношением к женщине. Ее присутствие в желанном будущем, правда, было еще туманным. Как и само будущее…

Ей мои первые чувства и неуклюжие стихи – Ларе Заякиной. А за Дюком, непосредственно за первым углом справа – наша ДСШ-1, моя и ее колыбель спорта.

Мальчишки были хозяевами Черного моря, одесских пляжей и улиц. В Оперный мы залезали на балконы второго этажа по фонарным столбам, на Привозе весело переругивались с торговцами, таская на пробу большие куски чего угодно, и презирали курортников, устилавших жирными белыми телами наши пляжи. Гимнасты и акробаты, мы расчищали площадку на песке Ланжерона и на глазах публики вытворяли такие трюки, что нынешние мускулистые мулаты на Променаде Санта Моники кажутся мне салагами. Пока курортники, раскрыв рты, глазели на сальто и стойки, карманники тихо делали свое дело, слегка проходясь ловкими пальцами по сложенной в кучки одежде. Одесса мама…

Да, я любил свою Одессу. Мила Фарбер подкармливала вечно голодного, бутербродами с колбасой, которые готовила ее мама. Олечка Александрович приносила больному куриный бульон в кастрюльке. Я любил их всех, они любили меня. Это и было счастье.

Но уже чувствовал, что в Одессе не останусь. Мир огромен, будущее дразнит, выманивает. Где-то в Москве журфак, МГИМО, Институт философии. Родители стояли насмерть:

– Какая философия, прости господи? Сначала получи профессию! Ты что, в тюрьму захотел? Вон, соседа забрали на пять лет за анекдот…

Не понимал их страхов. Тренировки, книги, походы в катакомбы, сбор металлолома, стишки в стенгазету, шефство над двоечниками. За что, спрашивается? Где-то там, над нашими головами верстались пятилетние планы, снижались цены, осваивался Космос. Туда рвалась душа, а не в какую-то тюрьму, мама! Но журавль в небе, а синица… в ОВИМУ. Поступил я в Высшую Мореходку. Да, я изменил себе. Измены жизнь не прощает. Сказал бы кто раньше…

На консультациях по русскому языку перед вступительными паясничал у доски. Преподаватель устроил тест: вызывал абитуриентов и диктовал слова. До первой ошибки. Человек пять слетели после 2—3 слов. На мне процесс сбился. Список слов был исчерпан, а я все стоял у доски и пожимал плечами. У меня же абсолютный слух на грамотность. И все увидели: не тот человек на борту… Но отца знали и уважали члены приемной комиссии.

После поступления я ей открылся. Ночью, на борту белокрылого лайнера «Украина» – под свист ветра и шум разрезаемых сталью волн. «Жемчужина твоей девственности скрыта в перламутровой раковине моей души. Меня спрашивают, где живёшь ты, как будто не знают, что твой дом – в моем сердце». Говорил цитатами из Олдриджа, не зная, что в тот момент она уже сделала свой выбор. Со скромным Саней, однокурсником, механиком по холодильным установкам на судах загранплавания она проживет счастливые пятьдесят лет.