Симфония убийства
– Ну, давайте чай…
Силов прошел к начальнику клея и папье-маше Прокофьеву. Никакой он, конечно, не Прокофьев, а Василенко Петр Прокопьевич, который много лет ходил просто Прокопьевичем, но несколько лет назад с легкой руки молодого тенора, пришедшего в театр, был назван Прокофьевым. Тенор не думал острить – его музыкальный слух распознал «Прокопьич» как «Прокофьев», так и повелось. Всем понравилось, даже самому Василенко. Прокофьев был легендарной личностью – он работал в муздраме еще тогда, когда она была деревянной. Сгорела лет пятьдесят назад – выстроили новый театр, и Прокофьев, пожалуй единственный, кто работал и в этом, и в том театрах.
– Ну-ка, проверь, вам не угодишь ведь, – старик протянул мушкет Силову. – Ирка, закрой уши!
– Что проверить? – Силов прицелился в какой-то манекен.
– Стрельни давай!
Силов нажал на огромный курок стартового пистолета, который был мастерски спрятан в тело мушкета – грохнуло-бабахнуло так, что Виктор даже присел от испуга. Прокофьев довольно улыбался.
– Пойдет? – самодовольно спросил мастер.
– Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?
– Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается…
Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.
– Ты где куришь? – спросил он у Прокофьева.
– Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер – там можно, только тихо.
– Я курить хочу, а не орать…
Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.
Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.
Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна – кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки – руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное морщинами без всякого осознанного направления – где только можно было найти место, морщина мгновенно там располагалась, как у себя дома. Странно, очков Прокофьев не носил, и поэтому он иногда напоминал Ивана Грозного со скульптуры Антокольского – усы, правда, были меньше. Но Василенко все-таки сказывалось – Иван Грозный был немножечко запорожский казак.
Виктор решился…
– Прокофьев, – глухое эхо бункера повторило Силова, – слушай, мне пистолет нужен. Реальный… Можешь?
Старик не шелохнулся, как стоял, так и стоял. Даже колебания ручки костыля не увеличились. Постояли минуту, наверное. Силов докурил, бросил в урну окурок, допил чай. Обратно шли еще медленнее, все-таки наверх по ступенькам. Неожиданно Прокофьев остановился и, не оборачиваясь к Силову, буркнул:
– Пистолет не могу. Нету… Гранаты могу. Надо?
Теперь молчал Силов – ответ его обескуражил, но «парень, ты попал» запрыгало в голове Виктора, не замолкая:
– Надо… Две можешь?
– Могу.
– Сколько?
– Нисколько…
VIII«Праворулька» мчалась далеко за городом среди полного отсутствия жизни. Так бывает в России – отъехал от скопления людей, и только степи или леса. Не считая дорог, если они есть. Навигатор работал – осталось всего километров тридцать. Силов в спортивной куртке, откуда только она у него, курил и слушал Доницетти. Конечно, Верди был выше всех для Виктора, выше самого Рахманинова. Но у Доницетти была одна особенность – Тоти даль Монте. Вот кто мог покорить Силова одним тактом, одной нотой! Есть на земле люди, которые уж точно не относятся к человечеству – это неземные существа, которые за какие-то провинности появились среди нас. Провинность провинностью, но неземное в них проявлялось, и люди безоговорочно склоняли головы перед вселенской красотой… Есть, есть такие люди. Может быть, и сейчас есть, где-то далеко, уж точно не в этом городе, а может, и не в России, но где-то же есть. Неужели только были? Одним из таких чудес была Тоти даль Монте. Еще в студенческие годы Силов собрал почти все записи этой певицы и слушал не переставая. А сейчас, когда можно найти все что угодно, у Виктора появилась специальная флешка, на которой было всего две папки – «Трубадур» Верди и папка с голосом Тоти даль Монте. Если чуть-чуть покривить душой, то можно сказать: больше Силов ничего и не слушал. Как дирижер читал партитуры, конечно, но и все. А как человек – никто не помнит, чтобы когда-нибудь заметили его, слушающего что-то, кроме Верди и Доницетти. Народная любовь к шлягерам из ресторана Дома актера не в счет.
«Последний акт «Лючии ди Ламмермур», и я на месте», – размышлял Виктор, поглядывая на навигатор.
Начались какие-то постройки, имевшие определенную ценность лет тридцать назад. Сейчас это разрушенные временем и безразличием стены, а кое-где стены даже с крышей. Когда-то здесь была большая ферма, совхоз кажется, Силов не уточнял… Одно ясно – нога человека сюда не ступала очень давно. Подобные последствия перестройки и нынешнего капитализма в районе города или пригорода давно уже были разрисованы и расписаны художниками, алкашами, подростками и мудаками. Здесь же нетронутым было все – ехать сюда бессмысленно, – в городе полно стен для творчества или укрытия себя от любопытных глаз. Гиблое место, одним словом.
Виктор ехал именно сюда. Свернув с дороги, потрясся по ухабам и выбоинам, оставшимся от последнего приступа разворовывания, завернул за угол стены, чтобы машину не было видно с трассы, остановился. Не выходя из машины, он курил, изредка поглядывая по сторонам и в зеркала – никого… Удовлетворенный такой проверкой, Виктор вышел из машины. На всякий случай свистнул изо всех легких – никого.
Силов бродил возле бывших коровников, заглядывал в проемы окон – ясно, что он что-то искал. Дойдя до крайнего коровника, Виктор вошел в него и огляделся – никакого запаха, все поросло репейником и травой, через амбразуру окна: остатки загона для свиней, – полусгнившие палки, торчащие из земли, были не больше метра – коровы бы перескочили, как думалось Силову. Усевшись под окном, Виктор достал из кармана небольшой сверток. В тряпке лежала граната, обычная граната, которую он видел в военных фильмах, – такой маленький ананас на палочке. Инструкцию он вызубрил досконально: взять гранату в правую руку так, чтобы сам ананас этот был в кулаке, ни в коем случае не держать за торчащий стержень. Указательным и средним пальцами прижать к самой гранате пластину, что выходила из стержня и огибала половину длины этой черной дыньки. Левой рукой отогнуть прутики – Прокофьев их назвал усиками – и за кольцо, к которому они присоединены, выдернуть их совсем. Правую руку не разжимать! На это очень твердо указывал Иван Грозный, то есть сам бутафор Василенко… Все! Дальше нужно бросать в цель, предварительно выбрав укрытие серьезное и за которое можно спрятаться за три секунды.
Что касается укрытия, то оно было очень даже приличное – стена коровника. Силов сходил, посмотрел место, где уже все развалилось, – сантиметров двадцать толщина, не меньше. Да и дыра оконная была широкая – надежная стена, одним словом… Виктор стоял и смотрел на бывший вольер для свиней – лицо его было спокойно, сосредоточенно, взгляд жесткий, хваткий – он смотрел прямо перед собой на какую-то кочку в трех-четырех метрах от стены.
Затем он махнул рукой в сторону окна и громко произнес: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три»… На «двадцать два» Силов отскочил от окна и упал на землю – «двадцать три». Он успевал…
Переложив гранату в правую руку, Виктор внимательно осмотрел кулак – пальцы прижимали пластину, кольцо (а по Прокофьеву – чека) было доступно, также доступны и усики…
Силов разогнул их, выдернул кольцо и со всего маху бросил гранату в кочку за окном. Граната еще не долетела, а Виктор прыжком бросился на землю. Пораженная тишина обрушилась на бывшую ферму грохотом взрыва, и тонна скотского говна вместе землей разлетелась во все стороны. Сквозь оконный проем летело месиво этого дерьма и накрывало голову, спину, даже ноги дирижера-испытателя. Секунда – и все стало тихо, как прежде. Силов лежал долго – сразу подняться у него не хватило сил. Когда же сердце вернулось на свое место, Виктор медленно приподнялся и, скорчившись, подошел к окну. Осторожно, на всякий случай, он медленно высунулся в оконную дыру – на месте кочки была яма около метра глубиной. Испытатель выпрямился и устремился к машине. Заглянув за угол, он убедился, что трасса пуста и вообще никого нет рядом. Уже садясь в машину, Виктор заметил на одежде и в волосах остатки говна и глины. Сняв куртку и вывернув ее наизнанку, Силов стирал с волос всю эту мерзость, после чего прошелся и по джинсам. Несколько раз он останавливался и принюхивался – потревоженное дерьмо не потеряло своих первоначальных свойств, несмотря на время. Выбросив куртку, Виктор сел в машину и уехал.
Уже на трассе щелкнул магнитолой: божественная Тоти даль Монте заполнила салон «праворульки» своей Casta Diva – неземной арией из «Нормы» Беллини. Запах дерьма и вселенская музыка окружали Силова в эту минуту.
Глава третья
IЛето выдалось ожидаемо жарким. Солнце испепеляюще плавило асфальт, зелень, мозги. Город, кто покредитоспособнее, на июль уезжал подальше – Европа, особенно северная, была переполнена уроженцами среднего юга России. Москвичей, конечно, не переплюнуть – они почти всеми своими миллионами тусовались в прохладных кафешках среди каменных древних стен, которые специально были выстроены триста-пятьсот лет назад для туристов и киношных декораций… Вот там среди массы москвичей и коротали жару состоятельные южане…
Остальная же часть народа пряталась по дачам. В городе оставались только совсем неспособные наскрести сумму для бегства от жары и те, которые плевали на все и работали, работали, работали…
Ну, конечно же, туристы… Неизвестно откуда и по какой причине приезжали сюда соотечественники погреться и каждое лето жаловались друг другу – ну и жара нынче! Мелкий и средний бизнес ловил это дыхание вспотевших путешественников и вовсю торговал – меркантильные предприниматели любили это время, – рынки и лавочки богатели…
Вне рынков жизнь замирала. Даже дома захлопывали все свои окна и вдобавок закрывали стекла серебряной пленкой – воздух в городе кипел. Вдоль зданий на асфальте равномерно расположились темные влажные пятна. Со всех кондиционеров капала, текла водичка – это жилища так себя охлаждали… Приятным можно было назвать только одно – дозволялось ходить почти полуголым, никого это не смущало. Пляжи заполнялись ближе к вечеру – днем же несколько аборигенов глянцевались под иссушающим кости пеклом. Все городские скамейки, как бы зимой их ни укрепляли, были перенесены с тротуаров, аллеек, автобусных остановок под малочисленные деревья, там они быстро заполнялись, и ушлый бизнес на самоходных киосках вовсю торговал водой, соками, мороженым у самого носа изнывающих от жары. Торговали и пивом, не объявляя, конечно, каждому встречному об этом.
Среди тех, кто не выехал из города, был и Силов. Нынче он совсем не замечал зноя – у него был план. Легкая белая майка и синие, тонкой парусины штаны, сандалии, держащиеся на двух тоненьких ремнях, – все, что было на Викторе в этот день. В руках он держал пакет из-под товаров «Дольче и Габбана»…
Дирижер сидел на набережной под навесом киоска «Баскин Роббинс» и ел мороженое. Его любимого «Ленинградского» давно уже не продавали – приемлемой заменой считался пломбир с шоколадной крошкой. Ел Виктор неторопливо, пломбир таял и капал на штаны, оставляя после себя крошечные пятна. В складках штанов они терялись и особого внимания не привлекали. Небогатая желающими погреться на солнце набережная упиралась в трап плавучего ресторана «Чайка». Окна все были распахнуты и завешены льняными драпировками – появлялся сквознячок, который хоть как-то утешал посетителей.
К набережной подъехала машина – белоснежный «Лендровер», вышли трое мужчин, среди которых выделялся и ростом, и импозантностью Рамазан. Ленивым andante они шли по трапу и скрылись в прохладе «Чайки»…
Силов доел мороженое, достал сигареты, закурил. Пачку и зажигалку он завернул в обертку пломбира и выбросил в урну. Выкурив полноценную порцию, Виктор направился к дебаркадеру. Плавно и чуть заметно покачивался ресторан от шагов гостей «Чайки». Силов прошел сквозь залу ресторана – народу было немного, человек семь-восемь, считая и Рамазана с его мушкетерами. Сидели они за угловым столиком – полотнища от сквозняка слегка трепыхались, – все-таки там было полегче существовать…
Виктор вышел на противоположную палубу – никого больше не было. Все желающие покурить прятались в теневой стороне, здесь же солнце клонилось к началу вечера и поэтому слепило глаза даже в очках. Постояв несколько секунд, Виктор полюбовался островом метрах в ста от набережной, там был городской пляж, но с противоположной стороны – эта была в тени, и смысла сидеть на жаре на пляже и не загорать при этом никто не видел.
Заглянув в щель драпировки, он увидел, как трое мужчин, получив свою еду, молча уплетали красно-бордовый базилик с маленькими кусочками баранины. Наблюдатель отвернулся, полез в полиэтилен «Дольче и Габбаны» – там он правой рукой что-то держал, а левой вертел в пакете, издавая тихое шуршание. Наконец Силов замер – заглянул в пакет, внимательно осмотрел его содержимое и отпустил ручки кулька. «Дольче и Габбана» медленно падал на палубу – в руках Виктора была граната. Отодвинув легкую гардину, что отделяла палубу от клиентов «Чайки», Силов бросил маленький ананас в сторону Рамазана и его друзей.
«Двадцать один» – он летел через ограждение палубы в реку.
«Двадцать два» – легкие сандалии были сброшены и синие штаны слетели сами от движения подводного пловца.
«Двадцать три» – что-то огромное ударило Силова толщей воды, откинув его волной от дебаркадера.
Проплыв несколько метров под водой, Виктор избавился от майки. Воздуха еще хватало – течение несло морехода подальше от ресторана. Вынырнул Силов тихо и осторожно, а не как дети, что выпрыгивают с громким вдохом. Воровато вытащив из воды нос, Виктор отдался течению, слегка направляя себя в сторону острова. Он не оглядывался – не до этого было. Уши были в реке, но иногда и до него доносился крик измотанных солнцем людей, послышалась сирена – одна, потом еще несколько…
Остров уже был совсем близко – на этой стороне берега никого не было. Тут Силов разрешил себе оглянуться – дым вместо дебаркадера «Чайка» – это все, что можно разглядеть.
Виктор поплескался у берега, отдышался и вышел на глинистую трясину. Он уходил в глубь острова, и через минуту уже послышались голоса пляжников, в пробелы деревьев были видны кабинки, люди, река с песчаным берегом. Силов подошел к ничем не примечательному дереву и полез в кусты. Протянув руку, он вытащил пакет – в нем лежала одежда, мобильный телефон, сигареты и пиво. Пройдя еще несколько метров, к началу песчаности, сквозь которую пробивалась трава, он остановился. Бросил одежду на землю, открыл пиво, закурил… Пиво было кстати, как и сигарета. В эту минуту все исчезло, и только наслаждение каждым глотком, каждой затяжкой владело дирижером. До спектакля еще часа полтора – можно спокойно посидеть в тени и поглазеть на народ. Докурив сигарету, Силов отложил бутылку с пивом, пошел к реке. Там он с разбегу нырнул, плюхнулся несколько раз и, вытряхивая воду из ушей, побрел к берегу и своему месту. Вытащив из пакета полотенце, Виктор высушил волосы, обернулся им же и поменял плавки на сухое белье. Босиком прошелся по песку – он был горячий до невыносимости, – смыл налипшие чешуйки в мелкой воде и направился к мостику, который соединял островной пляж и материк города. Добравшись до машины, Силов наконец-то выдохнул… Ни музыки, ни сигареты не хотелось – он просто сидел и смотрел на спидометр.
В гримерной было прохладно и можно было спокойно пройтись по партитуре, напомнить себе какие-то отдельные места. Сегодня в театре давали «Наталку-Полтавку» – самую популярную для зрителей и самую простую музыку – оркестровую гармонию народных мотивов. За все время этой оперы в репертуаре никаких казусов или сложностей в исполнении не было. Были и есть небольшие проблемы с Петром, женихом Наталки, – солист редко начинал в нужной тональности свою арию в начале второго акта, но театр научился выкручиваться – первая скрипка импровизационно подбирала тональность вокала и за два предложения модулировала до нужной – тут вступал оркестр, и все проходило гладко и почти художественно.
Полистав партитуру, Силов вышел на крыльцо служебного входа покурить. Уже подбирались солисты, хор, вспомогательный состав. Хор здоровался с Силовым – это было внутреннее признание. Если хор здоровается – считай, гений… Виктора это не особо развлекало, талантливейшая хормейстер делала чудеса – уж что-что, а хор звучал! И работать с ним было приятно.
Спектакль прошел при почти полном зале (все-таки «Наталка-Полтавка», не какая-нибудь «Аида») и прекрасном звучании. После финальной коды оркестранты постукивали по своим инструментам – высшее признание удачного вечера. Все улыбались…
IIЛиза смотрела телевизор, по своему обыкновению, сегодня она пришла раньше: когда в театре аншлаг, ее педикюрня остается без клиентов.
– Ты ела?
– Нет, но я не особо-то и хочу. – Лиза не отрывалась от телевизора.
– Сейчас поедим. – Виктор вышел в гастроном. Там он прикупил его любимые развесные маслины, сыр с плесенью тоже вошел в состав вкусного ужина. На коньяк Лиза не тянула, поэтому была куплена бутылка чилийского Carmenere. Силов считал, что это вино наиболее честное и вкусное. Увидев полку с чилийскими напитками, он взял ту бутылку, у которой было самое большое углубление на дне.
Дома, расположившись прямо на полу, муж и жена смотрели сериал. Виктор выпил приличный бокал почти залпом, тупо смотрел в телевизор, поедая маслины. Эти развесные он мог есть килограммами. Лиза тоже выпила полбокала вина, но тут же побежала на кухню запивать. Так они просидели почти четверть часа, пока Силов не спросил:
– Выключу?
Лиза поискала за собой пульт, щелкнула. Телевизор проиграл три ноты соль-ми-до и, сфальшивив на ми, выключился. Посидели молча несколько минут. Виктор открыл балкон и высунулся курить:
– Лиз, а на хрена ты все это смотришь? – глубокомысленно начал беседу Силов. Разговаривали они мало – телами в основном. Поэтому Лиза, готовая к общению, обернулась в стянутое с кровати плед-одеяло, внимательно смотрела на мужа. Тот молчал, ожидая ответа…
Лиза очень смешно не выговаривала шипящие и свистящие, отчего ее речь всегда казалось детской и наивной:
– Ну, интерешно же, про жизнь поцмотреть интерешно… – Девушка смотрела на Силова или, как она его вслух называла, Щилова, где «ща» была чем-то между «ча» и «ща».
– Это про жизнь? Ты серьезно?
– Серьезно, это про жизнь, – Лиза стеснительно опустила голову, держала бокал и ждала, когда ее отругают в очередной раз. Вообще, Лиза была идеалом для мужчины – она молчала, мало ела, делала все, что попросишь. Ей не было скучно с самой собой – похоже, что и телевизор с ужасными сериалами она смотрела только для того, чтобы всем казалось, что она занята. Конечно, триллеры ее увлекали – там страхи и страсти, молоденьким всегда этого не хватает. Но все-таки самодостаточность Лизы превалировала над всеми маленькими развлечениями. И, кажется, ее совсем невозможно было обидеть или оскорбить – она принимала все как само собой разумеющееся. Если прибавить сюда ее красоту – обычную физиологическую красоту, станет понятно – Лиза идеал реальный, а не воспетый романтиками… И действительно, внешность ее ничем не выделялась – просто красота… Пропорциональная фигура чуть меньше пресловутых девяносто-шестьдесят-девяносто, но это только украшало девушку. Темноволосая головка всегда обрамлялась волнами прядей, вишневый рот и чуть опущенные края мирных глаз. Гармония делала ее красивой! Ну, может быть, пикантной стороной Лизиной внешности был один биологический момент – когда она улыбалась или ей было чрезвычайно хорошо, показывался кончик языка, который девушка покусывала, а он – этот кончик языка – иногда обводил собою край верхней губы и укладывался на прежнее место. А хорошо ей было тогда, когда Силов подшучивал над ней или высмеивал какое-то ее мнение…
– Ну-ка, расскажи мне про жизнь. – Силов докурил и потянулся за порцией коньяка, молча стукнул по краю бокала Лизы – выпили. Лиза побежала на кухню запивать.
– Принеси воды сюда! – крикнул Виктор.
– Много?
– Стакан…
Лиза подала стакан воды мужу. Тот налил полбокала вина и аккуратно добавил воды, совсем немного, четвертую часть, разве что…
– Учись, девочка, пить вкусно. На, попробуй, – Лиза взяла бокал и отпила:
– Ух ты! Это мне нравится!
– Не спейся только, – хмыкнул Силов. Лиза биологически высунула кончик языка. – Наливать надо воду в вино. Никогда не наоборот.
– Ясно.
– Ну, рассказывай… про жизнь, мудрец.
– Жизнь, – Лиза уселась поудобнее, завернулась в плед, еще раз прикоснулась к бокалу, – это когда умрешь, придешь к Богу и скажешь ему: «Спасибо!»
– Все?
– Все, – провела кончиком языка по губе Лиза. Глаза чуть сощурились – ей хорошо.
– Не хило, – Виктор задумался даже. – А если Бог скажет спасибо?
– Тоже жизнь, только хорошая…
Силов молчал. Потом встал, пошелестел пачкой сигарет:
– Пойдем на кухню, там окно откроем – я покурю? Потерпишь? А я тебе расскажу, что такое жизнь.
Лиза молча собрала несколько тарелочек, бокалы и пошла на кухню. Виктор взял бутылки. Гармония вернулась за пледом и притащила зачем-то стул из комнаты – уселась с ногами на него. Силов сообразил – на табуретке так не усядешься…
– Ну, поехали, – чиркнула зажигалка, клубок дыма окутал Виктора. Холодный свет из открытого окна освещал лицо мужчины, а желтый горячий из комнаты сквозь дверь чертил силуэт Лизы. Лица ее не было видно.
– Ты меня любишь? – Виктор не торопился говорить и поэтому начал издалека.
– Люблю, – жена поерзала на стуле и замерла.
– А я тебя? – Муж протянул руку с сигаретой за окно.
– Любишь, – очень уверенно сказала Лиза.
– Нет.
Силов смотрел прямо и трезво. Лиза опешила, попыталась даже улыбнуться, но не смогла. Маленькая слезинка стекала по щеке и остановилась капелькой у края подбородка.
– Вот это и есть жизнь, Лиза, – Виктор подошел к раковине, потушил окурок водой. – Ты меня любишь, а я тебя – нет… Я тебя люблю, а ты меня – нет…
– Я люблю, – тихо проговорила Лиза.
– Да я не про тебя, ты святая или блядь – пока не пойму… Да и ни к чему это, в любом случае ты очень хороший человек. А жизнь – это единство и борьба противоположностей, понимаешь? Любовь и нелюбовь вместе живут и борются друг за друга… И – против друг друга. И это еще полбеды, Лиза, если мы с тобой боремся или не боремся. Вся суть жизни внутри самого человека – вот это настоящее единство и борьба противоположностей. Понимаешь, когда невозможно убрать эту противоположность в самом себе – вынужден с ней жить, потому что это ты сам и есть. Ты знаешь, зачем религии придумали?..
– Они от Бога идут. – Лиза совсем не понимала, о чем говорит Силов.
– Я не о вере, а о религии говорю. Их же не Бог придумал, а мы – люди. А зачем, знаешь?
– Нет.
– А затем, чтобы в себе противоположность устранять, убивать. – Силов налил немного коньяку и выпил. Лиза машинально последовала примеру и немножко отпила из бокала. – Одни религии просят убить в себе это, другие – то… А есть еще и такие религии, которые требуют расправиться в самом себе как раз с тем, что первые религии, наоборот, приветствуют. Если можно так выразиться… А Маркс утверждает, что жизнь – этоединство и борьба противоположностей. Ты Маркса знаешь?
– Нет, – помотала головой Лиза.
– А проспект Маркса знаешь?
– Да, – улыбнулась девушка и показала кончик языка.
– А теперь представь себе, что в тебе… ну не в тебе, а в человеке есть эти противоположности – то есть это и есть сам человек. И что теперь с этим делать?
– Бороться, наверное…
– Допустим… Вот ты поборола в своей религии и подмела пол. А потом пришел я, который в своей религии поборол что-то другое, и насрал тут. Что делать? Куда делась твоя победа? А в мире это не так просто и наглядно, но точно так, как я сейчас сказал. И еще раз скажу: жизнь – это единство и борьба, понимаешь? Единство и борьба! То есть одно от другого неотделимо… Они друг другу необходимы. Согласна?
– Согласна. – Лиза была не согласна, но как это сказать, она не понимала.