Преступления без наказания

– Мистер… плиз, – генерал жестом пригласил выпить, поднеся руку ко рту.

Ага, значит, проводник предупредил поселенца, что с ним в купе едет иностранец. Что-то есть положительное в новой демократии! До этого иностранцам подсаживали только гэбистов или проверенных партийных, а этот – генерал и с героем. Мало того, что едет с ним в одном купе, но и выпить предлагает. Андрей приподнялся на локте и с любопытством посмотрел на генерала, окинув взглядом полный стол закуски. На столике также стояли бутылка армянского коньяка и бутылки водки незнакомой ему марки.

Андрей колебался. Хотя сон улетучился и усталость как рукой сняло, в его планы не входило выпивать, да ещё и в такой компании. Но на лице генерала не было узнаваемого типичного отпечатка любителя выпить, свойственного многим военным. Его лицо выражало благодушие и даже, как показалось Андрею, смущение и искреннее гостеприимство.

– Благодарю вас, но… – начал было Андрей, но генерал перебил его, будто Андрей говорил не на чистом русском, а на непонятном ему языке.

– Плиз, – он вновь сделал характерный жест, приглашающий выпить, и показал на закуску.

– Вы знаете, я хотел в эту поездку отдохнуть…. Я вообще-то не особенно силён в этом деле, – и Андрей кивнул в сторону бутылок. Но генерал, будто не слышал, что Андрей говорит по-русски, и упорно повторял:

– Плиз, плиз… мистер!

Андрей улыбнулся, махнул рукой – ну что ж теперь поделаешь! – и сел, отбросив одеяло к ногам.

– Спасибо, но только ради знакомства.

Только тут до генерала дошло, что Андрей говорит по-русски и практически без акцента.

– Так этот же сказал, что вы того… иностранец?!

– Да, я того, иностранец, но я русский иностранец.

Недоумение, почти испуг промелькнули в глазах генерала. Он прищурился.

– Как это… русский иностранец? А-а-а… Вы стали иностранцем, то есть иммигрант?

– Я всё время был иностранцем. Это мои деды стали иммигрантами после революции. – Андрею захотелось его шокировать, и он продолжил: – Те, что воевали с красными, то есть с вами, а потом через границу – в Китай.

Генерал на мгновение притих, водя головой из стороны в сторону, будто осмысливая услышанное.

– Я понял, хотя всё это очень сложно. Сложно, но понятно, хотя и не совсем… Но важно то, что мы общаемся, что мы попутчики, поэтому будем знакомиться.

Он представился, назвав имя и отчество, Андрей же ограничился именем.

– А по отчеству?

– Я не привык на Западе, чтобы меня величали по отчеству. К тому же я из Австралии, а там вообще проще в обращении.

– Как это – в Австрии всё проще? Там же саксонский снобизм?!

– В Австралии, – уточнил Андрей. – Там, в бывшей английской колонии, как-то всё смешалось, и англосаксонский снобизм не привился. Может быть, раньше это и было!..

– Знаете что, давайте выпьем, и вы мне расскажете об Австралии, а особенно о ваших предках. Вы не думайте, что мы такие тёмные люди, но одно дело – из книг и вторых рук и другое – из первых, как говорится, уст, живого русского иммигранта, да ещё так хорошо сохранившего родной язык.

Андрей понял, что, по крайней мере, в эту ночь отдыха ему точно не будет, но генерал ему сразу понравился. Их стаканы, налитые доверху, прикоснулись с лёгким звоном, и попутчики посмотрели друг другу в глаза.

Через час они громко и оживлённо беседовали. Их объединяли один возраст, одно происхождение, язык и даже общая культура, но всё же оба чувствовали какую-то невидимую стену, мешающую им полностью раскрыться, довериться друг другу. Ясно, что генерал имеет ограничения, но Андрей боялся чего-то непонятного, необъяснимого. Может, он не хотел обидеть собеседника своей прямотой, осуждая режим, в котором тот воспитывался, хотя генерал и сам открыто критиковал явные недостатки. А может, из-за полярности их судеб многие нюансы сказанного в полной мере не доходили до обоих.

Было понятно, что генерал сердцем не воспринимал аргументов вроде бы такого же русского, но всё равно чужого, не своего – человека, не звучащего с ним на одной волне. Он вежливо кивал, соглашался, и Андрей, наконец, научился выдавать информацию дозированно – ровно столько, сколько собеседник сможет переварить. Андрей чувствовал, что не должен выдавать генералу, несмотря на его подготовленность и осведомлённость, информацию, от которой как до, так и после перестройки его ограждала система. Иначе говоря, Андрей понял и был уверен в своей правоте, чего боялся генерал! Он воспринимал сказанное собеседником как пропаганду или чистой воды вымысел.

Андрей перестал спорить и возражать, и беседа, которая продлилась до утра, потекла непринуждённее. Впоследствии Андрей жалел, что не смог записать всю беседу. Если бы он сделал это сразу, то не смог бы услышать всего сказанного, что-нибудь бы упустил. Поэтому решил просто запомнить разговор и потом воспроизвести его. Так и появились эти записки, которые стали основой дальнейших рассказов – в точности в той последовательности, как шла беседа.

Солнце ещё не взошло, но становилось всё светлее. Генерал замолчал. Мысли в голове Андрея беспорядочно роились – полностью осмыслить всё услышанное ему мешали алкоголь и усталость.

Генерал лёг, скрестив руки на груди, и, к удивлению Андрея, мгновенно уснул. Андрей тоже лёг, не раздеваясь, ему казалось, что он не сможет уснуть. Вроде бы щёлкнула дверь купе, поезд остановился… А дальше мысли спутались, затуманились, и мозг погрузился в тёмную пропасть.

Кто-то упорно трясёт Андрея за плечо.

– Господин, вставайте, я обещал разбудить вас на завтрак.

Голова шумела. Андрею казалось, что он только заснул.

– А где генерал?

Полка напротив была будто нетронутой. Столик – чистый. Проводник, выходя из купе и закрывая за собой дверь, ответил:

– Ресторан закроется через полчаса.

Андрей продолжал смотреть на полку, тряся головой и ничего не понимая. Впереди были шесть с половиной суток путешествия в одиночестве.

Что Андрей рассказал о себе генералу

Я умиляюсь, когда мои сверстники вспоминают свои детство, отрочество и юность так подробно, словно это было совсем недавно. Честно говоря, мне иногда сложно вспомнить, что происходило в прошлом году. Поэтому когда я слышу воспоминания о детстве от других, думаю, что это скорее попытка выдать желаемое за действительное, то есть мои сверстники хотят помнить всё именно так, как они рассказывают.

Память у меня хорошая, несмотря на мои 70, но, как я её ни напрягаю, кроме каких-то отдельных и редких детских эпизодов, мало что припоминаю. Судя по семейным альбомам, родителям было не до фотографий. Всё, что я собрал по своим архивам и с помощью старших сестёр, – это две-три фотографии, на которых мне примерно год и где снят такой толстый бутуз, что мне не верится, что это я!

Как рассказывала мама, по вине японских врачей я едва не умер в годовалом возрасте от какой-то неведомой желудочной болезни. Выходила меня заговорами какая-то бабка. Видимо, поэтому у меня по сей день нет большой любви к японцам, а заодно и к врачам. Вероятно, по этой же причине, если что случается со здоровьем, я ищу какую-нибудь бабку, которая вылечила бы меня от любой напасти.

Когда родились мои дети (а произошло это в столице Австралии – Канберре), мне кажется, не проходило и дня, чтобы их не фотографировали, поэтому альбомы со снимками их счастливого детства занимают не одну полку в книжном шкафу. Вот десятки фотографий моего полугодовалого сына. А здесь ему годик… Тут и видео. Количество и того, и другого удвоилось с появлением на свет дочки.

Когда рождались мои дети, я присутствовал при родах. Не понимаю, почему женщин всё время пугают родами? Мне кажется, наш первенец так легко достался жене, что я не знаю, как жена, – но я даже не успел испугаться, а вот с дочкой запаздывал принимающий врач, и все немного запаниковали. Когда же жене при родах что-то надрезали, я чуть не упал в обморок.

Сыну было около двух месяцев, когда я уехал в первую длительную командировку в Москву, будучи главой семейства из трёх человек. Вернулся я, когда сыну исполнилось шесть месяцев, и он, естественно, меня не узнал, но с любопытством трогал меня за бороду.

Сам я родился (и об этом знаю по рассказам родителей) на станции Аньда, что на западе от Харбина. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в Харбин. От рождения до Харбина я помню только один эпизод. Я иду по рельсам железной дороги, которая, видимо, находилась рядом с домом. И всё! Насколько это воспоминание важно для психоанализа по методу Фрейда и важно ли вообще, не знаю.

В Харбине мы жили в посёлке Ченхе, на берегу Сунгари. И здесь детали как-то спутались, хотя помню, что жили мы с 1950 по 1964 год в двух домах. В первом – большой семьёй. Бабка с дедом, тётя с сыном, моим кузеном, мать, две старшие сестры. Отца помню смутно. Мне кажется, он часто уезжал. В хозяйстве были две коровы, утки и курицы. Всем этим заведовала бабка, уже тогда сутулая и почерневшая от забот старуха. Как я позже понял, она меня очень любила и всё мне прощала. Прощала, когда я сбрасывал только что вылупившихся утят с высокого крыльца, и они гибли. Прощала, когда я воровал у неё копейки, покупая что-то у китайца-лоточника тут же, за углом. Иногда с группой таких же малолетних сорванцов, как и я, мы по очереди отвлекали этого лоточника и крали у него конфеты. Мне не было пяти, когда я попал в полицейский участок за то, что спустил колесо у автобуса на стоянке напротив дома. Бабке, чтобы выкупить меня, пришлось дать взятку в виде корзины со сливами. Поможет ли и тот эпизод в моём психоанализе сейчас, я не знаю! Знаю, что бабка, иногда рассказывая гостям о моём далёком криминальном прошлом, простила мне и это.

Хотелось отдельно рассказать о моих предках. Всё, что я о них знаю, я собрал по крохам, расспрашивая и родителей, и родственников. Сведений немного, и я не уверен в их правдоподобии. Однако я вижу в себе кое-какие объяснимые наследственные качества. Так, по крайней мере, я думаю. Но из-за запутанности биографий и отсутствия хотя бы каких-то устных деталей я просто отмечу своё генетическое состояние, то ощущая себя отпрыском прародителей голубой крови, то признаки мещанства, а порой и плебейские наклонности.

Я помню своего неродного деда с того момента, когда он после контузии был почти без движения. Они с бабкой ютились на кухне. Из-за его болезни атмосфера в доме была напряжённой, и бабка часто молилась, чтобы Бог поскорее забрал деда. Бог, видимо, тогда был очень занят и забрал деда позже – он умер в Гонконге, на пути в Австралию. Через два года после смерти деда я навестил его могилу. Спустя сорок лет могилы я уже не нашёл, но сейчас пытаюсь выяснить её местонахождение, чтобы поставить там памятник. Я чувствую свою вину перед ним за свою невнимательность к его болезни и детскую неосознанную грубость. Дед служил делопроизводителем при адмирале Колчаке и мог бы рассказать много интересного. Он был очень образованным человеком, но я никогда не видел, чтобы дед читал что-нибудь, кроме Библии.

Бабка после смерти мужа прожила лет тридцать. Сначала хотела дождаться внуков, а дождалась и правнуков. Вся её жизнь – это череда испытаний, трудностей и страданий, поэтому удивительно, что она прожила почти 100 лет.

Про отца и мать я, к сожалению, знаю немного. Отец часто отсутствовал и много пил. В доме он конфликтовал с бабкой, под горячую руку попадало и матери, и нам. Я плохо понимал, что происходит, и отца просто боялся. Наверное, он не был злым человеком, но, по-видимому, не получил от жизни желаемого и отводил душу с собутыльниками и в домашних скандалах. Когда я повзрослел, отец пытался сблизиться со мной, но детские воспоминания – а я запомнил его выпившим и скандальным – не оставляли меня, и подсознательно я никогда не переставал бояться его. Умер отец быстрой счастливой смертью. Несмотря на сложное отношение к нему, я очень переживал его смерть и до сих пор чувствую необъяснимую вину перед ним. Если Бог не будет слишком занят на этот раз, он поможет мне разобраться в своих чувствах к умершему отцу, но, когда росли мои дети, я всегда хотел, чтобы они меня не боялись.

Мать пережила отца на двадцать лет. Она любила меня больше всех и, наверное, желала бы прожить оставшуюся жизнь со мной, но так не случилось. Мать кочевала между моими сёстрами и домом престарелых, где и утратила интерес к жизни. Не знаю, как сёстры, но и по отношению к матери я чувствую себя виноватым. Чувство вины, вероятно, даётся за то, что не было сделано мною при жизни близких. Не уверен, облегчает это жизнь или, напротив, делает её сложнее.