– Хо-ро-шо… – Отозвалась Вера взяла в руки оставленный «на потом» брикет грибов. Аккуратно отщипнула кусочек и бросила в свой пузырь на груди.
О том, что его лучше раскрошить, я не предупредил.
Светляки мгновенно погасли. Светили только мои, возбужденно оранжевым с голодными темными пятнами – горошинами на хвостах.
Завидовали Светлякам Веры.
– Чего это они? – Озадачилась Вера.
– Да так… – Оторвался я от созерцания тонкой струйки, стекавшей во фляжку.
– Ты им одной крошкой бросила.
– Они сейчас за еду дерутся.
– Они, что друг друга поубивают? – Удивилась Вера.
– Да, нет. – Пожал я плечами – Они договариваются сейчас.
– Кто первый есть будет кто последний.
– Сколько их у этой крошки их уместиться может. Кто первым есть будет, кто последним. – Я аккуратно завинтил крышку фляжки и болтнул, довольный ее тяжестью. С трудом сделал пару шагов. Подошвы горели.
– Это у них часа на полтора, Верунь. Светляки болтливые – жуть.
– Им только повод дай поспорить. Они, про все на свете забывают, и ничего и никого им больше не надо.
– Вот есть у них эта крошка. Они и рванули ее делить.
– Делят они, ее солидно, договариваются. Кто старше, кто моложе. У кого пятна ярче да с каймой.
– Без мордобоя, в общем, только не понимают, что крошку им дали, чтобы светили они. – Я вздохнул. Одолевали тяжкие думки.
– Потому, как, если светить не будут, то они никому нафиг не нужны.
– Как люди, совсем – Произнесла негромко Вера.
– Как люди – Эхом отозвался я.
Боль в ногах становилась едва переносимой. И болели ноги не усталостью. Словно железом их жгли.
Я отошел в сторону, и опасливо закатал штанину.
Кожа на щиколотках стала грубой, сухой, в цыпках, в трещинах в которых мокрила лимфа, вязко застывала и при малейшем движении, лопалась и наливалась мелкой росинкой, мутнея в несколько секунд.
– Хреново, в общем, а дальше лучше и не думать.
– Ты как? – Смерил я Веру оценивающим взглядом. – Идти сможешь?
– Смогу – Не очень уверенно отозвалась Вера. Она вдруг вытянула губы в нитку, нахмурила бровки свои, насупилась.
– Ты чего? Ногу смотрел? Плохо там все? – Я не охотно, кивнул головой.
– Дойдем?
– Если пойдем, то дойдем, если будем просто так сидеть, то не дойдем вовсе.
– Зря я ей так сказал. Грубо как то получилось. Не хотел я ее обижать. Правда, ведь – не хотел.
Посмотрел я на нее виновато. Решил прощения попросить.
– Вот ведь какой я стал. Чтобы раньше у девчонки прощения попросить – да это на канате повеситься лучше.
– Ни в какую.
– А теперь вроде бы и надо извиниться. Только вот кому надо? Мне ведь и надо. Себя, вот, почему – то не жалко, а ее жалко. Очень.
Вера деловито влезала в скатку. Проверила ремешки и застежки на своей потрепанной одежде.
– Скатку брось. – Проговорил я миролюбиво. – Тяжелая она. Если ты устанешь, я тебя одну еще нести смогу. А вот рюкзак, скатку и тебя уже никак.
Вера, с явным облегчением, сбросила скатку под стену. Прямо в плесень. Видимо, она ей тоже не нравилась – сытая.
– Дай, хоть, кирку понесу. – Протянула руку требовательно.
– Ты себя понеси, Веруня, ладно? Нам еще часов десять топать.
– У тебя ноги, небось, тоже в цыпках все. – Вера потупилась. Грустно кивнула.
– Как по угольям горячим скакать. – Я вздохнул – Вот тебе, и дорога Изгоевская.
– Пошли, что ли. – Вера, покорно двинулась вслед. Иду я себе и думаю.
– Вот и все ведь. Что ругаться с ней, что не ругаться. Что обнимать, что целовать.
– У рубежа мы с ней. У последнего нашего рубежа. Перевалить бы только, перевалить. Может, и оправдаются надежды и мечты наши.
– Пусть там Чудо будет – Невиданное, неузнанное. Пусть там сердце зайдется от восторга и радости. Пусть заколотится оно сладко-сладко. Пусть – не зря все будет. Пусть не попусту.
– Ты чего это, Самсон, там себе под нос бубнишь? – Я оглянулся. Вера шла спокойно. Совсем по Изгоевски. Тянула носочек. Пробовала бетон. Привыкла за годы.
– Молюсь, я, Верунь. Или вроде того. На Чудо молюсь. Не осталось ничего больше – Вера остановилась. Вздохнула устало.
– Вот, дурак, ты, Самсон. В Крышу верили – вот она и Крыша, в дождик верили – вот тебе и дождик.
– Ты не молись в свое Чудо, ты в него верь.
# # #