Последняя из рода Мун: Семь свистунов. Неистовый гон

– Может, они и по вашу душу тоже? – прошептала она, чувствуя, как мурашки пробежали на коже.

Ковин сделал шаг в сторону Элейн, и она, оказавшись рядом с лошадью Оддина, схватилась за поводья. Кто будет быстрее: она, неопытная наездница в длинной юбке, пытающаяся забраться на лошадь, или он, обуреваемый яростью мужчина?

– Тогда в Думне я мстил, прачка, это священное право, – процедил Ковин.

– Я тоже мстила, – со смешком ответила Элейн. – Чувствуете, насколько справедливее и лучше стал этот мир?

Он сделал еще шаг, вынуждая ее прятаться за животным. То недовольно фыркало и переминалось с ноги на ногу.

– Ты грязное кападонское отродье, – прорычал Ковин, неотвратимо приближаясь, сжимая и разжимая здоровые пальцы. – Я убил сотню таких, как ты, но твоя смерть будет для меня особенно сладкой. И не думай, что умрешь так же быстро, как папочка. О нет, я буду резать тебя кусочек за кусочком, пока ты будешь скулить от боли…

С этими словами он выхватил из ножен на поясе острый клинок и поднял его над головой. Лошадь, будто бы почувствовав опасность, громко заржала и взбрыкнула.

Животное попыталось освободиться, взмахивая головой, грива щекотала лицо Элейн. Испугавшись такого беспокойного поведения, она начала отходить, хватаясь за прутья забора.

В тот миг, когда, казалось, Ковин был готов настигнуть жертву, раздался тихий протяжный вой.

Конь Оддина резко дернулся, каким-то чудом отвязавшись от металлических прутьев, и поскакал прочь. Элейн и Ковин застыли, словно приросли к месту. Оба не отрываясь смотрели на черного пса, вышедшего на залитую лунным светом дорогу. За ним из тьмы выплыла еще одна собака. А за нею – целая свора. Их шумное дыхание превращалось в пар, и вскоре все вокруг затянуло прозрачным белесым туманом. Элейн ощутила мороз, пронизывающий до костей.

Свора приближалась, глядя – Элейн готова была поклясться в этом – с любопытством. Глаза их горели потусторонним огнем.

С глухим звуком клинок Ковина упал на землю. Затем на колени рухнул и он. Элейн испытывала страх, но то, что было написано на побледневшем лице Ковина, было больше, гораздо больше, чем могло вместить ее сердце.

Ни один из них, кажется, даже не думал о том, чтобы попытаться защитить себя, убежать или отпугнуть собак. Те же, черные, как сама бездна, неторопливо приближались к ним. Один зверь подошел к Элейн так близко, что она могла заглянуть в его бездонные дыры-глаза, почувствовать странный запах – земли, дыма, гнили и плесени. Ее душу сковал ужас, она ощутила тяжелое, тянущее чувство вины.

То, как она поступила с Ковином, было жестоко. И Донун погиб из-за нее. Ни разу в жизни она никому не помогла, но требовала от судьбы возмездия, справедливости. А что она сделала, чтобы быть достойной счастья? Тогда, в Думне, она должна была защитить братишку, он был мал и глуп. Нельзя было отпускать его! А она… пряталась там, в высокой траве, наблюдая, как рушится мир. Это была ее вина. В этой жизни она творила лишь зло, причиняла лишь вред…

Едва собака отошла, Элейн почувствовала, что снова может дышать. Вина больше не давила на грудь мертвым грузом. Она все еще осознавала бессмысленность собственного существования, но парализующее чувство невозможности исправить собственные ошибки прошло. Невидимая рука перестала сжимать горло.

Тогда Элейн взглянула на Ковина. Тот продолжал стоять на коленях. Два пса обнюхивали его, а он беззвучно рыдал, не смея шелохнуться. Картина не вызывала желания позлорадствовать. Страх, только страх наполнял пространство вокруг, на самом краю сознания отдавая горьким сожалением.

Ковин жалобно заскулил.

Один из псов встал перед ним и чуть повернул голову, будто рассматривал забавное существо.

– Простите, – зашептал сквозь рыдания известный своим бессердечием мормэр. – Простите меня все. Я умоляю, простите меня…

Наконец свора прошла вперед, к калитке. Те собаки, что окружили Ковина, тоже степенно направились в сторону дома Донуна. Кажущиеся мощными, они на удивление легко проскользнули между прутьями и исчезли во дворе.

Элейн, сама не ведая зачем, поспешила за ними, – но животные будто растворились в ночной тьме. Она обернулась на Ковина: тот сжался на земле, касаясь лбом пыльной дороги. Его тело била дрожь, он плакал, всхлипывая, точно ребенок.

Повинуясь неясному порыву, ощущая легкое беспокойство и думая об Оддине – был ли он в безопасности, – Элейн прошла к двери, ведущей в дом. Где-то вдали раздался вопль и лай, кажется, не менее десятка собак. Ковин неподалеку издал испуганный хрип.

Когда Элейн вошла внутрь, ей будто впервые за последние несколько минут удалось вдохнуть полной грудью. Железное кольцо, сковывавшее сердце и голову с самого появления псов, разомкнулось, освобождая.

В доме горели свечи, и, даже несмотря на мертвеца на полу холла, атмосфера была куда более живая, чем на улице.

Оддин увидел Элейн и поспешил к ней. От его появления по ее телу разлилось тепло, которое мгновенно отогрело после пронизывающего холода.

– Элейн?! – произнес он, с беспокойством вглядываясь в ее лицо.

– Там твой брат, – безжизненно произнесла она, озираясь в поисках своры.

Но собак, разумеется, здесь не было, иначе они бы точно устроили переполох.

Ее разум все еще отказывался принимать мысль о том, что этодействительно был Неистовый гон. Она сказала о нем просто так, чтобы оттянуть момент, когда Ковин набросится на нее. Теперь же вспомнила, что, согласно поверьям, псов-мстителей можно было позвать, если грешная душа еще не нашла свое место в потустороннем мире. В первые часы после смерти упоминание Неистового гона могло лишить ее покоя.

Оддин отреагировал на слова Элейн весьма эмоционально: сперва схватил ее за плечи и начал осматривать, все ли было в порядке. Как будто если бы Ковин действительно добрался до нее, она смогла бы прийти и сообщить об этом. Потом Оддин обхватил ладонями ее лицо, заглядывая в глаза:

– Проклятье, прости, я не должен был оставлять тебя одну на улице в такой час. О чем я вообще думал? Как ты? Где он? Что произошло?

До сих пор безучастно ожидающая, когда он немного успокоится, на последнем вопросе она издала смешок. «Псы-демоны, явившиеся за душой Донуна, обнюхали нас, что вызвало у меня легкую тревогу и чувство вины, а Ковина, похоже, свело с ума. Он сейчас плачет на улице».

– Ничего особенного.

Оддин растерянно потер лицо.

– Я так увлекся телом, как будто тот может куда-то сбежать…

Он снова попытался встретиться с ней взглядом.

– Так, где он?

– На улице, наверное. Пойди проверь.

Застыв, Оддин хрипло спросил:

– Он жив?

Элейн перевела на него потерянный взгляд:

– Ты снова меня в чем-то подозреваешь? Пойми уже, я не убийца.

– Прости, но если бы ты сейчас себя видела, то точно решила бы, что кто-то умер. Ты встретилась с Ковином, но осталась жива. Это не оставляет мне вариантов.

Она вздохнула.

– Никто не умер. – Затем, после паузы, скользнув взглядом по телу Донуна, добавила: – Ну, почти. По крайней мере, из-за меня. – И снова на мгновение задумавшись, растерянно закончила: – Почти.

Кивнув, Оддин отправился на улицу, чтобы выяснить, что с Ковином, а вернулся через пару минут с выражением абсолютной растерянности на лице:

– Что ты с ним сделала?

Элейн стояла, устало прислонившись спиной к стене. Люди ходили мимо, на что она совершенно не обращала внимания, чувствуя себя опустошенной. На вопрос Оддина она просто хмыкнула.

Он в очередной раз осторожно сжал ее плечи и настойчиво спросил:

– Что ты сделала?

– Мы просто разговаривали. Когда я уходила, он был жив и здоров.

– О нет, госпожа Мун. Вы меня не обманете. Что-то произошло. Что-то значительное, что-то просто невероятно значительное… Онобнял меня и попросил прощения. И я готов поклясться, это было искренне.

Заинтересованно взглянув на него, она вопросительно подняла бровь.

– Что ты сделала с моим братом, Элейн? – спросил Оддин все еще с этим выражением приятного потрясения.

Она задумалась. Если присутствие своры, призванной наказывать грешников, заставило ее вспомнить о своих неприглядных поступках и ощутить груз вины за них, то что должен был испытать такой человек, как Ковин? Элейн задумчиво посмотрела в темное окно.

– Пойдем со мной, – велела она Оддину, уверенная, что он послушается без вопросов.

Ковин сидел на нижней ступеньке широкого крыльца, у калитки, там, где еще недавно сидела Элейн. Обнимал себя за плечи, бездумно глядя вдаль. Видимо, переосмысливал свое существование.

Она медленно спустилась, прислушиваясь сперва к шороху платья, а затем – к хрусту мелкого щебня под ногами. Оддин шел следом, напряженный и сосредоточенный, готовый в любой момент броситься на ее защиту. Имея такого высокого, широкоплечего сопровождающего, Элейн чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы обойти Ковина и встать перед ним. Чуть сощурившись, она взглянула на его неестественно бледное лицо. Он поднял взгляд покрасневших глаз и вздрогнул.

– Элейн Мун, – прошептал он и, сжав челюсти, глубоко вздохнул. – Элейн Мун…

Она бросила взгляд на Оддина. Выражение его лица говорило: «Вот-вот!»

Ковин же уронил голову и вцепился в волосы.

– Я не должен был… это была неоправданная жестокость. Подлость… Смогу ли я когда-либо искупить вину?

Элейн чуть наклонилась, пытаясь заглянуть ему в глаза и понять, насколько серьезен он был. Если Ковин и притворялся, то делал это исключительно хорошо.

– Единственное рациональное объяснение этому… – Оддин сложил руки на груди, растерянно глядя на брата, – …что ты, Элейн, демон ночи. Видимо, у него на глазах сняла голову с плеч, а потом надела обратно или что-нибудь в этом роде.

– Почти так и было, – пробормотала она.

Несмотря на то, что она видела все собственными глазами, ей по-прежнему было трудно поверить, что Ковин всерьез раскаялся.

Впрочем, что бы его теперь ни ждало, Элейн чувствовала удовлетворение – нет, скорее, безразличие. Она доставила Ковину достаточно проблем и даже, возможно, страданий. Кровной мести она больше не искала, да и спасать Нортастер от жестокого мормэра расхотела. И почему она возомнила себя судьей и палачом? Сил искать ответ на этот вопрос не было.

– Я очень хочу спать, – выдохнула она.

Ковин продолжал сокрушенно качать головой, что-то бормоча под нос. Оддин с беспокойством взглянул на него, затем на Элейн.

– Сломала мне брата, теперь хочешь улизнуть?

– Я хочу упасть прямо здесь и уснуть как минимум до утра.

– Дурная идея, мешаться будешь, – хмыкнул Оддин и жестом предложил ей подойти ближе. – Отвезу тебя в дом матери. Утром все решим.

Он хмыкнул, обернувшись на Ковина. Затем поискал глазами кого-нибудь из полицейских. Дав поручение высокому худощавому мужчине приглядывать за мормэром, Оддин подошел к тому месту, где оставил лошадь.

– Где Ветер? – спросил он, оглядывая забор.

Элейн догадалась, что это было имя коня.

– Убежал, наверное, – предположила она, держась на ногах из последних сил.

– Убежал? – фыркнул Оддин. – А куда, не сказал? Серьезно, Элейн, если насчет брата у меня претензий нет, то за коня могу и в темницу отправить на пару дней.

Она даже говорить уже не могла. Покачнувшись, Элейн почувствовала, что теряет ощущение земли под ногами. Второй раз за вечер мир перед глазами померк.

Просыпалась Элейн медленно. Открыв глаза, она обнаружила себя в довольно богато обставленной спальне. Помещение было небольшим, но элегантным, с оливковыми гардинами на окнах и парчовым балдахином над кроватью. Подушки вкусно пахли – такую ароматизированную воду Элейн никогда не использовала.

На кушетке рядом с кроватью обнаружилось красивое платье. Она знала, что среди знатных дам оно считалось бы повседневным, а то и простоватым, но у нее даже нарядное красное «для особых случаев» выглядело не так эффектно. Наряд оказался чуть великоват, но не выходить же в коридор в одном исподнем с криком «Где я и где моя одежда?!».

Разумеется, она догадывалась, где была. Если Элейн случилось потерять сознание в присутствии Оддина, скорее всего он и позаботился о том, чтобы остаток ночи она провела в мягкой кровати.

Сев в постели, Элейн попыталась привести мысли в порядок. Здесь, в Нортастере, ее больше ничего не держало. Жизнь снова потеряла цель и смысл. Следовало бы вернуться в Лимес. Возможно, старый хозяин примет ее обратно. Но от мыслей об этом становилось тошно. В Лимес она не хотела. Возвращаться к старой жизни – тоже.

Рука потянулась к прикроватному столику и нащупала колоду. Элейн почти не удивилась: она будто чувствовала, что карты были рядом, словно ощущала их присутствие. Пришло осознание, что они не просто давали подсказки, но дарили успокоение. Как если бы ласковая рука матери касалась ее души, отгоняя тревоги и позволяя освободить сознание от всего лишнего.

Сглотнув ком в горле, Элейн принялась помешивать карты, получая удовольствие от самого этого действия. Наконец, она вытянула одну.

В комнате – судя по всему, спальне – сидели двое, мужчина и женщина. За их фигурами угадывалась детская люлька. Мужчина казался глубоко озабоченным. Внимание женщины же привлекла гостья в синем платье.

Глава девятая,

в которой Элейн ищет дом

В комнате – судя по всему, спальне – сидели двое, мужчина и женщина. За их фигурами угадывалась детская люлька. Мужчина казался глубоко озабоченным. Внимание женщины же привлекла гостья в синем платье.

Семья. Элейн увидела семью, которой ей всегда так не хватало. И еще ощутила страх потери. Но фигура женщины в синем платье дарила надежду. Семья – это немного больше, чем люди, связанные кровными узами. Родной по крови человек может быть жестоким, требовательным, безразличным. И в то же время родная душа – это то, что дает поддержку, дарит силы, помогает преодолевать любые трудности. Семья – это люди, с которыми ты хочешь разделить свои радости и которые помогут в трудностях.

Элейн решительно встала с постели и взяла приготовленное для нее платье.

Удостоверившись, что туалет был совершен как положено, она вышла в коридор. Спустилась на первый этаж и поняла, что не ошиблась: это был дом госпожи Торэм.

В столовой завтракал Оддин. Он расплылся в широкой улыбке, заметив Элейн, и она против воли ответила ему тем же. Разумеется, не демонстрируя все зубы по его примеру, а лишь позволяя уголкам губ ненадолго подняться. Но внутренне она сияла, как и он. Отметив эту реакцию, Элейн одернула себя и постаралась сосредоточиться на завтраке.

Пока она пыталась утолить голод, борясь при этом с тошнотой, возникшей, видимо, из-за переутомления, Оддин рассказывал ей самые свежие новости: Ковина отвезли домой, госпожа Торэм уехала в Альбу рано утром. Возможно, ненадолго, но кто знает.

Реакция общественности все еще не последовала, но было рано о чем-то говорить. Прошло слишком мало времени.

– Я тоже скоро уеду, – сказала она, ощутив, как тоска накрыла при мысли об этом.

Лицо Оддина изменилось. Он стал более серьезным, нахмурился.

– Куда ты отправишься? – спросил, прокашлявшись.

Когда ей было десять и она шла из Думны куда глаза глядят, в ее тогда еще детскую голову не закралась мысль, что у нее могла остаться семья. Элейн была ребенком, на глазах которого совершилось ужасное злодеяние. Глубокая рана от потери и нежный возраст не позволили ей сообразить: были родственники в других городах, были дружественные кланы, которые могли бы принять дочь главы клана. Она была не безродной девчонкой! Пришло время найтисвоих.

– Попытаюсь отыскать других Мунов, – ответила наконец Элейн. – Кстати, об этом. Как ты узнал, кто я? Ты сказал, что смотрел какие-то документы, нашел там что-то о моем отце, увидел имя Элейн…

– В ратуше есть архив, в нем можно найти самые разные записи. Я бы, конечно, копался целый месяц, но у меня хорошие отношения с архивариусом. Поскольку твой отец был главой клана, информацию удалось собрать быстро. Если бы ты была простой девушкой, скорее всего пришлось бы отправлять запрос в стоицу.

– А у тебя остались записи?

Он покачал головой. Нужно было ехать в архив и смотреть все там. Оддин согласился подвезти Элейн к ратуше и помочь с архивариусом. Он и сам собирался в полицейский участок. Из-за убийства наместника его ждало много работы.

Оддин отложил лепешку.

– Мы больше не увидимся? – уточнил он. – Я хочу сказать, пока ты здесь, в Нортастере. Ты выяснишь, где искать семью, и сразу уедешь?

Элейн отвела взгляд и кивнула. С чего бы ей переживать об этом? Месяц назад она не знала о существовании Оддина Торэма, а при встрече чуть было не решила убить. К тому же он был братом убийцы.

Но почему-то последняя мысль не вызывала никаких эмоций. В ее душе не осталось злости, только горечь.

После небольшой паузы Оддин задумчиво проговорил:

– Может, арестовать тебя?

Она мятежно взглянула ему в глаза, возмущенно спросив:

– За что?

– Поверь, поводов у меня предостаточно.

Он сложил руки на груди, отчего синий полицейский камзол натянулся на плечах. Элейн неохотно призналась себе, что будет скучать по этому человеку, его высокой фигуре, ставшей уже какой-то родной, по улыбке и лучащимся заботой глазам, от которых ей неизменно тоже хотелось улыбаться. От тепла, которое разливалось по телу в его присутствии.

– Ты не сможешь отправить невиновную девушку в темницу, – покачала Элейн головой.

Оддин запустил руку в длинные волосы, потер затылок:

– Проклятая честность!

До центра Нортастера они добрались в повозке госпожи Торэм. Там, на площади между ратушей и полицейским участком, недалеко от рынка, где Элейн впервые встретила Ковина, она и Оддин застыли друг напротив друга. Элейн отчетливо ощущала, что пришел момент прощаться, и ей было больно делать это. Она была почти уверена, что и Оддин не спешил расставаться.

Тут его окликнули.

– Это начальник нортастерской полиции, – с досадой проговорил Оддин, оглядываясь.

– Да, я понимаю, тебе нужно идти.

– Похоже, что-то срочное. – Он вздохнул, взглянув Элейн в глаза.

– Оддин! – вновь раздался недовольный голос.

– Он выше меня по званию, я не могу грубить в ответ, – прошептал он извиняющимся тоном.

Элейн хихикнула. Как будто он грубил хоть кому-то!

– Прощай. – Язык и губы с трудом сложили это слово, которое ей, кажется, никогда не приходилось говорить прежде.

– ОДДИН!

– До свидания…

– Да, может быть…

– ОДДИН ТОРЭМ!

Раздраженно потерев лицо, он подарил ей на прощание виноватую улыбку и ушел.

Глубоко вздохнув, Элейн отправилась к ратуше. Оддин написал письмо, в котором поставил свою печать; с ним охрана пропустила ее в здание, а пожилой мужчина с длинной редкой бородой, заведующий архивом, помог найти нужные записи.

Удалось выяснить, что в Англоруме было еще не меньше трех прямых родственников по линии отца. И один из них, племянник, носил фамилию Мун.

– Если он единственный мужчина из клана, то считается Хранителем имени, – заметил архивариус.

– Это значит, что он сейчас глава клана? – уточнила Элейн.

Он посмотрел на нее своими прозрачно-голубыми глазами и уточнил:

– Зависит от того, не осталось ли у Драммонда прямых наследников.

– Может ли женщина считаться наследницей? – проводя пальцем по именам родителей и братьев, спросила она.

– Зависит от женщины, – усмехнулся он в седую бороду. – Кланы исчезали, такое было в истории, и не раз, и потому есть связанные традиции. Но установленных правил нет. Так что, к счастью или сожалению, все в твоих руках.

Элейн даже не удивилась, что архивариус понял, кем она была. Задумчиво уставившись в пространство, она размышляла, куда отправиться: в Хапо-Ое, к Хранителю имени, или в Аг-Раах, где раньше жила тетка, сестра отца. Своего двоюродного брата Элейн не помнила, а вот тетка приезжала в Думну, когда Элейн было лет пять или шесть, Донни тогда только появился на свет. Почему-то ей запомнился визит этой высокой красивой женщины с рыжевато-каштановыми волосами, неизменно собранными в сложную прическу из кос разной толщины. Розамунд, теперь из клана Моор, если еще была жива, пожалуй, единственная могла подтвердить, что Элейн являлась дочерью своего отца.

Хранителя можно было найти и после.

Спустя пять месяцев, сидя в комнате, которую теперь называла своей, Элейн вспоминала то путешествие с содроганием. Денег в карманах почти не оставалось, а дорога была длинная. До Аг-Раах она добралась лишь через две недели. В те дни Элейн почти ничего не ела, а один раз даже выдала себя за амбарного – духа-помощника, для которого по традиции кападонцы оставляли угощения.

Дело было уже в Кападонии: не найдя попутчиков, она брела пешком из одной деревни в другую. На тот момент Элейн голодала уже два дня и готова была есть траву. На пути ей попалось большое хозяйство с хлевом, конюшней и погребами. Час был поздний, все разошлись по домам. У одной из дверей стояла миска с кашей, оставленная, чтобы духи помогали – взбивали ночью масло, очищали от сорняков поля, находили потерявшиеся инструменты. Разумеется, никто в самом деле не ждал, что к утру будет сделана вся работа, но порой необъяснимым образом случались приятные для хозяев сюрпризы. На кашу Элейн напала так, будто боялась, что кто-то может отобрать еду. Съев все, она, чуть придя в себя, пошла в курятник и собрала все яйца, сложив в корзинку у входа. А потом, решив, что этого было недостаточно, почистила конюшню.

В те дни ей довелось и проехать в тесной повозке с целой труппой бродячих артистов, и прокатиться на скрипучей телеге мужичка, что ехал на ярмарку в соседний город, и попутешествовать со свиньями, которых на этой самой ярмарке купили и теперь везли домой. Она прошла пешком огромные расстояния, ехала верхом на едва живой лошади, которую хозяин вел на рынок, даже проплыла на лодке. Ей попадались как добрейшие люди, так и весьма отвратительные персонажи. Клинок, который в ночь после бала дал ей Оддин, так и остался при ней – Элейн даже не помнила, как это вышло, – и дважды оружие пришлось очень кстати.

Добравшись до места, где должна была жить тетка, Элейн долго не решалась войти. Крепкий домик из крупных серых камней, местами покрытых мхом, с небольшими окнами и несколькими высокими каминными трубами, был окружен зеленью. Он стоял в ряду похожих домов, но выделялся красной дверью.

Наверное, Элейн долго стояла бы там, на дороге, не обращая внимания на обходящих ее пешеходов и всадников, но дверь открылась и на улицу вышла высокая женщина с малышом лет трех. Ее некогда темные волосы сейчас поседели, но не полностью, а лишь отдельными прядями. Лицо с крупными, но приятными чертами Элейн узнала сразу.

Розамунд Моор пропустила мальчишку, вышла следом, дала напоследок какие-то указания служанке и шагнула вперед. Подняв голову, она вскользь посмотрела на Элейн, сделала еще шаг – и замерла. Теперь женщина перевела взгляд медленно, ее губы сложились в изумленное «О». Очнувшись, она поймала за руку ребенка, который уже успел взять с земли крупный камень, и осторожно подошла к Элейн. Розамунд несколько мгновений всматривалась в ее лицо, пока та безуспешно боролась со слезами, а потом прошептала:

– Элейн?

Дальнейшие объятия, долгие рассказы и разговоры изменили планы госпожи Моор. Они с мальчиком, младшим внуком, вернулись в дом, усадили Элейн за стол и созвали едва ли не всех обитателей дома. Пока гостья жадно ела, тетя знакомила ее со всей семьей: мужем, детьми, которые были почти того же возраста, что и Элейн, их супругами, квартетом совсем еще маленьких внуков. Был выходной день, и Мооры собрались в одном доме на совместный обед. Перед трапезой Розамунд собиралась немного прогуляться, заодно взяв с собой самого шаловливого ребенка, которому никак не сиделось дома. Но теперь все это отошло на второй план.

Элейн тоже коротко поведала о том, что случилось с ней, и господин Моор распорядился выделить гостевую комнату, чтобы дать возможность набраться сил после долгого и изнурительного путешествия. Ее заверили, что она может приходить в себя столько дней и даже недель, сколько потребуется.

Но не прошло и дня, как она попросила Мооров рассказать, что творилось с кланом Мун.

Тех, кто носил эту фамилию, действительно почти не осталось. У мужчин было принято оставаться в родной деревне и работать на благо клана, защищать его и преумножать. Женщины чаще покидали родное гнездо: если совершался брак между представителями разных кланов, именно женщина уходила к мужу, оставляя свою семью. Так было с Розамунд, которая стала Моор.

Племянник Драммонда, двоюродный брат Элейн, Конрад, действительно стал хранителем имени, но клан перестал быть тем, чем всегда был: он больше не объединял людей, больше не был одной большой семьей. Конрад не был истинным главой клана, хоть и выполнял эти функции. По словам Розамунд, он был слишком занят собственной карьерой и собственной жизнью, чтобы думать об интересах семьи.