Всё понятно

– Хорошо, что сейчас лето, – задумчиво произнёс он.

– Да, хорошо… – как-то безучастно согласилась мама.

Затем папа принялся копать яму, предназначенную стать могилой умершему животному. Гибкие и пугливые осины звенели ажурными волнистыми листьями, пытаясь разбудить небо, чтобы оно, такое глубокое и бездонное, приютило в своём чреве ещё одну уставшую душу.

Но вот яма была выкопана, и папа положил туда собаку. Когда земля покрыла тело пса, мальчик понял, что дороги обратно не будет и что больше никогда он не увидит своего лохматого друга. Осиновый речитатив будоражил непокорную воду, отражавшуюся в небе, лёгкие случайные облака скользили над строптивой рекой, осторожный ветер пугливо ощупывал стволы и ветви деревьев, тени от которых большими крыльями ложились на землю.

Наконец, мужчина положил лопату и сел рядом с женой и сыном на траву. Разговаривать ни о чём не хотелось. Каждый из них думал о том, что тишина – знак вечности. Суета отступает перед смертью, и, может быть, впервые эти молодые люди, хоронившие сейчас старую чужую собаку, почувствовали, как время остановилось, а потом рывком скакнуло вперёд. И понеслось, отсчитывая мгновения их незаметно уходящей жизни.

Теперь мальчик не плакал. Теперь он всё понимал. Он понимал, что в жизни есть смерть, и что все когда-нибудь умрут. И даже он. Но сначала умрут все те, кого он любит.

НОЧНЫЕ ЗВОНКИ

Для Бога мёртвых нет.

    Анна Ахматова

Во всём виновата ночь. И страхи ночи. Дневной страх разумен, ночной – не имеет границ!

    Эрих Мария Ремарк

Ночные звонки не предвещают ничего хорошего…

Сначала всё кажется случайным. Случайно в глубине ночи раздаётся звонок… По какой-то странной случайности какие-то чужие люди набирают цифры твоего телефона и будят тебя ночью, чтобы сказать, что… Сложно уснуть. То, что было узнано этой ночью, навсегда будет сохранено в закоулках памяти, на задворках сознания, но ты пока об этом не знаешь, потому что искренне веришь – это не с тобой.

Однако потом, однажды, ты понимаешь: всё закономерно. И начинаешь привыкать. Ужас одной ночи сменяется равнодушным ожиданием другой. Время от последнего звонка до следующего – очередного в цепи закономерных случайностей, растягивается жгутом, а потом схлопывается, и ты остаёшься один на один с жутким, наводящим ужас гостем. Твоя жизнь – это ряд бесконечностей между несколькими ночными звонками. И всё становится неважным, кроме того, что ты здесь и нигде больше быть не можешь.

Ночные звонки случаются редко, но с каждым таким звонком ты теряешь часть своей жизни. Она утекает сквозь пальцы и испаряется, а ты даже не понимаешь, что именно было потеряно. И вот ты закрываешь глаза, лежишь и слушаешь тишину. Воздух звенит от напряжения мысли. А ты лежишь и боишься очнуться – вдруг всё кажется: ночь кажется, дыханье кажется, жизнь кажется… Но если жизнь кажется, значит, смерть тоже кажется? Но нет! Ты попал в логическую западню, ведь жизнь кажется, а смерть, увы, нет.

Ночные звонки заставляют проснуться, и проснуться не только ночью – они заставляют проснуться по жизни. Жизнь начинает делиться на ночь и не-ночь. Ночью огромные хищные птицы влетают к тебе в комнату и смотрят тебе в глаза, проверяя, настоящий ли ты. А ты и сам не знаешь, настоящий ты или нет. И никто не знает. А птицы всё не улетают, время эфиром застревает в пространстве, и кажется, что это навсегда, что будет только эфир и только птицы в нём, и что это – самое что ни на есть действительное настоящее. Но потом наступает утро и первые лучи солнца, похожие на мечи убийц-кочевников, прогоняют навязчивых птиц. Однако птицы вернутся, вернутся, как только наступит ночь. Утро не приносит облегчения, день не даёт забвения, вечер не предлагает ответы. И только махровая ночь знает всё и поглощает тебя, принимая в свою мистическую жизнь.

Ночные звонки напоминают твоей душе, о том, что она бессмертна. Но душа любит эту жизнь и не помнит ту, другую, из которой её когда-то выдернули. Она хочет остаться здесь, однако ночью опять прилетают тёмные птицы и смотрят тебе в глаза, проверяя, готов ли ты. Их зрачки напоминают планеты, они завораживают тебя – ты ещё не готов. Сегодня птицы улетят без тебя. Но не обманывай себя: их терпение бесконечно, они будут прилетать и улетать, снова прилетать и снова улетать – они дождутся тебя.

Посреди ночи раздался звонок телефона. Хикари встала, продираясь сквозь сон, и взяла трубку. Немолодой женский голос глухо, как из колодца, спросил:

– Я могу поговорить с Симидзу Хикари?

– Да, это я. Слушаю вас.

– Извините, пожалуйста, за столь поздний звонок. Вас беспокоят из центральной городской больницы.

– Что-то случилось?

– К сожалению, да. Сегодня в полночь ваш отец был доставлен в кардиологическое отделение и через два часа скончался. Врачи сделали, что могли. Примите наши глубокие соболезнования.

Тишина. Да, конечно, отец был уже очень стар, да и она совсем немолода, но даже в таком возрасте терять близких людей безумно больно.

– Когда я могу забрать тело?

– Подъезжайте утром, всё будет уже готово.

– Хорошо…

– Будем вас ждать, – женщина в телефоне отключилась.

Хикари села за стол, одной рукой подперев упавшую голову, а другой всё ещё держа телефон, из которого слышались равномерные гудки.

Зрачки-планеты завораживают тебя. Эфир растекается в пространстве, он душит тебя, ты просыпаешься…

А тебя и нет. Всё приснилось.

БОГ ПО ВЫЗОВУ

Как это приятно – ничего не чувствовать и всё же считаться живым.

    Курт Воннегут

Здесь, под высокими потолками, гуляло солнце, окрашенное в синие, красные и зелёные цвета от устремлённых в небо витражей. Оно было винным, тяжёлым, маслянистым и благоухало крыльями ангелов. Оно было светом. А там, внизу, было темно и дымно от скупых свеч. Свет не проникал туда. Однако темно там было не от отсутствия света; темно там было от присутствия тьмы – душ и тел тех, кто медленно передвигался по выложенному пестрым кафелем полу от иконы к иконе, зажигал купленные по бросовой цене свечи и суетливо крестился перед тем, как воткнуть их, уже зажжёнными, в свободное гнездо канунного стола, непременно стоящего перед каждой иконой.

Здесь недосягаемое, неуловимое, невыносимое солнце слепило глаза и бросало вызов своей безупречностью. От жаркого света, растянувшегося высоко над головой, тошнило и выворачивало наизнанку. А там, в темноте, было прохладно и уютно. Пугливыми тенями скользили по кафелю прихожане, притащившие свои жалкие, алкающие земных благ души, чтобы распаковать их перед образами в очередной мелкой просьбе к богу.

Люди просили хорошей жизни и здоровья – себе и близким, несчастий и смерти – врагам, они просили денег, машин, квартир, низких цен на хлеб и мясо, свободных мест на кладбище… Они осуждали соседей, коллег, правительство… Зажигали свечи, шептали слова заученных молитв. Их голоса глухо шелестели, опускаясь всё ниже, к самому полу, и замолкали, едва достигнув его. Кто-то хотел прощения, кто-то успокоения, кто-то забвения. Никто не хотел одиночества. И все пытались избежать смерти. Откупиться от неё, вымолить себе вечную жизнь. Несчастные люди… Разве не знали они, что нет места на земле, куда не проникает смерть? Она везде и всегда. Она владычица и госпожа.

Люди просили и плакали. Их души изнывали от желаний, и, уже не вникая в суть молитв, прихожане торопливо, словно боясь забыть или не успеть известить бога о том, что они хотят, повторяли снова и снова заученные когда-то в детстве слова.

Молитвами они призывали бога. Свечи, зажжённые ими, плавились и догорали, на их место ставились другие, и те тоже плавились и тоже догорали, исчезая в небытии. От этих мнимых трансляторов людских желаний уходили вверх тонкие струйки чёрной копоти, но до купола они не долетали – растворялись где-то на границе света и тьмы, в полумраке, там, где заканчивался поток человеческих мыслей и начиналась пустота.

Бог никого не слышал. А люди просили и надеялись быть услышанными. Все просили – никто не благодарил. Они приходили и уходили, крестились, повторяли слова молитв, снова крестились и снова просили – себе, за себя, для себя…

Спиной к низкому мутному окну стоял Николай Угодник, закопчённый, лоснящийся от масла и блёклый от скользящих по нему людских взглядов. Перед ним, бессильно засунув руки в карманы длинного чёрного пальто, остановился немолодой мужчина. Он не зажёг свечи, не поднял лица к свету – просто закрыл глаза. Казалось, он не дышит, казалось, что жизнь в его груди замерла и остановилась. И весь он обратился в камень. Но только мысли делали его живым, и, извергая их из себя, он, умирая, никак не мог умереть. Звука его голоса не было слышно, но мысли его, поднимаясь вверх, становились плотными и обретали форму.

– Спасибо Тебе. Спасибо Тебе за всё, – исторгнутая из человеческого сердца благодарность достигла границы света и тьмы и пересекла её. – Спасибо Тебе за то, что у меня ничего нет. Спасибо за то, что у меня ничего не осталось. За то, что мне нечего больше терять. За то, что всё отнял. Мне некуда идти и некуда возвращаться. Я никого не ищу, и меня никто не ждёт. Моё сердце нечем ранить. Больше со мной ничего не случится…

Слова его разорвали подкупольную тишину, которая знала, что только человек, потерявший всё, заходя в церковь, ничего не просит.

ЧЕЛОВЕК В ОКЕАНЕ

Знаешь, что мексиканцы говорят про океан? Что у него нет памяти.

    Энди Дюфрейн

Довольно неуместно называть планету – Земля, когда очевидно, что она – Океан.

    Артур Кларк

Старик сидел на берегу, подставив лицо суровому зимнему ветру, дувшему с океана. Ветер теребил выцветшую одежду и серые, как мраморный песок – соль с перцем, волосы и бороду старика. Рядом на мокром песке разлёгся, положив морду на вытянутые вперёд лапы, огромный беспородный пёс. Глаза его были открыты, и он с тоской по чему-то давно ушедшему смотрел на беспокойную воду, подкатывавшуюся прямо к его лапам и едва не касавшуюся их.

Солнце падало с неба за горизонт, и весь мир погружался в беспробудный мрак ночи. Но старику было не важно, день сейчас или ночь, светом наполняется мир или тьмой, – он был слеп.