Валёр

– Смотрина Алексеевна! Конверт они-то оставили на траве, надо бы его прочесть, что находится в нём? Может и что-то хорошее находится там? Патроны, тоже бы надо забрать! – и Макарий поднял брошенный серо-синий пакет, опечатанный контрольной лентой. Так же, он поднял патроны и подал Смотрине Алексеевне.

В конверте лежало письмо и плотная пачка «зелёных» денег.

– Чушь, собачья, а не письмо! Прости меня, мой друг, за такие слова, но, это писал не глава района! Жаль, что я отвезла в ремонт нашу радиостанцию: узнать, теперь, как? А деньги надо нам припрятать: в такой ситуации они будут не лишними. А письмо вслух, даже читать не хочу! Сам понимаешь, о чём! Чтобы я отдала всю документацию и подписала эту бумагу, где написано о закрытии обсерватории и передача всего имущества этим негодяям, и помолчав, твёрдо сказала:

– Вот так, Макарий, мне приходится жить в этом замирском мире, где и ты находишься теперь. Не одни,, так другие, нахлынут сюда в надежде лёгкой наживы. Так и хочется этой «нелюди», что-то схватить, прикарманить, пока в стране происходит непонятно что. Да чего уж тут и говорить: ты сам всё это прекрасно понимаешь.

– Понимаю, но, не совсем! То ли идёт непонятная перестройка, то ли время заблудилось в самом себе: как узнать? Я в далёкой своей Затворке политикой не увлекался, да и сейчас она от понимания далека, что звёзды в небе.

– Жизнь, Макарий, заставит и политикой заниматься, видеть невидимое вокруг себя и других. И об этом, даже спрашивать тебя ей не придётся! – и улыбкой смахнув с лица горечь, бодро воскликнула:

– Мы, ведь, с тобою обсерваторные, а значит, вселенские! И нам всё по плечу! И какие-то наскоки чужаков нам не страшны! Так и должно быть в нашей жизни: бесспорно, верно и чётко, так я думаю, Макарий!

– Как хочется верить, что всё это не навсегда, а только, на чуть-чуть, – вздохнул неуверенно Макарий, входя в бревенчатый «ресторанчик».

– Ну, что тебе сказать, мой друг, если сейчас в стране идут перемены и куда они нас всех заведут, то богу известно. А мы не хотим худшего, никому: ни ты, ни я! Да и жизнь поиском найдёт лучшее: надеяться надо всегда и без остановки! Вот, только так, мой друг, Макарий!

Кагор был налит в стаканы праздника, но пряталась по углам, какая-то неведомая взвесь тревоги. Это Макарий явно чувствовал и, проглотив напиток до дна, спросил:

– Что же мы теперь будем делать, после этого дикого вторжения?

– Что? – задумчиво спросила Смотрина Алексеевна и туманно ответила:

– Это всё что вокруг, бред ненужности, так сказать: решето без чудес. Как будто бы это и есть крикливая тишина, бьющая в моё сознание своей постоянностью. И в этой тишине я болтаюсь в поиске удовлетворяющей жизни. Теперь, оказывается, что я не одинокая в этом. Ты, ведь, тоже в поиске, Макарий? Так ведь? И не надо нам синдрома «егора»! Мы выстоим с тобой до верных и настоящих времён!

– Что значит, синдрома Егора?

– Это когда обманывают всех и вся, без всяких на то причин и наваждений, то есть, объегорить!

– Егор Егору, то не рад! Он для обмана не уклад! Для этих правд, мы свет зажжём, чтоб осветить их бытность днём!

– Это, что ты выдал в застолье наше?

– Само напросилось, видимо, тоже, захотелось к нам быть поближе! – улыбнулся Макарий.

– Вот, вот, и я об этом: завтра, с утра, пойдём, через болото на остров. Там есть пещера: Тёщина Пазуха. Спрячем в неё все необходимые припасы, на всякий непредвиденный случай. Но, это, если Мефодий не придёт. Сегодня его день, число, и он должен скоро быть здесь, в меня. Он знает, что я уехала район и привезти должна его личный заказ.

– Какой заказ, Смотрина Алексеевна?

– Это, Макарий, свечи! Церковные, намоленные восковые свечи! Мефодий этот, уж, очень верующий человек. Сколько ему лет, он точно и сам не знает, но мудрый и чувственный до всего что происходит. Он единственный остался проживать в диком лесу из бывшего рядом хуторка.

– Свечи, восковые свечи! Обгорели мира плечи! Голова осталась жить! Как теперь нам с этим быть?

– Ты, что Макарий, стихами, так неожиданно, как будто, сам из себя? Так, что ли, можешь?

– Бывает, Смотрина Алексеевна, но, не всегда, а когда желание кинет свой взгляд на меня!

– Да, ты парень, что подарок! И чем же ещё сможешь удивить наш мир обсерваторный? Ну, не стану смущать твою рифму: пускай созидает в своём созидании! А о Мефодии, то скажу так: будем его ожидать, а не придёт, то мы сами к нему поедем на нашем гужевом транспорте. Но, это если сегодня не придёт Мефодий. Я всегда держу слово, он тоже. Ты тоже такой, Макарий?

– Стараюсь, быть таким, по возможности.

– Ну и многим ты, как мне, нарисовал невероятную красоту? Или, только я одна имею такое волшебство? – удивлённо рассматривая рисунок, спросила Смотрина Алексеевна.

– Да, бывало, что и рисовал других! Я ведь и в армии рисовал, так, в помощь заставе.

– Ты что, служил в пограничных войсках? Там сила нужна и выносливость? Так, ведь?

– Нужна, куда же, без этого. Она везде нужна, эта сила, – ответил Макарий и почувствовал нахлынувшую боль. Он, вновь, вспомнил, её…, эту, незабываемую боль….

… Маленькая и хрупкая девушка, одетая в солдатскую форму, восхищала своей стройной сдержанностью. На солдатские ухаживания она отговаривалась шуткой, или загадочной улыбкой. Был в неё, говорили, какой-то ушедший на «дембель» солдат. Но она, почему-то, осталась одна, здесь, на заставе. Солдаты любили тронуть её словами о жизни, с весёлым и показушным озорством, перед нарядом на границу.

И Макарий, как и все те, с небольшой запинкой и с натянутой небрежностью, спросил проходящую мимо Галину:

– Как жизнь, Галина? Малина?

Она, неожиданно подошла к нему и, внимательно заглянув в глаза, тихо прошептала:

– Я, Галиночка, и жизнь моя совсем не малиночка! Ты ведь лучше всех этих, так зачем же и ты так ко мне?

Макарий сжался в себе, словно ёжик от прикосновения палки и, глотая слова, пролепетал:

– Да не хотел я этого, не хотел. Ты…, ты…, – и, растерявшись, машинально смахнул набежавшие на глаза неудержимые капли.

– Это ты меня нарисовал на стену почёта, такую, что и богине станет завидно? Ты? Чего это, вдруг, стеснительно смолк? Вот тебе и малина, а сам-то, в слезах, – и улыбнулась, по-детски засияв глазами.

– Ты мне лучше скажи – привет, и я отвечу тем же. Ты же не такой, как все остальные, так зачем же их копировать и себя менять? – и, улыбнувшись, прошептала «привет!», и с весёлостью, добавила:

– Я бы за таким как ты, да хоть на край света… и без оглядки! Только, вот, зачем нам тот край света, когда и этот не плох! – и нежно провела маленькой ладошкой по лицу Макария.

Ушла она, маленькая, но большая в своей независимости и невиноватая, ни в чём.

Под утро, заставу подняли по тревоге в «ружьё». Группа моджахедов прорывалась через таджикскую границу.

Где-то двести вооружённых бандитов, с криками «аллах ах бар», без разбора стреляли во все стороны, убивая всех, кто попадался на пути.

Всё это вспомнилось Макарию, жёстко и явно. Лейтенант Градов, простреленный автоматной очередью, лежал неподалёку, еле шевелясь, но в сознании.

Бой стонал ужасный и неровный. Застава держалась из последних сил, но не пропускала сквозь себя чужаков.

Макарий был словно парализованный от этой, невидимой до этого, жестокой бойни. Он лежал за большим камнем, но выстрелить в чужаков не мог. Будто скрутила пальцы, какая-то неведомая сила, и не позволяла ему нажать на курок. Целился, заставлял себя, но выстрелить никак не удавалось, в этих, чужих людей, с другой стороны границы.

Раненный лейтенант, зло и через силу, превозмогая боль, крикнул:

– Да стреляй же, чёрт бы тебя побрал! Что, заклинило? Очнись!

Он успел ещё раз крикнуть Макарию:

– Стреляй же! Или они застрелят тебя, не жалей!